Яд медного скорпиона

Дедалия приходила каждый день, и они с Юртау сидели, обложившись свитками и чертежами. Яндагар намеревался притворяться, что их дела его не беспокоят, но Дедалия плохо говорила на общем, а Юртау и трех слов не мог связать на анахейском, так что они то и дело донимали его переводом. Правда, с каждым разом все меньше. Вскоре они уже сносно общались на смеси рисунков, жестов и междометий, и даже умудрялись смеяться. Яндагар впервые увидел, как смеется шах-ан-шира. Одним вечером он вернулся в свои покои после встречи совета и уже привычно обнаружил у дверей охранниц в остроконечных шлемах. Мыслями он все еще был с визирями, обсуждая судьбу младших мужей в северной провинции, что объединились и убили своих старших, но даже погруженный в раздумья, он заметил рядом со стражей девочку в ярко-синем кафтане. Она стояла у входа, вытянувшись свечкой, выражение юного лица было серьезным и торжественным, а плечевая сумка топорщилась от свитков. Да, он помнил, Дедалия как-то обмолвилась, что Саффа подает большие надежды в инженерном деле. Заботливо придерживая сумку, девочка поклонилась. — Приветствую тебя, солнцеликий отец. Яндагар положил ладонь на основание тугой, хоть и короткой еще косы и кивнул. — Здравствуй. Войдя в покои, он застал Юртау и Дедалию за разговором. Увлекшись, они не услышали ни его, ни Ашшу, ни то, как настороженно поднялся Ахашшан. — А ваши женщина быть… иметь… — Юртау наморщил нос, подбирая слова на анахейском. Всегда так делал, и еще поднимал глаза к потолку, будто привык искать подсказки в птичьих полетах. — Ваши женщина… нет носить чачван? — Чачван? — Дедалия усмехнулась, очевидно, представляя смельчака, что попытался бы замотать ее или ее девиц в зеленую тряпку. — Нет, никто из нас чачван не носит. Женщина Анахеи свободна, не приз и не товар. Пока мужчины продают друг друга ради политики, мы даем людям жизнь и воду. — Жизнь… и воду… — повторил Юртау, убеждаясь, что правильно понял. Посидел тихо, обдумывая ее слова, потер пальцами губы. — Да, воду! — он оживился. — Как ты… — он указал на ухо, а потом на стакан с водой, — слышать воду? Это… это… магия? — последнее слово он спросил на общем, не зная, как перевести, и сделал пассы руками, будто в молитве Предкам. Дедалия помолчала. Перекинула черную с серебряными прожилками косу через плечо, задумчиво погладила ладонью. — Мужчинам это сложно понять, вот они говорят: магия. На самом же деле… я знаю, как пахнет почва, если вода близко, и как пахнет, если до нее день пути, я знаю, какие жуки и муравьи водятся над подземным озером, я знаю, какой длины будут корни у пустынной колючки, если до воды копать три человеческих роста… Магия ли это? Возможно. И я учусь ей с детства. В глазах Юртау вспыхнуло восхищение. — И я… и я хотеть так. Слышать… смотреть… пахнеть… — Он вдруг обнял себя за плечи, бросил тоскливый взгляд за окно: — Земля, дерево, жук… я любить… Будто услышав его, ветер юркнул в окно. Подразнил абрикосовым цветением и можжевеловой прохладой, обдал вечерним теплом, бросил им на колени белоснежные звездочки жасмина. Дедалия покачала головой, массивные золотые серьги звякнули, касаясь шеи. — Ты наложник, тебя не позволено выпускать за двери, — сказала она с сожалением. — Хотя на раскопках ты был бы мне полезнее, чем здесь… — Подумав, она придвинулась: — Но послушай же, возможно… — Возможно что? — прервал Яндагар, делая шаг навстречу. В груди заворочался гнев. Он и так многое им позволил внутри этих покоев, но выпускать Юртау наружу — пусть не смеют и думать. Увидев его, оба склонили головы — вроде в приветствии, а вроде и повинно. В самом деле раскаялись или притворились, не понять, но крамольных разговоров больше не заводили. Вернулись к своим рисункам, давая возможность Яндагару вернуться к донесениям из северной провинции. Дальнейший вечер был заполнен скрипом пера, спотыкающимися спорами, нетерпеливым «да что ж ты не понимаешь…» и «да как же тебе объяснить…» и умоляюще-двухголосым: «Солнцеликий!..» Покидая его покои уже к ночи, Дедалия передала все записи Саффе и кивнула охране. — Он забавный птенец, — сказала она на пороге. — Оставь ему крылья. Яндагар в ответ только хмыкнул. Но в глубине души пришлось с ней согласиться. К присутствию Юртау было легко привыкнуть — к чему-то природному, живому, к историям о далеких кланах и постоянным песням. Яндагар даже смирился с бесконечными расспросами и мерзким клекотом птицы — зато вечером он мог достать из шкатулки гребень, и Юртау усаживался на подушки, подставляясь. И Яндагар часами наслаждался — приглаживая, рассыпая топленое золото в пальцах. Иногда после этого он вызывал в покои развлечения. Когда указывал жрец, отправлялся к шах-ан-шире — и даже там почти не нуждался в возбуждающем настое. Если Дедалия что и замечала, то молчала. Яндагар был ей благодарен. Когда наступала глубокая ночь, он слушал, как звенят браслеты, и с каждым разом темнота все ярче рисовала белую кожу и порозовевшие от желания скулы. По вечерам они играли. Кьярды давались Юртау тяжело, зато Яндагар быстро освоил птичьи шашки, где стратегией была не расчетливость, а меткость. Юртау брал ловкостью, но годы тренировки с метательными ножами давали Яндагару неплохие шансы. Победу они делили на равных. Птица часто улетала. Надолго. Возвращалась под вечер, ворковала с Юртау, будто докладывая новости, а однажды, впорхнув в окно почти ночью, вместо клетки уселась хозяину на плечи. Юртау в этот момент что-то чертил для Дедалии — теперь делал это каждый вечер — а как послушал свою ласточку, аж вспыхнул. Видно было — едва сидит, чтобы не подпрыгнуть. Поцеловал Ньелле клюв, пригладил перья, а сам все улыбался, так, что чуть щеки не трещали. Яндагар долго мучился, но в конце терпения не хватило. — Он жив? — потребовал он ответа, чувствуя, как внутри все мелко трясется. Юртау взглянул — серые глаза блестели слезами. — Жив, солнечный. Отбросив дела, Яндагар поднялся — и как был, в ночном, побежал в библиотеку. Стража едва поспевала. Не доверяя тайну ни жрецам, ни визирям, он до утра рылся в древних трактатах, искал: было ли, чтобы обесчещенному возвращали титул. Читал все, что попадалось, дошел до древних истертых временем текстов — и ничего. Ни намека на выход. Весь день он думал об этом, даже осторожно расспросил Мурада, но наткнулся на непонимание в глазах жреца — какой смысл возвращать того, кто был отдан пустыне? — Разве ты не шах-ан-шах? — спросил Юртау, когда Яндагар поделился с ним вечером за шашками своим провалом. — Если никто до тебя этого не делал, разве не можешь ты быть первым? У нас когда Медведь захотел, чтобы дочка стала ярлой, он своего добился — впервые законы кланов меняли, до этого женщина никогда во главе не стояла. А ты — солнцеликий… — Я второй сын, — сказал Яндагар, морщась, — мне этого так и не простили. В каждом шаге ищут слабость. — Ты был выбран пантерой — не случайно! Это значит, тебе суждено сделать то, на что первый сын никогда бы не решился! В конце концов, шах-ан-шах ты или черенок от лопаты? Черенок от лопаты?.. Яндагар поблуждал взглядом по доске, что они устроили в центре широкого ложа. Отпил мятно-медового чая, съел финик. Выщелкнул камушек Юртау, побеждая. Он так и не знал, что ответить, а в комнату уже вошел пузатый кальянщик с седой косой и принес кальян, удивительно на себя похожий — такой же пузатый, с толстым боком и белой извилистой трубкой. С неторопливой важностью он заполнил колбу молоком, разжег угли, продул перед затяжкой. Юртау смотрел на это, словно на колдовство, — видно было, что любопытство в нем бурлит не хуже пузырей в колбе. — Научи меня курить это, — потребовал он, сдергивая чачван, как только слуга вышел. Яндагар затянулся, выдохнул. Мятный дым огладил нёбо, прокатился прохладным комочком вниз по гортани, окутал свежестью желудок. А потом метнулся вверх, в мысли. — Уверен? Здесь нет большой науки, но в первый раз может затуманить голову. Юртау дернул плечами. — Брат давал мне попробовать трубку. Ничего такого. Яндагар усмехнулся. Вряд ли птичья труха сравнится с лучшими листьями черного табака, выросшими на склонах Факрая, впитавшими ярость анахейского солнца и вымоченными в виноградном сиропе. Да бесеныш после двух затяжек свалится, словно мертвый. — Держи. «Завтра, — подумал он, передавая трубку. — Завтра я отведу его в сад, пусть погуляет со своей птицей, подышит». Он отставил столик с едой на пол и сел в изголовье кровати, откинувшись на подушки. Юртау последовал его примеру, только устроился напротив, вытягивая ноги, так что их ступни оказались по соседству. Был таким расслабленным, в покоях шах-ан-шаха чувствовал себя хозяином не меньше Яндагара — захотелось его за это подколоть, чем-нибудь ужалить. Яндагар нацелился в мягкое. — Скучаешь по дому? Попал. Уголки губ дернулись, улыбка застыла. — Конечно. Совесть царапнула. Не подумал, что заденет так сильно. — Хочешь, я отправлю гонца? Могу послать твоей семье вести, подарки. — Не нужно. — Юртау поднес трубку к губам, но остановился, не решаясь. — Для моего клана я все равно что умер. Кальян забурлил, заполняя тишину суетливым бульком, недоумевая вместе с Яндагаром. Но уже в следующий момент все странности сложились в ясную картину. — Вы сбежали… — сказал Яндагар, удивляясь собственной догадке. — Неужели твой отец настолько глуп, чтобы быть против такого жениха для сына? Юртау утер рот тыльной стороной ладони. Губы уже покраснели, размазываясь на пол-лица, взгляд принялся гулять по мозаике на глазурованных стенах. — Отец был горд, когда Тебриз сказал, что хочет взять меня младшим мужем. Великий воин с огромной пятнистой кошкой — какой жених может быть лучше? К тому времени Тебриз уже почти год жил в клане — возглавил отряд в стычке с кречетами, помог на переговорах с совами, спас моего брата от песчаной бури. Все его любили, все восхищались, все ждали, кого он осчастливит. А он выбрал меня. Подарком на свадьбу отец обещал отдать ему свой меч и щит, лучшего коня, клялся назвать своим старшим сыном… — Почему же вы сбежали? — У отца было условие: в обмен на мою руку Тебриз должен остаться. Осесть в клане, стать птицей и никогда не возвращаться в пустыню. И знаешь, что Тебриз сказал на это? — Он ткнул укором, словно палкой. — Что у него уже есть правитель, которому он поклялся быть верным. Что его шах-ан-шах справедливый и честный, и предать свой долг он не сможет даже ради того, кого полюбил всем сердцем. В груди зацарапалось, будто Ашша точила когти. Яндагар прикрыл глаза, задыхаясь. Да, да, он был ревнивым глупцом, ишаком, грязной гиеной… ужасным другом. Только бы великие Предки дали возможность все исправить… Юртау сделал новый вдох. Бульк-бульк-бульк… — Той ночью он пришел ко мне прощаться — а я встретил его с собранной сумкой. — Зачем ты поехал с ним? Разве не проще было остаться дома, дождаться мужа, что не будет тащить тебя через пустыню и заставлять ходить в чачване? Юртау поджал губы. — У нас тоже не все мед да сахар. Отдадут такому, как Медведь, — будет на руках носить, жизнью и честью рискнет, чтобы тебя осчастливить. А попадется такой, как Ворон, — станет ломать, насильничать, в башне запрет и с той самой башни прыгнуть заставит. Меня хотели отдать Коршуну, так я ему на один укус, только перья бы и остались. А Тебриз… — Юртау мечтательно затянулся. Скрылся за белым облаком, улыбаясь. Посмотрел с намеком: — Будто сам не знаешь… Бес барханный. Совсем распоясался спьяну. Яндагар отобрал трубку. — Не знаю. Юртау сладко потянулся. Поднял руки, оголяя белый живот и крошечный пупок — смешной, будто в свежее тесто ткнули пальцем. Полупрозрачные черные шелвары задрались, открывая узкие лодыжки и стройные икры, усыпанные золотыми волосками. Юртау прикрыл глаза, вспоминая. — Когда я нашел его в пустыне, он был худой, израненный, покрытый пылью, но и таким показался мне Предком, вернувшимся к жизни. Что-то внутри такое… гордость, но не гордыня. Сила, но не жестокость. Я всегда мечтал с мужем плечом к плечу стоять, а на Тебриза смотришь — и знаешь: он не бросит в беде, не обманет, всегда будет считать тебя равным. Равным и в жизни, и… хм… в постели… — Юртау криво усмехнулся. — Он однажды увидел, как мы с друзьями ловим рыбу в ручье руками. Удивился, попросил научить. Пользы от него было мало, зато много веселья. Все измочились, замерзли, пару раз пришлось спасать его — кто ж знал, что он не умеет плавать? Но лучше всего было потом сидеть рядом у костра и греться, слушать, как он поет нам незнакомые странные песни. Я пришел к нему той же ночью. Он честно признался, что не сможет дать мне мужьи браслеты, а я ответил, что хочу любить его, пусть даже он завтра навсегда исчезнет из клана. Он прервался, то ли собираясь с мыслью, то ли решаясь, говорить ли дальше, и Яндагар понял, что слушает, забыв о кальяне. Почему-то вспомнилось, как впервые встретив Юртау у Тебриза, он представил, как эти двое делят ложе. Но тогда видение отозвалось ядом, их любовь казалась грязной, греховной. Сейчас же рождалось совсем другое чувство. Образы приходили помимо воли, и Яндагар не гнал их. Робкий Юртау на пороге спальни. Тонкая ночная сорочка, румянец на скулах, длинные голые ноги. И рядом с ним Тебриз — смуглая глянцевая кожа, черная коса, сильное прокаленное пустыней тело. Как же они должны быть красивы вместе — нуга и карамель, полет и скорость, ласточка и леопард. Опомнившись, Яндагар затянулся дымом. От ярких картинок в паху горело, но ведь сейчас это можно списать на власть кальяна. — Продолжи. Юртау поднял глаза к пузырькам в прозрачной чаше. Щеки вспыхнули, в уголках губ пряталось смущение. — Я к тому дню уже прилично знал об этом деле. Сам справлялся, ну и с парой вторых сыновей проверял, что куда, — любопытно. Но тут разве сравнить? Целый воин, да еще какой. Я от одного поцелуя едва не кончил. Только Тебриз не гнал, никуда не рвался. В ту первую ночь так и прообнимались, прошептались, обтрогали друг друга от макушки до пяток. Зато уж дальше… на что только придумки хватило — все делали. Я под ним забывал, кто я и откуда родом. Ну а когда оказалось, что барханный леопард готов лечь под ласточку, ту самую, у которой «нос во все дырки»… Яндагар поперхнулся. Сел прямо, отрезал: — Ты лжешь. Юртау вскинул брови. Зрачок такой большой, серого почти не видно. — Зачем мне лгать великому шах-ан-шаху? — он засмеялся, взгляд стал совсем дикий. — Говорю чистую правду. Как-то после ночи любви он устал, а во мне еще оставались искры. Ну и я принялся целовать ему спину. Ниже и ниже, а когда добрался до сокровенного… он позволил. И язык, и пальцы, и… Внутренности прожгло каленой спицей. Похоть и дым в голове сцепились, обдавая жаром, перед глазами заплясало пламя. Что он говорит? Знает же, обо всем догадался — зачем мучает, искушает? — Нет! — прошипел Яндагар, надвигаясь. — Не говори так. Я не верю! — Твое право, — Юртау сполз ниже, теперь совсем лениво лежал на подушках, развалив долговязое худое тело. — Только знал бы ты, как он стонет, когда я беру его, как урчит леопардом и просит быть жестче. Как любит приручаться, отдавать мне победу… — Нет, нет, замолчи! Что ты делаешь? Замолкни! — Яндагар зарычал, бросаясь, но Юртау только улыбался. — Видел бы ты, — зашептал он теперь совсем хрипло, — как Тебриз встает на колени, как выгибает спину, чтобы заглотить больше моего члена. Как кричит мое имя, когда… Яндагар зажал ладонью ему рот. — Молчи-молчи-молчи! — он придавил лжеца всем телом. Набухший член врезался в бедро — тощее, колючее, весь был из костей и белой кожи. В голове упрямо билось: но ведь внутри он мягкий, как и все. Захотелось этой мягкости до ломоты, до стона. Никого, кроме Тебриза, так не хотелось. Он встретился с безумным, пьяным взглядом — и только почувствовал, как Юртау под ним раздвинул ноги. Бесеныш, бесеныш! Яндагар вцепился в ленты на прозрачных шелварах. Что не развязалось, разорвал. Навалился, сунул руку в жар между ягодиц — и задохнулся: пальцы намокли от масла. Поганец знал, готовился, соблазнил нарочно! Юртау не дал опомниться: высвободил его член, направил куда надо, обвил ногами: «Давай, давай…» Яндагар вошел толчками. Юртау шипел и морщился, но только подбрасывал бедра, помогая. Стискивал внутри так, что удовольствие пульсировало, прошивало иглами. Еще, еще, еще. Яндагар вбивался, но даже больше чем это, хотел смотреть. Не представлять другого, а видеть его, Юртау, дикаря из далекого клана, наглую болтливую птицу, которая говорит, что брала Тебриза. Видеть сбрызнутые красным щеки, приоткрытые губы, напряженную морщину между бровями. Горстку песчинок на плечах, порозовевшие соски, то, как голова тонет в белобрысых волнах на подушке. Смотреть-смотреть-смотреть и знать, что это дикарь под ним дрожит и захлебывается стоном. Яндагар засмотрелся так, что не уследил, когда его обхватили по-паучьи — и он оказался спиной на ложе. От неожиданности дыхание застыло в горле. Сердце колотнулось в ребра. Никто еще не оседлывал шах-ан-шаха. Наслаждение окатило таким кипятком, что он позволил. Юртау склонился, присосался губами к шее, а бедрами заскользил вверх-вниз — неглубоко, впускал только самую головку. Яндагар взялся было за бока, потянул, чтобы глубже, но поганец запротивился. Обхватил запястья и завел вверх, прижимая к шелку. Мол, не лезь, сам знаю, как лучше. Глядел так, что верилось — знает. Яндагар кивнул. Страсть дрожала на самом пике, он закусил гордость, словно удила, и позволил Юртау править. И тот правил. Часто-часто, вверх-вниз и немного по кругу — а потом резко, до самого предела, опустился на бедра. Окутал жаром, сжал плотными мышцами, охнул. И задвигался. Теперь брал всю длину, насаживался рьяно, будто дрался, и Яндагар хрипло отзывался. Согнул ноги в коленях, чтобы дать поудобнее угол. Они встречались громко, с распутным звуком, ненадолго расходились, чтобы снова слиться. И в этом дикарском ритме было неясно — и неважно — чья это победа: остались лишь два жадных тела и страсть, что приклеила, пришила их друг к другу. Поддавшись моменту, Яндагар обхватил руками тощую спину, прижал к себе, вгрызаясь в горячие губы, и затолкался. Юртау замычал ему в рот, замельтешил кулаком на своем члене, семя брызнуло, размазалось между ними. Яндагар излился тут же, вбиваясь еще и еще, так глубоко, как только получалось. На мгновение в глазах потемнело. Он зажмурился. А когда смог заново дышать, сбросил с себя потное тело. Куренок, а весит с теленка. Пошатываясь, он встал. Накинул халат. Звать слуг не хотелось, сам поплелся за занавеску. Долго стоял, опершись на края серебряной чаши, смотрел на отражение в воде — незнакомое, чужое. Звериный взгляд, растрепанная коса, искусанные распухшие губы. Что с ним? Заразился дикарским бешенством, не иначе. Как еще можно объяснить то, что случилось мгновения назад в спальне? Что он лег с чужим младшим, что обнимал, целовал, с жадностью брал… мужа Тебриза? Как? Как это могло случиться? Что он только ни делал, чтобы сохранить Юртау нетронутым, чтобы вернуть непорочным, а теперь… Яндагар ударил ладонью, выплескивая воду на мрамор. Отдышавшись, соскреб с себя чужое семя, умыл лицо и заплел заново косу. Его колотило. Барханный бес, зачем он воспользовался слабостью? Зачем соблазнил? Чего добивался? Когда он вернулся в покои, было тихо. Показалось, Юртау спрятался, сбежал — но нет, вот же: лежал на подушках, укутавшись, — только пятки торчали. Яндагар сорвал одеяло. Увидел улыбку, что моментально поблекла. — Зачем? — потребовал он, нависая. — Мы предали его, ты этого добивался? Юртау подобрался. Посмотрел снизу вверх большими глазами. — Он поймет… — сказал, протягивая руки. — Он простит нас… — Он никогда не узнает! — взмолился Яндагар, хватая его за плечи. — Он никогда не узнает, слышишь?! Обещай мне! В окне забились крылья, над головой с визгом пронеслась черноперая птица. Юртау вскрикнул, указывая ей на лапу. Там болтался крошечный лист пальмовой бумаги. — Послание от Тебриза! — Юртау вывернулся, сдернул записку. Прочитал — и побледнел. — Переворот, — прошептал он, поднимая огромные глаза. — Сегодня ночью придут вараны.