Кого любить?

Катерина сидит на полу, как на троне — спина прямая, плечи стремятся ровной линией, будто ее платье не задрано на голенях из-за неудобной позы, будто руки не дрожат от недавно принятого морфия. Петр — ее кривое отражение — сутулится невыносимой усталостью, не смотрит никуда, только на бутылку в своих руках, и в груди у него давит невысказанное раздражение, сломанное напополам с отчаяньем. «Почему», — спросил Петр, когда она вошла, окинула взглядом, будто душу из него вынула, бросила на скрипящий пол. «Вы знаете», — ответила Катерина. Петр кивнул. С тех пор они говорили. В комнате до странного холодно от их общего присутствия — тепла внутри этих тел не осталось очень давно, и стены впитывают резкие едкие слова, которыми они бросают друг другу в лицо. Катерины здесь быть не должно — Сабуров перевернет весь город, когда услышит о ее отсутствии, и она знает это, но все равно сидит на охладевших досках спокойным изваянием, вычерчивает панихидные фразы, которые оба они не решались произнести уже много лет. — Мы оба обманулись, Петр, — Катерина затягивается последней столичной сигарой, которую он все берег напоследок, передает ему, и их дрожащие руки, когда-то возносившие этот город к небесам, сталкиваются нервным прикосновением, — вам, пожалуй, не захочется этого признавать. Петр молчит, втягивая вместе с дымом грубо вылепленные затуманенной памятью запахи Столицы. Ему хочется сказать, что признание висит над ним смертельно занесенным мечом уже давно, но обличать в слова то, что страшно было даже впустить в мысли, кажется приговором хуже. — Ваша воля, стало быть, сильнее моей, Катерина, — говорит, наконец, в пустоту, и глотает твирину так, чтобы долилось до самого сердца, сожгло его вместе с пониманием, которое не хочется впускать внутрь себя. Башня. Все это время причина была в Башне. Хозяйка в ответ смеется тихо и хрипло, жмурится то ли от головной боли, то ли от смывающего все остальное чувства вины, и Петр смотрит, склонив голову, вслушивается в ее скрипящие легкие. — Увольте, Стаматин. Мы с вами прекрасно знаем, что не стоим больше ничего в равной степени. И снова это — откровение. Петру хочется попросить ее замолчать, потому что распахнутая навстречу изнанка пугает его сильнее, чем ее долгая ненависть — он знал, что делать с сжигающей яростью, но ненависти больше нет, и их тихий разговор больше похож на исповедь двух выброшенных из общей картины людей, двух глупцов, на чьих плечах лежит ответственность за непризнанные грехи. — Отыграли свое, — полушепотом поддакивает он, и Катерина впервые за этот вечер вздыхает совсем несвязно — морфий, плещущийся в крови, начинает брать свое. Любопытство жжет Петру горло — он протянул ей эту ампулу, отвернулся почти с почтением, когда зашуршали юбки в поиске вены на бедре. Александр вырвал бы его сердце, но Петр не жалеет. Он не хочет, чтобы она умирала в мучениях, — кто мог знать, к чему это приведет. — Иногда мне кажется, что Симон знал все, — она тихо вздыхает, закидывая голову назад, к потолку. Дышать тяжело, когда фраза подступает к горлу. — Вы думаете, он позволил нам стать виновниками? Вот и все. Катерина не опускает подбородка, смотрит все в потолок нечитаемым взглядом, и Петр чувствует, как его нутро стремится к ней в страдающем порыве. Между ними никогда не было понимания, но близость конца и общее ярмо тянет, просит прикоснуться. Ему хочется, чтобы она стала панацеей, хочется стать для нее утешением. Они оба будут мертвы к утру, когда чума наконец вступит в свои права в телах тех, кто стал ключом к ее победе, и Петру безумно хочется разделить эти мгновения с Хозяйкой. Не своей Хозяйкой. — Вы же знаете, — говорит Катерина совсем тихо, — не только наши руки стали причиной. Моя ошибка, ваша Башня. Звенья в цепи, приведшей нас к катастрофе. — И все же, — возражает Петр. — И все же, — вторит ему Катерина. Они оба знают о своем преступлении. — Она заберет нас на рассвете, — голос у Катерины совсем срывается, когда она движется ближе, протягивает костлявые пальцы к холодной руке Петра в кричащем возгласе смирения. — Вы не хотите быть с мужем? — он принимает ее жест, держит чужое запястье так аккуратно, будто может сломать при малейшем движении, будто его собственные пальцы могут очернить ее итак черные руки, и взгляд Катерины вдруг наполняется едва проглядывающимся отчаяньем, когда она хрипит в ответ: — Вы не хотите быть с братом? Ухмылка выходит горькой. Она устало ухмыляется в ответ. Последняя истина всплывает между ними уже безмолвно — в тишине разливаются только отголоски невысказанного, оставленного между строк. Петр глушит твирин уже совсем бессмысленно под аккомпанемент ее безумного смеха, и невидимая нить, протянутая между их сцепленными ладонями, лопается от напряжения. Так подходит к концу последняя история. Растворяется в тени падший архитектор, чье создание выскрипывает могильную мелодию для умирающего города, угасает в ветре ложная хозяйка, грубости которой не хватило, чтобы сберечь хотя бы одного. В горящей земле чума найдет их снова.