Яд медного скорпиона

Зайдя к себе, он долго стоял у окна, с силой втягивая носом сухой песчаный воздух. В легких все скрипело и трескалось. Руки дрожали — пока пытался налить воды, расплескал половину кувшина, а потом долго кашлял, подавившись. Да, да, да! Все правда. В детстве он выкидывал одеяла, а сейчас не терпел шарфов и накидок, все душило и скручивало страхом — до слепоты, до рвоты. Просыпался в колотящей дрожи, слезах, не мог двинуть ни пальцем — и только твердил благодарность матери-пантере, что лизнула в лоб его, а не Янкара. Вот почему он до сих пор не взял мужа ‐ постоянно видеть тень собственной судьбы, накрывать кого-то ненавистной зеленой тряпкой, представлять, что было бы, если бы его сместили за слабость, отдали младшим, навсегда замотали чачваном… Но нет, это только сны, этого не случится. Предки выбрали его, что бы брат ни думал, он не крал ни трон, ни тиару. Он шах-ан-шах по праву, и никто — никто этого не изменит. А значит, Яндагар будет исправно исполнять волю Предков, чтить законы Анахеи, скроет постыдные чувства к Сулифу — и враги не посмеют сказать в лицо, что второму сыну на троне не место. Яндагар вцепился в косу, распустил и заплел заново, стискивая волосы до боли. Это всегда отрезвляло, напоминало, что реальность — вот она, в золотой царской ленте. Утерев пот со лба, он огляделся. Спокойствие возвращалось, взгляд привычно скользил по знакомым предметам: разноцветным подушкам на круглом ложе, золотым блюдам с фруктами, подставке с кальяном. Но не все в покоях было как прежде: вот на длинной цепи болталась клетка с черной птицей, а в небольшой нише скорчилась длинноногая фигура. Рядом на полу стоял поднос с едой. Нетронутый. Сколько он уже не ест? Щеки впали, кожа посерела, глаза из-под опухших век какие-то сизые. Поначалу все только сжимался и вздрагивал от шагов, а когда ослаб, и вовсе перестал шевелиться, будто своя судьба стала безразлична. Яндагар раздраженно фыркнул. — Встань! Ешь! В нише молчали и не двигались, будто он разговаривал с мешком кунжута. Яндагар дернул нетерпеливо щекой. Только трупа в покоях ему не хватало. — Намереваешься умереть? — спросил он сквозь зубы на общем. — Валяй. Птицу твою Ашше отдам, давно смотрит с аппетитом. На это парень зашевелился. Сесть не получилось, он немного поднялся, опершись о стену, пошарил отсутствующим взглядом по блюду, взял инжир и неуверенно отправил за щеку. Снова опустил голову на подушки. Сказал тихо, еле разжимая губы: — Он… уже мертв? Яндагар отвернулся. Сложил руки на груди, наблюдая за дроздами, что перечеркивали небо и далекие горы стремительным полетом. — Пустыня Смерти не зря так зовется. Гиены, скорпионы, болезни, кочевники, песчаные бури, не говоря уж о голоде и жажде, в ней все смертельно. Про любого другого воина я сказал бы — да, мертв. Но Тебриз лучший из лучших. И он уже пересекал ее — дважды. И оба раза выжил. — Я помню тот путь, — хрипло отозвался Юртау. — Каждый день был битвой за наши жизни, мы справились лишь потому что шли вместе — а теперь он один… — Вот именно, один — без обузы вроде бесполезного младшего. Юртау приподнялся, светлые брови взметнулись в возмущении. — Я не бесполезен! Я убил трех гиен! Надо же, какой норов. — А чью птицу они учуяли? Чей писк привлек хищников из-за барханов? Юртау отвел глаза. Полежав еще, он тряхнул головой, на что-то решаясь, резко выдохнул: «Жив» — и сел. Видимо, собрался-таки выжить, раз поверил. Посверлил загнанно-звериным взглядом, явно проверяя, собираются ли его убивать или насиловать в ближайшее время. Убедившись, что его костлявая задница никого здесь и даром не привлекает, принялся за еду. Монотонно, будто через силу, отрывал лепешку и запивал холодным чаем. Одеяло сползло, открывая голое тело — тощую грудь, ребра, выпирающие кости на бедрах. И кожу — до чего же белую. На плечах и локтях чуток песчинок, а в остальном — молочная пена. Даже на сосках — только в центре немного розового, а сам кружок едва заметен. Вот это, пожалуй, красиво, в остальном же — куренок, а теперь, лохматый и с куцей порослью на подбородке, тем более. Яндагар потянулся к сундуку, достал, не глядя, рубаху. — Оденься, — он бросил одежду. Юртау кивнул, тут же просовывая голову в расшитый ворот. Птица, увидев, что хозяин передумал отправляться к Предкам, принялась высвистывать пронзительные трели. Яндагар поморщился. От бесовского чириканья в мозг ввинчивалась тонкая раскаленная спица. Он цокнул языком в досаде: — Заткни ее. — Не могу, Ньелла засиделась, оголодала. Хочешь, чтобы молчала — выпусти в сад полетать, найти пропитание. Перечит? Неслыханная дерзость. Яндагар влепил бы пощечину, если бы не боялся, что свернет голову с цыплячей шеи. Этим он привлек Тебриза? Что скалил зубы и на каждое слово говорил десять? Яндагар покосился на шкатулку, куда запер ключ от клетки. — Еще чего. Пусть сидит. Юртау дернул плечами. — Тогда прикажи принести ей мух. — Мух? — Мух, стрекоз, кузнечиков — она же птица. Великие Предки! Мухи в покоях шах-ан-шаха… По-стариковски кряхтя, Юртау выбрался из ниши. Встал, покачиваясь, утер лицо ладонями. Поднял руки, просовывая куски лепешки за прутья клетки, а потом принюхался к своей коже. — Мне бы помыться… Яндагар был полностью согласен, он отсюда чувствовал запах изможденного тела. — Я прикажу страже сопроводить тебя в купальни для младших мужей. Только сначала разберись с этим, — он кивнул на мочалку, в которую спутались грязные кудри. Юртау провел ладонью по макушке и скривился. — Легче сбрить… — пробормотал он, и Яндагар вспыхнул. Еще чего! Такого бесстыдства он не допустит. — А ну сядь, — он прикрикнул, указывая на подушки. Отдав распоряжение охране позвать Румаррана, взял из шкатулки гребень. Такие волосы он видел впервые — в Анахее даже рабы имели право на чистую косу. А здесь — плотные слипшиеся спирали, словно свалявшаяся баранья шерсть. Отросли уже до плеч, как к такому подступиться? Примерившись, он запустил коралловые зубцы в самую гущу. Гребень скользнул до середины — и застрял. Яндагар выругался. Дернул, потянул, положил ладонь на затылок для упора, дернул еще и еще… раздался хруст… Ах ты глупый ничтожный дикарь, да за что же ты свалился мне на голову! Яндагар со злостью отбросил поломанный гребень. Рыкнул, достал из ящика кактусовую щетку, которой вычесывал шерсть Ашши от репьев. Перекинул из ладони в ладонь, словно взвешивая оружие перед боем. — Смирно сиди, — приказал он, вонзая жесткую щетину в патлы. Колтуны трещали и сопротивлялись, словно живые. У макушки удалось расчистить место, но дальше стало только хуже. Яндагар драл нещадно, вкладывая всю злость, всю силу. Пара колтунов уже остались на щетке, вырванные с корнем. Пусть, так ему и надо. Яндагар заработал рукой еще безжалостнее. Хотелось, чтобы дикарь плакал, пищал, чтобы молил о пощаде. Но дикарь молчал. Сидел нахохлившись и не издавал ни стона. А когда щетка увязла, выдирая очередной клок, вывернулся и отпрыгнул. Встал напротив, тяжело дыша и утирая рукавом блестящие щеки. — Да обрежь ты их к чертовой матери! Яндагар мысленно повторил ругательство. «К чертовой матери». В книгах, по которым он изучал общий язык, такого не писали. — Сядь, — сказал он, добавляя льда в голос. — Нет уж! Отец в детстве хворостиной охаживал за то, что я в лес без спросу убегал, и то не так жгло! Что-то в груди от этих слов шелохнулось — будто в опрокинувшегося жука ткнули пальцем. Молодой дикарь вдруг увиделся мальчишкой, непослушным сорванцом со вздернутым носом и молочными вихрами. Бесенком, озорником, чьим-то любимым вторым сыном… Видение было таким ярким, таким… живым, что в глазах защипало, а по спине пробежал озноб. Яндагар сглотнул растерянность. — Сядь, — сказал он негромко. — Я буду… мягче. Юртау неохотно послушался. Сел, склонившись вперед, и застыл, ожидая новой пытки. На этот раз Яндагар начал с кончиков. Вычесывал понемногу, короткими движениями, и кудри поддавались, распутывались, распадались под его ладонями на отдельные пряди. Вскоре Юртау расслабился, опустил плечи. — Мне очень жаль твоего сына, солнечный, — сказал он негромко. Яндагар сосредоточился на странном прозвище, которым его назвали. В общем языке и в самом деле нет слова «солнцеликий»? Да, пожалуй, он не встречал. Что ж, пусть так — все лучше, чем то, что он смог перевести сам: «лицо-солнце». Помолчав, Юртау продолжил: — Я заметил, твой сын держал еду левой рукой — как и я. Он и руны писал так же? И сражался? — Левая рука грязна, клинопись на ней греховна, — возмутился Яндагар. — А оружие держать вторым сыновьям и вовсе не пристало! — Огонь раздражения вспыхнул и тут же улегся, когда взгляд упал на шкатулку: там на самом дне лежали листы пальмовой бумаги с дрожащими каракулями — все, что удалось спасти в память о сыне. Яндагар отложил щетку, снова взялся за гребень. — Но да, рисовать клинья по правилам для него было трудной задачей. От учителей ему доставалось. Юртау хмыкнул. — Меня тоже хотели переделать, да старший брат не позволил. Сказал не идти против природы. — Он поерзал, скрестил ноги по-другому. — Что ты положил ему в путешествие к Предкам? — Что положил? О чем ты? — Когда у нас кто-то умирает, ему в могилу кладут три любимые вещи, чтобы путь к Небесным Горам был веселее. — У нас нет такого обычая… — А если б был, что бы ты дал ему в дорогу? Глупые, бесполезные разговоры — только мучить и без того израненного зверя внутри. А если кто-то увидит, поймет? Досада клубилась, хотелось приказать дикарю замолчать, но вместо этого Яндагар почему-то ответил. — Блюдце фисташковой нуги, он любил ее не меньше моего, мог съесть, пока не слипнутся губы… — Он провел гребнем, почти не замечая. Перед глазами плыли воспоминания, словно упавшие в воду цветы жасмина. — Бумагу и перья — он все время проводил в саду, рисуя дворец и деревья… Шерстяного кота, что я подарил ему на третий день наименования, черепаховый гребень, чтобы заплетал себе косу, серебряную ленту… — Под боком вдруг стало тепло и нежно, будто котенок вновь прикорнул на коленях. Яндагар сморгнул слезы. Дышал осторожно, чтобы не выплеснуть то, что подступило к самому горлу. — Я… я назвал слишком много? — Не страшно, — понимающе отозвался Юртау. — Пусть ему будет нескучно. — Тогда… тогда еще удочку… колокольчики для танцев… книги о звездах… коробку кьярдов… И мазь! Я совсем забыл мазь от ссадин и травы для чая… Медленно, словно нехотя, пузыри в груди лопались, получилось выпустить воздух. Если недавно сердце было барабаном, в который нещадно били, то теперь стало бамбуковым чангом, на котором кто-то смычком тоскливо тянул струны. Терпимо. Яндагар обтер рукавом щеки. — Какие… ммм… какие у вас обычно кладут предметы? — Если бы я умер дома, — задумчиво сказал Юртау, — я бы попросил с собой ласточкин клинок, которым учился драться, амулет, подаренный братом, а еще чернила и иглы — я люблю рисовать на коже. Взгляд Яндагара скользнул на рисунок на правом запястье — леопард и птица, совершенно живые, вплоть до волосков на шкуре и перьев на крыльях. Во всем дворце не было художника, что смог бы нарисовать так же искусно.  — Что бы ты хотел, чтобы дали тебе? — спросил Юртау. Яндагар поджал губы: разве здесь есть о чем думать? — Перстень пантеры, тиару и свитки с заветами Предков. — Это то, что жрецы положили бы шах-ан-шаху. В Небесные Горы же ты отправишься человеком. Что делает тебя счастливым? К чему тянется сердце? Сломанный гребень блеснул в руке сверкающей постыдной тайной — Яндагар отвел взгляд, почувствовав, как загорелись уши. — Ты слишком любопытен, — сказал он сухо. Юртау это не сбило, он только хмыкнул. — «Нос во все дырки» — так у вас говорят? — Он принялся катать между пальцев золотые жгуты на рукаве рубахи. — Это первое, что Тебриз сказал обо мне. Я-то думал, он меня вовсе не замечает, а тут услышал, как он говорит старшему брату: «Твой младший — нос во все дырки». Брат смеялся, а я обмирал от счастья. «Заметил! Он меня заметил!» — Юртау помолчал, а потом вдруг повернулся, взглянул с мольбой, сверкая слезами: — Ты же знаешь, что Тебриз не виновен? Никогда он не пошел бы на такую подлость. Он самый благородный, самый честный человек — и он так тебя любит! Яндагар выдержал его взгляд молча. Даже если это правда, даже если старший брат лишь подставил, дела это не меняет. Вернуть потерявшего честь — невозможно. Занавески на входе задергались. Яндагар отложил гребень, бросил Юртау чачван. — Готово, иди. И вот это, — он указал на поросль на подбородке, — избавься. — Поднявшись, он кивнул Румаррану. — Прикажи провести его в купальни. Пусть стерегут, чтобы новичка не задевал никто из младших. Румарран сдвинул седые брови. — В купальни младших? — спросил он вполголоса на анахейском. — Нужно ли оказывать дикарю такой почет, солнцеликий? Ведь он не муж тебе, а наложник. Чужие младшие будут не рады. — Для этого мне и нужно, чтобы его охраняли. Я хочу, чтобы для моих утех он был чистым, вот пусть помоют его на славу. — А после? — А после приведи обратно. От тонкого клекота они вздрогнули, обернулись. Птица в клетке била крыльями, выставляла из-за прутьев клюв, а Юртау — уже в чачване — в ответ ворковал что-то на языке будто не совсем человечьем и подставлял лицо. Они соединялись почти в поцелуе. Румарран сокрушенно покачал головой. — Неужели ты позволишь ему жить в твоих покоях? Яндагар рыкнул. Сегодня день, когда все надумали ему перечить? — Захочу — и на трон его рядом с собой посажу! Иди и охраняй его. А потом, — он помолчал для эффекта, — принеси мне мух. Было приятно наблюдать, как от удивления у Румаррана встопорщились усы. — Мух, солнцеликий? — Мух, стрекоз, кузнечиков, — Яндагар дернул плечом. — Он же птица!

***

Вернулся Юртау, когда ночь пахла луноцветом, а за окном перекликалась смена караула. Он неуклюже зашел, шлепая босыми пятками, остановился. Стянул чачван. Одет был снова в сорочку, что заканчивалась у колен, выставляя напоказ тощие икры, покрытые кучерявыми золотистыми волосками — ну настоящий кузнечик, удивительно, что птица еще ни разу не польстилась. Яндагар ждал, что он заговорит, но молчание продолжалось — Юртау обнимал себя руками и смотрел исподлобья, блестя глазами из-под мокрых волос. Топтался, переступал с ноги на ногу, поджимая длинные кривые пальцы. Яндагар перечитал приказ об осаде южной провинции, который главный визирь принес на подпись. Генерал Айар-хазан обещал, что его трехтысячная армия Непобедимых сломит защиту города за месяц, а там он привезет Янкара на суд шах-ан-шаха — чтобы тот ответил за смерть Сулифа. Яндагар верил, так и будет. Вспомнив о Юртау, что все еще стоял, ожидая распоряжений, он ткнул бамбуковым пером в сторону ниши. — Там еда, — сказал он, возвращаясь к бумагам. — Чай еще не остыл, и плов горячий. Юртау ощутимо выдохнул, заправил волосы за ухо. — Спасибо, солнечный, — и отправился на свое место. Ел много и быстро, а каждый второй кусок отправлял в клетку птице. Яндагар смотрел и думал, что нет ничего легче, чем приказать Румаррану избавиться от обоих. Но он этого не сделал — словно оковы, его держало то, что пряталось в потайном ящике шкатулки. А когда дворец заснул, он бережно собрал сумку: перо и бумага, гребень и серебряная лента, завернутая в тряпицу нуга и немного специй для чая. Скрыв лицо капюшоном, скользнул через потайной ход в сад. И уже через несколько минут, никем не замеченный, был у царской усыпальницы, у саркофага с мраморным котенком на крышке.