Яд медного скорпиона

Скорбеть ему дали недолго. Уже через несколько дней Мурад прицепился, потрясая бородой и бряцая жезлом солнца. — Солнцеликий, сегодня идеальный день, все звезды твердят об этом. Яндагар рыкнул. — Не до этого сейчас. — Великий… — Мурад посмотрел с укоризной. Нахмурился — морщины со лба перешли на бритую макушку, будто вода, в которую бросили камень. — У Луноликой осталось не так уж много удачных дней, а семья шах-ан-шаха не полна без второго сына… — Я знаю, — сказал Яндагар сквозь зубы. — Но я целый день на допросах, а сейчас иду на военный совет, отправлять войско на осаду южного дворца, где заперся брат со своим мужем. Мои мысли далеки от соития. — Настой для возбуждения уже в покоях шах-ан-ширы, солнцеликий, как обычно. — Мурад понимающе улыбнулся. — Я могу дать двойную дозу… Его улыбка, как и его грязное понимание, отозвались удушьем на шее. Лучше бы, как в детстве, бил палкой по ладоням. — Я только что потерял сына! — Яндагар еле сдержал крик. — Если бы это был Сантиф, весь город скорбел бы полгода. Мурад склонил голову набок. Его руки, толстые, словно разжиревшие волосатые гусеницы, сложились на груди в жест сочувствия. — Но он не Сантиф, он всего лишь второй сын, солнцеликий. Ты вплел в косу черную ленту, возложил на его саркофаг венок жасмина, ты выполнил отцовский долг с избытком. Теперь пришла пора подумать о долге перед Анахеей. Шах-ан-шаху не пристало долго ходить с черной лентой. Огромный мозаичный потолок навалился на плечи — до хруста. Захотелось лечь и скулить, и чтобы никто не тыкал в больное пальцем. Но ведь он шах-ан-шах, а уже потом человек, как и Сулиф для всех был лишь вторым сыном. Скорбеть по нему нельзя, в этом увидят слабость, а он должен быть идеальным. Яндагар сглотнул горечь. — Передай Луноликой, пусть ждет.

***

В покоях было невыносимо жарко, но хотя бы почти не пахло — от сладких курильниц Дедалия чесалась. Приказав Ашше ждать у входа, Яндагар поднял занавески. Стайка служанок порхнула мимо и замерла, хихикая, в коридоре, чтобы вернуться и развлекать шах-ан-ширу, когда он закончит. Яндагар направился к кровати. Колени дрожали, как в ту ночь, когда он впервые пришел поделиться с ней семенем. Стало тяжело дышать. Огромное ложе под синим балдахином, расписанное ракушками и диковинными рыбами, должно было дарить водное успокоение, Яндагар же каждый раз ощущал, что тонет. Дедалия ждала в изголовье, улегшись вместе со своей пантерой. Ахашшан никогда не отходил от хозяйки, Яндагар давно смирился, что долг приходится выполнять под неусыпным желтым взглядом. — Приветствую тебя, солнцеликий. Они уже встречались утром, обсуждая постройку нового канала, но тогда она была главной визирой в шелварах и плотном кафтане, сейчас же перед ним сидела шах-ан-шира в белоснежной сорочке, умудренная годами и вся округлая, вроде облака: овальное лицо с подведенными глазами, покатые плечи, тяжелые груди, плавные, словно бока струнной тхаки, бедра. В своей ипостаси визиры она была ему ближе: пусть они нередко ругались, но в спорах они были на равных. Здесь же… Стыдно признаться, царство женщин его смущало. А в этой спальне, перед Дедалией, он и вовсе робел. Младше на два десятка лет, чувствовал себя мальчишкой. Сейчас еще и мальчишкой, что провинился. Провинился страшно, смертельно. Он сел на самый край кровати, положил локти на колени и сцепил пальцы. Опустил голову, чтобы не смотреть на кубок с возбуждающим настоем. Дедалия не давила, не упрекала, вообще не двинулась с места. Возможно ли, что во всей Анахее только она могла проникнуться его скорбью, предложить хоть немного сочувствия? Можно ли перед ней открыть глубину его горя? Пусть Сулиф не девочка, но он вышел из ее лона, не может быть, что она совсем не печалится о потере. Яндагар помолчал, справляясь с резью в горле. Когда защипало в глазах, положил лицо на ладони. — Прости, что не уберег его. — Он втянул воздух с шумом. — Прости, что тебе снова придется… — Тц, — прервала его Дедалия небрежно. Подсела, положила тяжелую ладонь на шею, у самого основания косы. Осторожно погладив, сказала: — Я видела его утром в день праздника, наткнулась в темном углу библиотеки. Знаешь, за чем застала? Волосы себе подрезал. Яндагар засопел. Получилось жалобно и влажно. А потом и вовсе накрыло волной досады. Она осуждает? Конечно, не может не злиться. Он ведь сам все испортил. — Прости, это моя вина, — зашептал он торопливо. — Я должен был растить его кустом жасмина, обрубать ветки, чтобы принял нужную форму, а я не смог — вот он и вырос верблюжьей колючкой. Я не справился, не стал хорошим отцом второму сыну. Не смог внушить уважение и покорность чачвану… — Ты всего лишь был с ним честен. Передал что чувствуешь сам. Яндагар отнял лицо от ладоней. — О чем ты? Она дернула плечом. — Он испытывал страх перед чачваном, потому что ты его боишься. Слова окатили кипятком. — Что ты говоришь… что за бредни… — Хочешь сказать, ни разу не думал, что было бы, сложись все по-другому? Не видел во сне, что пантера выбрала Янкара, а тебя по праву отдают старшему мужу? Что заставляют ползать перед ним на коленях и целовать ноги, а вместо драки на саблях учат, как принимать в постели нужную позу? Неужто ни разу не просыпался в поту, запутавшись в одеяле, будто в чачване? Яндагар подскочил, попятился. Колкий воздух еле проталкивался в горло. Ведьма! Ведьма! — Никогда не говори так, никогда! Или за клевету придется ответить! — Ответь сначала себе, сможешь ли ты надеть чачван на нового второго сына — или так же будешь бояться? Снова вырастишь верблюжью колючку вместо жасмина? Замолчи! Замолчи! Как ты смеешь! Ноги превратились в негнущиеся палки, грудь заполнилась камнями. Яндагар бросился из покоев, смахнув по пути столик с возбуждающим настоем.