☀☀☀
Джисон нашёл Минхо среди кустов у начала леса, на том самом поваленном дереве, на котором когда-то сидел-депрессировал сам, а Минхо тогда впервые устроил ему взбучку, ударив болезненно, но необходимо. — Пошёл вон! — тот крикнул сразу, ещё пока приближался, вскочил и перепрыгнул через дерево. — Не подходи ко мне! — Минхо, пожалуйста, — Джисон протянул вперёд ладони, будто хотел погладить воздух, но сдался, опустил одну руку, а вторую поднял к сердцу. — Ты не сделал ничего плохого. Я же сам сказал, что всё можно, я помню. Минхо, как уличный озлобленный кот, ощетинился и напрягся, подтянув плечи, словно готовясь к атаке. — Вернись, пожалуйста, в медпункт, — зашипел. — Ты там мозг забыл. — Не вернусь, пока ты меня не выслушаешь! Минхо демонстративно отвернулся, прикрыв уши руками, а когда Джисон повысил голос, громко перебил его, крича издевательское «бла-бла-бла». — Может хватит быть таким эгоистом? — Минхо вдруг перестал разыгрывать спектакль, одним прыжком оказавшись вплотную. — Ты хоть понимаешь, какого мне? Я ненавижу себя за то, что причинил тебе боль! Этими руками, — он поднял ладони к лицу Джисона и запнулся, когда тот впервые вблизи увидел сигаретные ожоги и красноватую облупившуюся кожу и захотел схватить его за руки. — Я с трудом сдерживаюсь, когда вижу острые предметы, — Минхо спрятал ладони за спину. — Я задыхаюсь, когда вижу тебя. Хватит надо мной издеваться, Джисон! — Прости, — Хан потянулся к его рукам, но запретил себе, остался с пустыми сжатыми кулаками. — Я думал, у нас получится… только с тобой я чувствовал себя так, словно могу взлететь, даже с переломанными крыльями. С тобой я перестал чувствовать себя жалким и что чем-то отличаюсь от других. Я наконец смог посмотреть на самого себя, принять себя… И я боялся, что ты отдаляешься, боялся потерять тебя… поэтому поспешил и не подумал. Сейчас я хочу, чтобы ты не чувствовал вину: только я виноват в случившемся, услышь, пожалуйста. Джисон тяжело вздохнул и подошёл к Минхо, вздрогнувшему и попятившемуся, — Я люблю тебя, Минхо, — в голосе зазвучал хрусталь — отражение слёз, выступивших в уголках глаз. — И я не боюсь тебя и никогда не боялся. Ты невероятный и очень комфортный человек. Спасибо, что дал мне шанс измениться. Правда, спасибо за всё, что ты для меня сделал. Я этого никогда не забуду. Улыбнулся на прощание, широко и искренне, вкладывая в улыбку и душу, и сердце — постарался изо всех сил, чтобы лучше всего запомниться именно таким: пусть самым ярким воспоминанием Минхо о нём, Джисоне, будет его улыбка.☀☀☀
Чан собрал всех в беседке в последний раз. Ничего не подозревающий Чонин, невероятно счастливый, что его не отпихивают и не прогоняют, раскинул лапки во все стороны и не реагировал на порицающие ворчанья Хёнджина, нагло закидывал ногу на колени и тёрся щекой о плечо. Чан знал, что причинит страшную боль и поступит как бесхребетный трус, но не мог иначе — только бы не видеть страдающих разочарованных глаз: погладил Йени по голове, ослабляя бдительность, и отправил в сарай за ватманом и красками, зная, что ни ватмана, ни красок, там нет, а пока Чонин будет бегать туда-обратно, стараясь изо всех сил прилежно выполнить поручение вожатого, Чан успеет попрощаться и забрать из комнаты собранные в чемодан вещи. — Мне очень стыдно перед вами, — проронил в тишину скованного поражённым молчанием отряда. — Простите, что бросаю. Я хотел бы помочь, но здесь я бессилен. — Чао, — Хёнджин помахал ладонью, задрав нос. — Наконец-то меня перестанут пиздить из-за количества горячей воды, что я использую. — А кто будет контролировать сон Уджина? — обиженно протянул Сынмин. — Ты один мог сделать так, чтобы он не храпел. — Ты придумывал самые лучшие идеи для театральных постановок, — вздохнула Джию. — И всегда терпел наши ночные посиделки и покрывал шалости, — добавила Суа. — Подожди минутку, я принесу свои запасы глицина тебе в подарок — хоть что-то взамен твоих убитых нервов, — хихикнула она. — А я хочу подарить тот венок из бумажных листьев! — Ханьдон побежала за ней. — А мы тот плакат с Чаном-бананом отдадим! — То есть вы мне весь хлам сбагрить решили? — хохотнул Чан и попятился от волны подростков, опасно накатывающей спутанными руками и ногами, заграбастывающей в самый эпицентр прощальных обнимашек. — Пообещай, что придёшь на общелагерный костёр! — требовательно запищал кто-то сдавленный. — Да! Если не пустят на территорию, там есть отодвигаемая доска в заборе, ориентир — большой дуб, который сразу после здания музыкального кружка. — Так вот как вы сбегаете из лагеря! — успел возмутиться Чан, прежде чем его стиснули до потери дыхания. — Ладно-ладно, мне правда пора идти, ребят… Его провожали до самых ворот, с криками, шумами и песнями. — Мы обязательно вернём тебя, Чан, не успеешь даже соскучиться! — крикнула Шиён напоследок, и остальные её поддержали. — Где вы все были? — спросил Чонин, сидевший одиноко в беседке в обнимку с ватманом. Девочки боязливо проигнорировали, а Хёнджин с довольной ухмылкой уселся рядом. — Чана провожали. — Куда? — Чонин оторвал согнутый уголок ватмана, глядя расстерянно. Хёнджин всё рассказал, и Ян бросился в сторону главной аллеи, но нарвался на то ли человека, то ли высокую тощую палку, и, будто подвешенный на неё, за шкирку был возвращён в беседку. — Отпустите! — взвизгнул Чонин, но чуть ли не побитый остался, удерживаемый насилу. — Тебя в психиатричку отправить, мальчик-истеричка? — грозно спросила женщина, яростно сверкая глазами через толстое стекло очков. — Кристофер уехал! — захныкал Чонин. — Мне нужно поговорить с ним! — Кристофер? Вот, значит, с каким уважением вы относитесь к вожатым, называя их по просто именам, — фыркнула женщина. — Ко мне такого панибратского отношения я не потерплю! Я ещё раз убедилась, что уволить этого раздолбая было правильным решением: он слишком разбаловал вас! — То есть вожатый не может быть другом? — удивлённо спросила Джию. — Вожатый — воспитатель, а не товарищ. Поколение дегенератов! — воскликнула она, увидев Чонина, усердно печатающего в телефоне. — Когда старшие говорят, нужно слушать! — А кто вы вообще такая? — Шиён запрыгнула на стенку беседки и уселась, вытянув одну ногу вдоль перил, а другую опустив вниз. — Молодая леди, слезьте оттуда, — женщина упёрла руки в бока, прожигая гневливым взглядом. — Вы представьтесь, тогда я, может, слезу. — Продолжите так вести себя, и вас депортируют из лагеря! — вскрикнула женщина. — Я старшая вожатая миссис О, с сегодняшнего дня я веду ваш отряд. — Неприятно познакомиться, — выгнула бровь Шиён. — Депортировать можно только из страны, кстати. — Лагерь — это целая страна со своими законами и правилами! — не растерялась женщина. — А вы все — анархисты, латентные преступники-рецидивисты! Мало вам одного субботника, от этого мозги на место не встанут: будете каждый день убирать территорию вокруг корпусов! И это только начало, дальше я буду смотреть на ваше поведение! Я не Бан Чан, меня не проведёшь вашими лицемерными уловками и подлизываниями! — А к вам никто и не подлизывался, — хмыкнула Суа. — Ладно, что там от нас сейчас нужно, я готова, только бы уйти отсюда поскорей! Как ни в чём не бывало она спрыгнула с лавочки, красиво приземлившись словно гимнастка после прыжка с шестом, раскинув руки для равновесия. — Во-первых, одеть приличную одежду, соответствующую воспитанным скромным девочкам… — Надеть, — скучающе поправила Шиён. — И вы имеете в виду такой же мешок, скрывающий отвратительную тощую фигуру, как на вас? — Невоспитанная поганка! Ты сегодня будешь помогать поварихам мыть посуду! — Окей, — пожала плечами Шиён. — Действительно, женщины же созданы для того, чтобы носить мешки и быть на кухне. Что там дальше по вашему патриархально-консервативному списку наказаний? Давайте сразу всё, чтоб я не скучала. И, пожалуйста, не стесняйтесь меня загрузить, потому что носить такую же кринжовую безвкусицу, как на вас, я не собираюсь. — Прошмандовка! Ремня тебе не хватило в детстве! — лицо вожатой побагровело. — А вам, видимо, хватило, — подключилась Суа. — Может хватит завидовать молодым девочкам из-за того, что мы можем следить за своей внешностью и носить то, что хотим? Скажите честно, вам правда нравится то, что вы носите? Мне кажется, в таком мешке можно чувствовать себя максимум картошкой, но никак не красивой и уверенной в себе женщиной. — А ты, что же, красивая и уверенная в себе будущая женщина? Открою тебе секрет, но ты всего лишь невоспитанная дешёвка и закончишь свою жизнь на трассе! — Полегче, дамочка, откуда столько агрессии, — Шиён подперла рукой голову. — Мы вас за живое задели? Не в силах справиться с гневом и не зная, что сказать, женщина хлопала ртом, как рыба, выкинутая на берег, из горла вырывались какие-то бульканья. — Где ваше уважение к старшим?! — она наконец собралась с мыслями. — Вас на улице воспитывали?! — Я считаю, что уважения достоин только тот, кто сам к другим относится с уважением, а традиционные моральные принципы устарели. Видите ли, можно было бы без оскорблений попросить нас надеть более закрытую одежду, и мы бы это сделали, поскольку всё-таки умеем уважать старших. Но вы сразу же, как пришли сюда, начали оскорблять весь отряд и вести себя непедагогично. Осмысленного диалога не получилось: вожатую, раздувшую щёки до состояния рыбы-ежа, взорвало, как главного героя «Angry birds», и досталось всем без исключения. — А сейчас быстро все встали, пошли в корпус за перчатками и фартуками и бегом убирать всю территорию! Вы у меня до конца смены будете пахать с утра до вечера, поколение малолетних преступников! Такой будет ваш режим нахождения в лагере! А ты чего расселся, — она толкнула в плечо Хёнджина, принимавшего солнечные ванны, откинувшись на стенку беседки, раскинув руки. Хёнджин приоткрыл один глаз, недовольно посмотрев на неё. — Вас не предупреждали, кто я и кто мои родители? — Началось, — закатила глаза Шиён. — Джин-и, не позорься. — Мой отец — известный юрист, а моя мать работает в Министерстве образования. Однако ожидаемого эффекта не последовало: Хёнджина так же, как и остальных, выперли переодеваться и наградили метлой. Всех, попытавшихся откосить и убежать, поймали и отправили заниматься другим насильственным трудом, только уже под присмотром взрослых. Шиён с Суа вышли из корпуса, держась за руки: обе в чёрных мусорных пакетах, закреплённых булавками и поддерживаемых яркими поясами с шипами. На головах — снова сложные объёмные причёски, с крашенными на скорую руку прядками. Остальные девочки, увидев их, переглянулись, подхватили за руки Феликса и с ухмылками побежали в здание — тоже переодеваться. Через полчаса вокруг корпусов прилежно наводили порядок десяток подростков в ярких эпатажных нарядах: даже те парни, кто не участвовали в Дне наоборот, натянули юбки поверх шорт, чтобы соответствовать всеобщему бунтарскому настроению. — Шиён-онни! — к девушке подбежали девочки из младших отрядов. — Можно автограф? Вчера было такое крутое выступление, мы теперь ваши фанаты! — У вас какая-то акция? — подключилась другая, с любопытством рассматривая убирающихся ребят. — Можно тоже поучаствовать? — Никаких акций, нас просто наказали незаслуженно, а мы протестуем. — За что наказали? — За то, что хотим быть сами собой. — Мы вам поможем! Девочки умчались в свой корпус и с той стороны через четверть часа хлынула целая волна таких ряженных подростков из разных отрядов. — Нихрена себе, — Суа вытерла лоб ладонью в перчатке. — Наш пример заразителен. — А точно это хороший пример? — нервно улыбнулась Гахён. — Мы втягиваем в нашу войну невинных… К Феликсу подлетели какие-то мальчишки, тоже в платьях и с серьгами в ушах, попросили сделать совместное селфи. Хёнджину пришлось бегать от визжащих тринадцатилеток, желающих надеть на него кошачьи ушки. К Уджину подошли пацаны, упрашивающие вечером устроить мастер-класс на теннисном корте. И вскоре площадь взмело волной пыли и перевернуло с ног на голову: нигде больше не валялось мусора, плитку больше не покрывали пыль и грязь. Минхо отдыхал на высоком бетонном бордюре, подсев к Юбин, снявшей с ног кроссовки и массирующей пальцы. — У тебя не получилось уговорить Джисона продолжить репетиции? — вдруг спросила та. Минхо поморщился, сделав вид, что не услышал. — Выступить на сцене с песней было его мечтой, — вздохнула девушка. — Серьёзно, он так горел этим выступлением. Даже меня отругал за недостаточное прилежание, а потом ещё отругал за то, что хотела отказаться, сдавшись. Минхо до боли прикусил губу и почувствовал на языке вкус крови. — Эй, — Чанбин подошёл, характерно прищурившись, покачался на пятках. — Там, это, Джисон, кажется, уезжает. Его на машине какая-то тянка встретила, он с рюкзаком и чемоданом был. Передай ему от моего имени, что ему пиздец, а то… Минхо рванул, не дослушав. На одном дыхании добежал до стоянки и заметил чёрный седан, подъезжающий к шлагбауму. Раскинув руки, бросился наперерез, не думая, что его могут задавить. Уши простреливает визг шин, бампер останавливается в миллиметре от его живота, и Минхо бежит к окну, за которым видит напуганный силуэт Джисона. Тот отворачивается, когда Минхо барабанит по стеклу. Девушка на водительском сидении оборачивается и предлагает Джисону выйти поговорить, но Хан лишь опускает голову. — Джисон, пожалуйста! — если не получится криком, Минхо пробьёт прочное стекло кулаками. — Я не имею права просить тебя остаться, я знаю, но… Ты же ещё не выступил с Чанбином, а так хотел! Пожалуйста, не отказывайся из-за меня от своей мечты! Я переведусь в другой отряд, пожалуйста, Хан-и, ты меня больше не увидишь! Джисон смотрел на него крупными глазами, моргнул и открыл дверцу. — Я уезжаю, чтобы больше не делать тебе больно, — тихо сообщает, глядя в глаза. — Моей мечтой было хотя бы немного пожить как все подростки, и благодаря тебе у меня это получилось. Всё хорошо, Минхо, я ни о чём не жалею. — Зато я буду жалеть, если не услышу твою песню, — Минхо облизал сухие губы, почувствовал на вкус какой горький воздух. — Все будут жалеть… Пожалуйста, не уезжай. Джисон смотрит на него и улыбается внезапно. — Давай тогда поборемся на руках? — он кивает на лавочку и стол на обочине, позади будки охранника. — Если выиграю я, тогда уеду и ты не будешь останавливать. Выиграешь ты — соответственно, останусь в лагере. Минхо идёт к столику, как на верховный суд, повесив голову и живя одной лишь надеждой. Но Джисон убивает надежду сначала ухмылкой, затем силой в крепком жилистом запястье, еле наклоняющемся в сторону. Ладонь в захвате потеет, испарина выступает на лбу, но, несмотря на все усилия, Минхо чувствует, что силы покидают его. Нет, он не может проиграть! Рука Джисона вздрагивает и слегка ослабевает, когда он чувствует прикосновение к губам: Минхо поцеловал, наклонившись через стол, всего на секунду, только бы отвлечь, и вот рука со стуком падает на стол — Минхо с обречённым видом смотрит на своё безвольное поверженное запястье, и с остатками физической силы тело покидают и душевные. Всё становится неважным и пустым, а Джисон разминает свои пальцы с довольным видом. — Я останусь, если ты пообещаешь не уходить из отряда, — улыбается ласково, и Минхо не смеет возразить, вздыхает обречённо и хватает за ладонь, прижимает к столу, накрывая своей ладонью, и падает лбом сверху. Чувствует пальцы Джисона, ворошащие волосы на макушке, и пустота чувств и эмоций заменяется этим прикосновением. Если ещё секунду назад всё перестало иметь значение, то сейчас, в приятном ощущении ладони, поглаживающей волосы, — всё, абсолютно всё, весь мир. Мина стояла вдалеке и улыбалась, глядя на мальчиков: прошёл год тяжёлой упорной работы, и Джисон, несмотря ни на что, растёт сильным эмпатичным мужчиной. И слегка хитрожопой задницей.☀☀☀
Уджин увидел Чанбина, идущего от места, где в заборе проделана дыра, в окружении каких-то подозрительных парней не из лагеря, явно старше любых подростков и не похожих на работников: один в кожанке, другой в олимпийке, на ногах обоих чистые кожаные ботинки, капюшон и кепка закрывают лица. Все трое полностью в чёрном, незаметны в предвечерней глуши. У каждого по банке «Ягера», идут в сторону недостроя, гогочут. Даже не удивительно, что Чанбин общается именно с такими индивидами, с не самым высоким, судя по виду и поведению, развитием интеллекта: в отряде Чанбин так и не нашёл друзей по интересам, а Ликс с ним всего лишь из-за глупого мазохизма. Однако ради Феликса стоит проследить за этой троицей, чтоб не случилось ничего. Недогопота миновали строительные завалы и углубились в лес. Уджин притаился за электрощитом, испугавшись, что его заметят, выждал время, и побежал следом. Парни оккупировали прогалину, на которой заранее оказались подготовлены спёртые из лагеря табуретки — надо же как Чанбин любит своих друзей, сколько гостеприимства проявляет. Разговоры, пусть и пестрили вульгарными шутками, матершинщиной и чёрным юмором, но пока были безобидными: обсуждали какой-то открытый рок-фестиваль, что будет проводится в городе через пару дней — Чанбин планировал сбежать из лагеря и просил подкинуть его до места проведения опен-эйра, куда все трое намеревались пойти и подеградировать культурно, если Уджин правильно понял их сленг. Устав подслушивать, собирался уже уходить, но услышанный кусок разговора заставил остаться и продолжить вслушиваться. — У тебя там не отряд, а стадо овец голимых, — обращаясь к Чанбину, заявил парень в олимпийке, с противным сюрпаньем хлебнув пива из банки. — Да, блять, все тянки сплошные доски, — поддержал его второй. — Хоть забор, блять, строй. Никого, кого хотелось бы подцепить. — Поэтому я и сплю с вожатой из шестого отряда, — хмыкнул Чанбин и удостоился щедрой похвалы. — Но, вообще, я бы не сказал, что никого интересного вообще нет. Там блондинчик такой, педиковатый, это из твоих? Чанбин кивает. — Его кто-нибудь уже пробовал? — Я сам пробовал, с ним отстойно, — Чанбин отвечает и глазом не моргнув. Уджин вкапывается пальцами в землю, удерживая себя на месте. Можно сколько угодно гадать, почему Ликс позволяет к себе такое отношение, в конце концов это не его дело копаться в чужой голове и личной жизни, и вообще Ликса он перестал понимать ещё с начала смены, после того, как этот глупый птенчик впервые проявил зачатки мазохизма и ни с того, ни с сего, перестал бояться и сторониться «хорошего-глубоко-в-душе-хёна». Если раньше Феликсу ещё какой-то тысячной долей сознания хотелось верить, то сейчас в голове прочно засел план собрать побольше доказательств и промыть наивному несмышлёнышу глаза и прочистить уши, а для этого можно и ударить побольней, и ткнуть лицом в самую грязь, чтоб почувствовал наконец, каким дерьмом на самом деле пахнет его любимый хён, и чтоб не смог больше найти для этого мудака оправданий. Феликс — самый добрый и светлый на свете человек, он заслуживает лучшего, и Уджин был готов хоть в лепёшку разбиться, унизиться, настукачив, и стать объектом ненависти, но уберечь этого ангелочка от ещё большей грязи и боли, не дать утонуть в тонне дерьма, что извергает из себя Чанбин словами и выходками. Подполз ближе, пропихнул телефон с включенным диктофоном под нижние ветки ближайшего к парням куста-бересклета, записывая отвратительные, ужасные слова, способные одним смыслом и фактом их произношения послужить смертным грехом и разрешением на расстрел. Уджин терпел, пока уши чуть ли не свернулись в трубочку и не вжались внутрь черепной коробки, а сердце обливалось кровью от обиды за друга: Феликс за всю смену стал очень близок, и не только ему, любой бы из отряда сейчас на месте Уджина поступил бы также. Зайцем-шпионом, в три погибели, рванул под ветками елей, прижимая телефон к груди и плюясь ругательствами. Он расскажет обо всём Ликсу, предъявит доказательства, а потом как можно более жестоко расквитается за него. План был хорош, ровно до тех пор, пока не обошёл электрощит, оглянувшись зачем-то напоследок, и увидел прижавшегося к гудящей металлической коробке паренька, чьи светлые волосы сияли в темноте. Феликс стоял, опустив голову, и выглядел неживым, будто фантом, а не человек. Ему не было причин здесь находиться… — Ликс-и, — Уджин не побоялся подойти и позвать достаточно громко, но тот даже не обратил внимания. — Не прислоняйся к щиту, тебя может ударить током. Феликс поднял на него слабо понимающие глаза, посмотрел через своё плечо и, слава богу, отлип от дверцы устройства, прикреплённого к металлической рейке. — Ты… слышал? — догадывается Уджин. Феликс кивает, глядя под ноги, и молча обходит лабиринт стройматериалов, идёт куда-то одному ему известными путями. — Что будешь делать? — Уджин боялся одновременно услышать и не услышать ответа. — Можно я не буду отвечать? Мне надо подумать. Прозвучало неожиданно резко, и по сверкнувшим сталью глазам Уджин понял, что лезть не стоит. Иногда цыплёнок превращался в настоящего воина, но только по собственному желанию, и никакие попытки манипуляций с его самоуважением и сознательностью никогда не давали нужного эффекта. Уджин, как не болело сердце, всё-таки оставил малыша одного: Феликс не из тех, кто, даже отчаявшись, попытается что-то с собой сделать, и он из тех, кому нужно остаться в полном одиночестве, чтобы плодотворно покопаться в своей голове ради принятия важных решений и формулировок выводов. Остаётся только надеяться, что выводы будут правильными, а не в очередной раз дающие фору, оправдания и поблажки. Феликс набрёл на детскую площадку, о которой раньше не знал: на самом краю территории, впритык к лесным зарослям, с крошащимся бордюром и ржавчиной на горках и качелях. Трава и сорняки выигрывали сражение со старой плиткой, пробивались сквозь трещины, расщелины, пытались силой молодой жаждущей света и воздуха зелени победить мёртвый камень, оставить за собой руины. Несмотря на заброшенность и забытость площадки, на самом углу продолжал трудолюбиво работать старый одинокий фонарь, тусклым подрагивающим светом освещающий двойные качели. Феликс сел на одно из сидений, железные старые цепи-подвесы жалобно скрипнули. Эти люди, дружащие с Чанбином, предлагали групповое изнасилование ради «веселья», но хён был против и как-то отговорил, сменив тему. Защитил его, но перед этим говорил такие слова, так грубо, унижал бесчеловечно. Даже если знал, что Феликс не слышит, даже если просто старался поддержать диалог с друзьями, даже если на самом деле говорил лицемерно и на самом деле так не считал… Всё равно ужасно больно. Раньше хён тоже говорил много обидных слов, но сегодня он перешёл черту. Качели протестующе заскрипели, когда Феликс попробовал раскачаться. На руках, вцепившихся в цепи, остались хлопья ржавчины. Он остановился и посмотрел на испачканные ладони — словно покрытые засохшей кровью. Комары кусали в шею и в голые ноги. Совсем не раздражает, и шевелиться не хочется. Он сидит без движения, только слёзы текут, сами, без его усилий. — О, ты что тут делаешь? — Чанбин вдруг появился напротив. — Эй, — он остановил движение качелей, когда Ликс машинально начал раскачиваться, надеясь, что галлюционирует и движение развеет мираж. — Кто я для тебя? — спросил, когда понял, что Чанбин реален, и целенаправленно уставился в его прифигевшее лицо, решив не тянуть кота за хвост, сразу получить самый болезненный удар. — Мы друзья, Ликс. — А то, что мы делали, — Феликс сглотнул. — Так не делают друзья. — Ну, мы друзья с преимуществами, — Чанбин ухмыльнулся. — Ты чего ревёшь? — Я думал, мы что-то большее, — не было сил даже поднять руки и утереть слёзы, чтоб не позориться. — В смысле? Блять, хорош вести себя, как баба, — Чанбин, как обычно, злился. — Что тебя не устраивает? — Я думал, мы будем встречаться. Кожа уже содрана, мясо облезает, оставалось только переломать кости глупой надежде. — Сдурел? — Чанбин ожидаемо смеётся, едко, надменно. — Ты парень, как я могу с тобой встречаться? — Прости, — губы сами шевельнулись, по привычке. — Да ладно, всё в порядке. Только больше не веди себя так, это бесит. Хочешь, отвлеку тебя от слёз? — с той самой привычной самоуверенной ухмылкой, ладонью поглаживая по бедру, подбираясь к паху. — Вставай и пошли. — Куда? — Куда-нибудь, где нас никто не увидит. — Я не хочу. Мне нужно побыть одному. Чанбин поднялся с корточек, на пару секунд замер — может, заметил как сильно кровоточит развороченное тело, как дрожат от боли вывернутые наружу органы. — Ну, как хочешь, — произнёс сухо, на грани безразличия. — Если вдруг надумаешь, приходи в заброшенный домик, я буду там. И хорош реветь из-за херни, это всё бабское. И ушёл. «Ему всё равно» — мысль холодная, металлическая на вкус. В горле булькнуло, рот будто залило кровью: Феликс прижал ладони к нижней половине лица, боясь, что запачкает всё вокруг. Даже слёзы теперь казались кровавыми — горячие, текущие неостановимым потоком. Больно до крика. Крика разбившихся надежд, стона разочарования в самом себе: настолько не хотел включать голову, так безумно жаждал внимания, так мучительно хотел прикосновений, что совсем перестал обращать внимание на детали — забылся, бессознательно заменив фантазией реальность. Это сейчас кажется смешным и очевидным: чтобы Чанбин, да захотел вдруг отношений с парнем. Всё то, что они делали — для Чанбина просто развлечение. Для хёна страшнее всего, если его обвинят в желании прикасаться к парню, как к равному: если и трогать парня, то только для своего развлечения или унижения того, кто позволяет к себе прикасаться, кто хочет, чтобы к нему прикасался другой парень. Под ногами хрустели стёкла разбившихся розовых очков. Или же это были крошки разрушенной плитки, не важно. Не важно, когда теперь совсем некуда деться от боли.