Яд медного скорпиона

Шаабан, новый оборот года, был праздником равенства и благодарности Предкам. Звери и люди, мужчины и женщины, военные, ученые и правители — и даже младшие мужья — всем было место в общем круге. Не пускали только детей, но заходя в зал, Яндагар почувствовал, как кто-то тянет за подол роскошного пурпурного одеяния. — Чего тебе, леопардовый котенок? — спросил он, хотя суть просьбы угадать было нетрудно. — Позволь мне посидеть с тобой на празднике, отец? Я буду тише ящерицы. Не надо было соглашаться. Нельзя. Ни развлечения, ни речи, ни еда не предназначались для второго сына, но Сулиф смотрел так несчастно, а церемонию Мурад назначил ему уже на утро, и Яндагар не сдержался. — Хорошо, но среди гостей вараний клан и их звери, так что… — Я спрячусь за колонны, — торопливо заверил Сулиф, — а Кариша я уже запер в покоях, привязал на веревку, никто из чужаков его не учует. Яндагар сделал знак страже пропустить мальчика, а сам прошествовал в зал. Вместо трона уселся в общем кругу на широкой расшитой подушке — плечо к плечу со жрецами, визирями, генералами и их младшими мужьями. Напротив уже восседала Дедалия и ее женщины — визиры и жрицы, ученые девы, строительницы и диоптры. По левую руку расположились гости — делегация варанов: царь Исхар, неимоверно длинный в своем бесконечном парчовом одеянии и тиаре с высокими кривыми зубцами, его советники, охрана и юный второй сын в золотом чачване. Мальчик сидел не двигаясь, словно мраморный, разве что высовывал то и дело тоненькую раскрашенную хной руку, чтобы украсть с блюда сахарный орешек и отправить его под сверкающую ткань чачвана. Яндагар смотрел на них с тоской в сердце. Вечером Исхар опять потребует встречи, откроет сыну лицо и будет расписывать покорность и скромность, требуя свадьбы, а Яндагар только и будет смотреть в испуганные черные глаза и думать, что мальчишке бы сейчас погонять павлинов в саду вместе с Сулифом, а не снимать чачван перед вероятным старшим мужем. Веселье вокруг было в разгаре. Шуршали одежды, ворковал смех, блестели драгоценные камни, отсветы сотен латунных ламп плясали на пятнистых шкурах. В центре выступали базигеры — шуты и жонглеры; певцы-мутребы играли на струнных чангах, актеры, раскрашенные леопардами, показывали сцены из жизни Предков и Адд-Анахита — первого из шах-ан-шахов. Музыка струилась, поднималась вдоль стен под самый купол, клубилась там невидимым дымом и оживляла мозаичных птиц на майоликовой плитке — словно это они пели, вытягивая пестрые шеи и топорща пышные крылья. Вскоре центр круга опустел, пора было начинать главное действо. Яндагар уже подал знак Мураду бить в праздничный барабан, когда в зал, запыхавшись, вошел Тебриз вместе с младшим мужем. Приехал с утра, почему опоздал? Не мог налюбиться? Глупая птица важнее церемонии Предков? Поклонившись, Тебриз сел по правую руку от Яндагара: лучший генерал, испытанный воин, верный друг — до отъезда его место было по праву ближайшим к шах-ан-шаху. Сколько праздников они просидели вот так бок о бок, наслаждаясь едой, вином и теплом друг друга, обсуждая визирей, шепча на ухо скабрезные шутки? Теперь все другое. Тебриз — другой. Яндагару будто отрезали руку и пришили на ее место чужой отросток — не знаешь, в тяжелый момент он защитит или схватит тебя же за горло. От этого хотелось выть или драться, но Яндагар сидел стойко. Вокруг болтали и хвастались, звенели винные чаши, гремел смех и пожелания счастья. Пахло едой. Праздничный столик перед Яндагаром ломился от сладостей и острых маринадов, но желудок дрожал, от одной мысли мутило. Нет, так дело не пойдет, на следующий год он Тебриза отсадит. Сделал бы это и сейчас, да будет слишком много вопросов. Тебриз между тем опустился на подушку. Свежемытый, одетый в синюю с золотом парчу поверх загорелой кожи, он пах медовым настоем и мандариновым маслом. Был слаще любой нуги, хмельнее любого кальяна. Коса его, словно змея, опустилась на пол и легла у колена, казалось, даже шипела и подбиралась ближе. Яндагар сел прямо и осторожно повел рукой, отметая хищницу подальше. Тебриз заметил. — Позволишь прийти к тебе ночью? — шепнул он. — После праздника? Есть новости, которые не стоит откладывать на утро. — Зачем? — Яндагар дернул плечом. — Я читал твои отчеты, где ты пытался обелить Янкара. — Он всего лишь хочет чуть больше свободы заниматься тем, что любит. — Открывать лицо, носить оружие и работать — три главных запрета Предков! Своим колдовством он нарушает наши древнейшие законы. — Ты же знаешь, Яни, это не колдовство, это лекарство. Вот смотри… — Тебриз сунул руку за пазуху, но Яндагар остановил знаком. — Я послал тебя усмирить брата, а ты позволил ему залепить тебе уши воском? Какие еще предательские мысли он тебе втемяшил? Что я украл его трон, и он был бы лучшим шах-ан-шахом? Тебриз покачал головой: — Если ищешь предателей, смотри в другом месте. Яндагар мрачно усмехнулся. — Не бойся, мои глаза открыты. — Яни, послушай, это важно… Праздничный барабан бухнул. Лампы потухли. — Не сейчас, позже. Чернота ударила по глазам, Яндагар на мгновение ослеп. Только почувствовал, как юркое тельце втиснулось слева под руку и застыло. Прогнать бы мальчишку, не место ему среди взрослых, но когда зал напряженно замер, Яндагар лишь крепче обхватил сына. Терять Тебриза было больно, так хотелось, чтобы сейчас кто-то родной был рядом. Удары барабанов и свист бэрбэта прорезали воздух, а следом взметнулись всполохи огня на серебряных саблях. Молодые воины в прозрачных шелварах закружились в масхарбэзе — священном танце. Сильные тела изгибались подобно пламени на саблях, косы взвивались и падали, опоясывая голые торсы. Руки и грудь, оплетенные тончайшими цепочками, сверкали, будто вместо крови золото текло по их венам. Духовное и земное сплеталось в движениях — древнее искусство усмирения пустыни и бесстыдное хвастовство идеальным телом. Каждый был анахейцем, первым сыном, гордостью и будущим шахарита. Возможно, один из них заслужит честь взять в младшие мужья сына шах-ан-шаха. Яндагар посмотрел, как рыжие искры отражаются в огромных глазах Сулифа. Мальчишка так и замер с надкушенной нугой в перепачканных пальцах. — Страшно? Сулиф мотнул головой в восхищении. — Ничего прекраснее не видел. Яндагар прижал его к себе, обращая взгляд к танцорам. Год из года он глядел на это чудо — казалось, привык. Но сейчас будто снова увидел огненный танец впервые, снова покрывался гусиной кожей в такт музыке, снова проникался счастьем — чувствуя, как Сулиф вздрагивает от барабанных ударов, как вцепляется в рукав, какой он стал вдруг горячий. Огонь запылал ярче, барабаны загрохотали, закладывая уши. — Смотри, — шепнул Яндагар в темную макушку. — Сейчас будет магия… Сулиф восторженно вздохнул — и затих. Только сильнее вцепился в одежду. Царапнул, будто кошка, повесил голову. — Ну ты чего, — Яндагар встряхнул его, — все пропустишь. Нуга упала ему на колени, выскользнув из пальцев. Яндагар опустил взгляд. — Сули? Такого страха на лице котенка он никогда не видел. Глаза раскрылись, губы посинели, по щекам бежали слезы. — Сули… Изо рта не вырвалось ни хрипа, Сулиф бесполезно двигал челюстью, словно маленькая заводная кукла. Шея вспухла венами, кожа потемнела. — Сули! — закричал Яндагар, разрывая ворот рубашки. Его голос потонул в грохоте барабанов. Он ругнулся, отшвырнул стол под ноги танцорам. Раздался хруст, кто-то закричал, запахло горелым. Музыка взвизгнула и смолкла, но шуму хватало: все падало, вопило, громыхали сапоги, звенело оружие. Вспыхнули лампы, на фоне надрывался Румарран: «Закрыть двери! Никого не выпускать!» — Яндагар ничего не слышал. Он только напрягал слух, молясь Предкам о вдохе. Пусть он дышит, пусть дышит. — Великие, что там? — Младший принц… — Что с ним? — Пустите! — Где его зверь? Ашша черной тенью ринулась в закрывающиеся двери. Яндагар слушал. Его трясли за плечи, кто-то помогал перевернуть тряпичное тело, дать Сулифу воды. Мурад надрезал кожу на тоненьком запястье, чертил магические знаки, давил на грудь, запрокидывал голову. Яндагар все слушал. Даже когда глаза Сулифа закатились, а изо рта пошла розовая пена, он слушал. Рядом зацарапались, замяукали. Пятнистый котенок с огрызком веревки на шее припал к земле, ткнулся Сулифу в щеку и, заскулив, лег. Не на грудь, делясь силой, а рядом. В глазах потемнело. Яндагар согнулся от боли. Воздух сгустился, закаменел, отказывался лезть в горло. Нет, нет, неправда. Не может быть. Предки такого не позволят. Еще минуту назад он прижимал сына к боку, слушал восторженные вздохи, держал теплые пальцы, а сейчас… Это к смерти Сантифа он готов — погибнуть на войне, в поединке, в шахте — отец воина готов к воинской смерти, но Сули! Сули должен жить, любить и быть любимым, гулять по саду, бегать от учителей, тайком воровать сладости на кухне… — Яд медного скорпиона здесь, в сахарной пудре, солнцеликий, — сказал Мурад, протягивая блюдо с нугой. — Я узнаю характерные розовые гранулы. Яндагар не взглянул, не двинулся. Какая разница, как старший брат это подстроил? Разве это поможет вернуть Сулифа? Сверху раздался решительный голос Румаррана. — Пробовальщик еды жив, значит, яд подсыпали за столом. Виновник в зале. Отыскать и допросить каждого! — В этом нет необходимости, генерал, — отозвался Мурад. — Стоит всего лишь попросить гостей окунуть пальцы в их чашу — яд надолго оставляет невидимые следы на коже, при взаимодействии с вином они проступят. В напряженной тишине шуршали голоса, кто-то плакал, скулил, возмущался — и вдруг вскрикнул. Еще один вскрик, еще — потом ругань — а дальше бряцанье железа, драка, вой зверя, удары, воззвание к Предкам. — Солнцеликий! Яндагар поднял ослепшие глаза. В голове плыл туман, все виделось сквозь сумрак: как стража держит вырывающегося Тебриза — а его пальцы окрашены черным. Вокруг кричали и выли, леопард рвался в тяжелой металлической сетке, а глупый дикарь сидел на коленях, закрыв лицо, — с него уже содрали чачван, оголяя отросшие до плеч кудри. Румарран бросил Тебриза на землю, придавил косу кованым сапогом и занес над шеей саблю. — Солнцеликий? Смерть или бесчестие?