Яд медного скорпиона

Яндагар шел по пустынным коридорам под звонкую поступь стражи и бесшумные шаги пантеры. Тени метались по стенам, будто выпрыгнувшие из-под толщи песка барханные бесы, ночной холод пробирался под рубаху — и в самую душу. Но за поясом, словно охранный огонь, грел коралловый гребень. Яндагар еще раз провел ладонью по зубцам — от волнения ныли подушечки пальцев. От одной мысли, что Тебриз здесь, наконец-то рядом, и можно будет коснуться плеча, послушать смех, поваляться вместе на подушках… Яндагар сжал челюсти, пряча неподобающую улыбку. Выйдя в сад, он наслаждался ночной прогулкой; в воздухе, вместе с ароматами цветов, витала надежда. Пока Тебриза не было рядом, одиночество отщипывало от него куски, словно от лепешки, а теперь — он снова будет целым. И уже не отпустит того, кто дорог. Он прошел мимо зарослей кипариса, обогнул небольшой фонтан, плюющий струи из пасти золоченого леопарда, юркнул под кусты акации, что гроздьями душистых кремовых цветков приласкали щеки. Здесь было шумно даже ночью: журчала вода, оглушительно голосили квакши, в траве шуршали ужи и гекконы. Раздался хруст: кажется, Ашша разнообразила свое меню каким-то ночным гостем. Вот и нужное крыло дворца. Пылающий плющ, нарисованный над входом. Открытая резная дверь, тяжелая парча занавесок. Яндагар сделал знак страже ждать, а сам ступил внутрь. Нырнул в запахи корицы и хвои, в затейливые отсветы лампад, в напряженный взгляд янтаря с прожилками ночи. — Привет тебе, солнцеликий, — Тебриз опустился на колени. Яндагар ухватил за плечи, поднимая, постоял, вглядываясь в родное лицо, и прижал к груди. Тебриз быстро оттаял. Обнял в ответ, сжал до хруста, улыбнулся по-старому, искренне, как и должно любимому другу. — Мой дом был холоден без тебя, — шепнул Яндагар. Тебриз подхватил традиционное дружеское приветствие: — Я считал дни до того, как вернуться под твою крышу. — Он хлопнул Яндагара по спине и засуетился: — Проходи-проходи, Яни, садись. Что налить тебе — чай или кофе? Ты голодный? Я разжег кальян… Есть плов и лепешки, а здесь — твоя любимая фисташковая нуга, сладости из-за пустыни… Яндагар ухватил его за руку, прерывая. — Сядь, — сказал он, улыбаясь. — Просто сядь рядом. Тебриз послушался. Яндагар смотрел во все глаза, скользил восхищенным взглядом по знакомым чертам, сравнивал образ, что хранил в памяти, с настоящим. Вот прежний разлет бровей, будто вороньи крылья, вот густая метелка ресниц, вот гордый нос, тяжелая челюсть, вечно поджатые в напряжении губы. Вот коса — отросла еще больше, змеится по полу, маня новой пурпурной лентой. А вот и подарки пустыни: морщины у глаз и шрамы по скулам. Так прекрасны, будто всегда там были. Когда глаза утолили первую жажду, Яндагар кивнул. — Теперь рассказывай. Тебриз не спешил. Прежде чем открыть рот, снял крышку с толстопузого медного чайника, кинул в кипяток щепотку апельсиновой цедры, мятных листьев, шафрановых ниток, а потом вмешал ложку каких-то темных палок из золотистой банки и снова накрыл крышкой. Вскоре воздух потяжелел, стал пряно-распутным, и Тебриз разлил настой в пиалы. Сделав первый хозяйский глоток, выдохнул. — Признаться, в моем рассказе много слов и мало чести. Мы выехали отрядом, но уже через восемь стадий на нас напали кочевники. Мы откинули их, потеряли троих, а наутро семеро слегли с пустынной лихорадкой. Через два дня заболели все. Не все оправились, лекарство, что я взял из дома, закончилось быстро. Но мы все же шли, не сбавляя шагу, и уже видели холмы на горизонте — как налетела песчаная буря. Застала врасплох, больных и усталых. Три дня стихия бушевала, мы еле успели укрыться, а когда улеглась, я отыскал лишь двоих. Погрузил на коня и пошел, без карты и надежды. Выбрел в пустошь к незнакомым скалам. Готовился к смерти, когда заметил в небе птицу с раздвоенным хвостом. А следом за ней с утеса спустился человек. Если б не он, я бы так и остался гнить на чужбине. Яндагар сокрушенно покачал головой, принимая из рук Тебриза полную пиалу. — Сами предки были против твоего отъезда, Тебри… А что же с войной? — Мы опоздали, — Тебриз махнул рукой. — Когда я очнулся, кланы уже отмечали перемирие. Да оно и к лучшему — мне сказали, птицы, по незнанию, сражались не за правду. — Так что же, все жертвы, все твои мучения оказались напрасны? Тебриз подался вперед, сказал со страстью: — Нет, Яни, не напрасны, — посмотрел так жгуче, что стало ясно, о ком он. — Позволишь? Яндагар отставил чай и кивнул. Решился же. — Присоединись к нам, любимый, — Тебриз позвал вглубь комнаты на общем языке, и там немедленно зашуршали. «Ну и уродец…» — вот что крутилось в голове, пока чужак — молодой долговязый парень — шел к ним из внутренних покоев и опускался на колени рядом с Тебризом. Первое, что бросилось в глаза, была красная кожа на лице. Сначала подумалось, болезнь, а потом стало ясно — солнце поигралось. Вон на шее и ключицах кожа белее сливок, а щеки и нос багряные. Неудовольствие кольнуло — значит, Тебриз позволял ходить непокрытым — но Яндагар решительно задавил ревнивую пиявку. Тебриз ведь позвал мириться, надо терпеть. Да и в остальном чужак явно старался: одет был теперь как подобает младшему мужу, в широкие черные шелвары и тонкую шелковую рубашку с завязками на плечах; на запястьях и щиколотках блестели замужние браслеты, а светлые кудри были хоть и коротки, но старательно связаны в пучок на затылке. Он молча сел и, не поднимая взгляда, склонился до пола, а потом сказал, спотыкаясь, на анахейском: — Перв… эм… первествую тебя, сон-тсе-лики. Яндагар хмыкнул. — Можешь не мучиться, я понимаю общий. — Он подцепил подбородок пальцем, заставляя поднять взгляд. — Как тебя зовут? — Юртау, господин. Юртау… Некрасивый. Может, смешной немного. Курносый и ушастый, сероглазый, с белыми воловьими ресницами, тонкой шеей, сухими обветренными губами в пол-рожи. На вид совсем деревенский, ему бы коз пасти, а не рассиживать на царских подушках. На что тут польститься? Чем он увлек Тебриза — дерзкого генерала, который до сих пор ни на кого из чернооких младших сыновей Анахеи и не смотрел? Какой дикарской магией заарканил? Тебриз прочистил горло, отвлекая. — Гостинец тебе, солнцеликий, — сказал он, передавая с поклоном что-то, завернутое в бархат. В свертке обнаружился кинжал в черных кожаных ножнах. Сталь холодная, голубая, рукоятка удобная, с птичьей головой и сверкающими камнями, но самое удивительное — у острия он раздваивался, совсем как хвост черноперой птицы. Необычно. Яндагар повертел, проверил лезвие. — Достойный подарок. Чужак неуверенно улыбнулся. Яндагар похвалил себя за терпение: он был вежлив с дикарем, благосклонно принял подарок, попробовал терпкий чай и что-то кисло-сухое, что стряло в зубах и липло к нёбу… Он ведь заслужил награду? — Сыграем? — спросил он, упирая ладони в колени. Тебриз кивнул — с не меньшим азартом. Быстро разложил доску, расставил камушки, придвинул пахучий кальян. Движения быстры и ловки, Яндагар все не мог насмотреться, в груди трепыхались восторженные песчинки. Не терпелось остаться вдвоем. — Отошли его, — сказал он на анахейском, небрежно махнув на парня. Тебриз замялся. — Разреши посмотреть? — он осторожно заглянул в глаза. — Я обещал показать Юртау кьярды. Яндагар напрягся. Игра — дело двоих, таинство соперников, равновесие, что переходит от одного к другому через кончики пальцев. Зачем третий? Третий, что рушит баланс, сидит слишком близко, дышит слишком громко, блестит на Тебриза полными восторга глазами. Яндагар сжал зубы. Прожевал раздражение. — Ладно. Играли молча. Передавали друг другу трубку, выдувая клубы белого дыма, пересекались взглядом, иногда делились кривыми ухмылками. Ожидая очередного хода, Яндагар искоса разглядывал куренка. Что в нем такого? Зачем он Тебризу? Дело не в деньгах — своим богатством лучший генерал Анахеи мог бы купить весь птичий клан и еще бы осталось на мешок шафрана. Не в статусе — какой бы он ни был сын дикарского ярла, здесь его титул ничего не значит. Не в красоте лица или тела — любой младший сын Анахеи переплюнет этого простачка и пленительностью черт, и гордостью в осанке, и плавностью движений. Нет, здесь что-то иное. Мог ли Тебриз взять его из жалости? Из благодарности за спасение? Из желания остановить бесконечные разговоры Мурада о женитьбе? Снова и снова рассматривая тощую фигуру, Яндагар заметил, что на правом запястье дикаря, под гроздью тонких золотых браслетов, что-то чернело. Рисунок. Птица с раздвоенным хвостом, а рядом с ней леопард — разлегся, будто защищая. Нарисовано изящно и точно, звери были как живые. Будто почувствовав взгляд, дикарь звякнул браслетами, поднял руку и тронул Тебриза за предплечье. Тебриз ответил улыбкой. Мимолетной, но такой теплой, что стало вдруг ясно: эти двое привыкли друг друга касаться. И не так, не скрытно, а в настоящей страсти. Нет, между ними не жалость и не месть, а настоящее яркое чувство. Словно наяву увиделось, как Тебриз укладывает куренка на подушки, срывает тонкие шелвары. Как тот раздвигает длиннющие ноги, как распутно улыбается, тянет разрисованную руку. Как они сливаются губами, движутся навстречу, голые, разгоряченные, как член скользит в жадной дырке… Жар бросился к щекам, Яндагар перевел взгляд на доску. Еле убедил себя следить за игрой, все накрылось кальянным туманом. И вот уже с пяток камушков на доске, на победу почти нет надежды — и Яндагар поднял в мольбе глаза: «Проиграй. Ну проиграй же!» Тебриз не услышал — или не послушал. Смотрел с таким же напряжением, будто у него важность победы была не меньше. Ел камни и не давился. И выиграл. Яндагар подождал, чтобы дыхание улеглось, постучал пальцами по доске, сбивая оставшиеся камни. — Ну? Тебриз отпил чая, утер губы тыльной стороной ладони. — Послушай, Яни, у меня и в самом деле есть просьба… — Он помолчал, метнул взгляд на мужа. — Видишь ли, там, в клане, многое показалось мне странным. Как дома свои строят в отвесной скале, прямо в глине, как используют птиц для почты, как совсем не едят мяса… Но больше всего я удивился, что их младшие мужья ходят вместе со всеми, не знают чачвана, голосуют за решения клана и ведут хозяйство… Он подождал, будто ожидая вопросов. Яндагар молчал. Послушав тишину, Тебриз продолжил: — Прежде чем связать судьбу с Юртау, я рассказал ему о наших законах — и он согласился. И на чачван, и на жизнь в моих покоях, и на скромность. Он готов стать младшим мужем по традициям Анахеи, и я знаю, он сможет, он будет стараться — но ведь он… Яни, он птица. Тебриз вновь остановился, давая возможность вмешаться. И вновь Яндагар не проронил ни слова. Тогда Тебриз сказал с еще большей силой: — Юртау всю жизнь свободен, всю жизнь на природе. Он будет тосковать — а сады в твоем дворце так прекрасны, смотреть на них из сетки в прорези чачвана — преступление. И вот я подумал… нельзя ли позволить ему гулять по внутреннему саду… непокрытым? Яндагар отодвинул доску кьярдов. Отставил кальян, обвил трубку вокруг колбы, показывая, что закончил. Внутри проснулось что-то злое, многоногое — и жалило, кололо, растекаясь ядом. Вот, значит, для чего Тебриз позвал его. Не мириться, не дружбу укрепить, не вспомнить былое, а просить, чтобы Яндагар ради его куренка нарушил закон Предков? — Он твой муж. Другим его увидеть — пятно на твоей чести. — Тебриз было начал «Я стерплю…», но Яндагар заткнул его жестом. Он еще не закончил. — Ты — мой генерал, мой подданный, и пятно на твоей чести пятнает и мою. А я такое терпеть не буду. Выбрав тебя, он отринул прошлую жизнь, из дикаря стал анахейцем, а значит, должен жить по нашим законам. И значит, если он появится за пределами этих покоев непокрытый — его ждет братар-дах, так и знай. — Что такое братар-дах? — отозвался дикарь негромко — влез в разговор без спросу, но Яндагар только усмехнулся. Посмотрел в глаза глупой птице: — Братар-дах — «лишение чести». Если старший муж признан в измене шах-ан-шаху, его отправляют на смерть в пустыне, а если младший принародно провинился, то с него срывают одежду, и все, кто находятся в комнате, имеют на него право. Выживет — становится рабом, а нет — идет на корм свиньям. С ядовитым злорадством он смотрел, как расширились зрачки, как дрогнули бледные губы. Дикарь шепнул: — Что делают с их зверем? Дурак, этого он больше всего страшится? — Рабам и мертвецам зверь не положен, — сказал Яндагар сквозь зубы. Про рабов приврал, но пусть дикарь побольше боится. Он повернулся к Тебризу: — Запри его здесь, пусть учится манерам. А сам… — он помедлил, — завтра же отправишься в южную провинцию. Старший брат опять бунтует, месяц тебе на то, чтобы приструнить его и навести там порядок — до Шаабана. Тебриз опешил: — Солнцеликий, я только вернулся… — Вот именно! Год шатался, отлынивал от работы, пора доказать, что ты еще мне верен. — Яндагар прищурился: — Ты ведь мне еще верен? Тебриз опустил глаза, медленно кивнул. — Конечно, солнцеликий. — Значит, разговор окончен. — Он поднялся, направился к выходу. На пороге махнул клинком в черных ножнах. — Благодарю за чай и подарок. Выйдя в сад, он сорвал с запястья пурпурную ленту и в сердцах отбросил. Тут же пожалел. Опомнился, бросился в заросли жасмина, забыв о приличиях и страже, но подобрать не успел. Вечерний ветер выхватил легкий шелк, играючи поднял в воздух, закрутил-завертел, пропустил сквозь пальцы — а потом поднял на недосягаемую, птичью высоту.