Кого любить?

Тихо щебечет проклятая птица — Андрей прислушивается к ней почти отчаянно, пытается поймать смысл песни за хвост. Откуда ей взяться в ночи? Откуда прилетела бессонная? Горло тянет задушено, будто пил беспробудно так, как умел только в университете, когда кости не ломило от десятков переломов, когда голова не трещала от никак не ставшего привычным запаха твири, когда все еще было впереди. Нехорошая ночь. Нехорошая песня. Встать с кровати получается с трудом, и тело слушается слабо, будто налитое металлом, а конечности отчаянно воют — Андрей не позволяет памяти заглянуть глубже, настойчиво отказывается вызнавать у израненного подсознания, что же случилось. Кровать холодная и пустая, и глаза у Андрея болят сухой болью — он не помнит, когда позволял себе плакать в последний раз. Ступени отсчитывают его шаги неровным поскрипыванием — раз, два, а тут переступи, чтобы не разбудить. Ступени помнят его, как родного, но ведут почему-то в неправильную сторону — Андрей считает — раз, два, переступи — но спираль тянется все ниже, а заблудившаяся песня находит его прямо тут, хотя до окна, кажется, далеко. — Чего ты хочешь? — устало спрашивает Стаматин у пустоты, и птица взвизгивает протяжно, а ступени все тянут и тянут за собой, выстраиваются в прямую лестницу. Андрею не нужно смотреть вниз, чтобы увидеть, не нужно даже дышать, чтобы знать, что воздух разряжен из-за высоты — он строил эти ступени собственными руками, вычерчивал каждый поворот, он помнит миллиметры и грани так, будто это продолжение его собственной истерзанной ладони. Каждый поход сюда — благославление с тех пор, как дети закрылись надежными каинскими ставнями, отобрали у мира и у создателей величайшее творение современности, но сейчас Андрей не чувствует себя на правильном месте. Башня скрипит и воет под его ногами, пропитывается его болью, перенимает горе, которое он несет под сердцем, как восприимчивый ребенок. Андрей не хочет быть здесь. Не хочет делать это с ней. Шаг вперед — и как удобно, спасибо, птичка — твердая поверхность выскальзывает из-под ног. Только вот столкновения не случается. Андрей наступает на зыбкую почву — пепел и сырая, залитая земля смешиваются в едином кладбищенском покрове. Под подошвами сожженные тела расступаются, и что-то, что было плотью еще совсем недавно, цепляется к ботинкам мерзкой слякотью, тянет ниже — к земле, к чертовой, проклятой земле, туда, где ему самое место. Они пытались прорваться к небесам так долго — лестницы, лестницы, километры лестниц, а теперь оба закопаны на двухметровой глубине — сердце у Стаматиных одно на двоих, это знал каждый, и Андрей уже несколько дней не может нащупать пульса. — Петр Стаматин жив, — снова щебечет птичка нечеловеческим голосом, клюет Андрея за голое плечо, — пока живо его дитя. Сзади слышится хрип, и птица смеется заливисто, машет бешено крыльями — Андрей не смеет оборачиваться, пока его бьют по лицу стальными перьями, но чувствует, как наливается кровью потерянное сердце, слышит, как ломается внутри последняя крепь. — Но живо ли оно сейчас? — ехидно хихикает птица, упархивая в сторону, и движение ведет его за собой по инерции, заставляет развернуться в сторону тихого детского плача. На земле девочка. Маленькая, изломанная, почти не дышащая — Андрей падает на колени прямо перед ней, тянет ладони к едва поднимающейся грудной клетке — та разворочена, будто вспаханное поле, и руки у девочки сломаны во всех местах, где Андрей дотягивается до них взглядом. Она смотрит на него сквозь пелену струящихся на землю слез, и хрипит снова, зовет его тихо-тихо: папа. Девочка — дочка, родная, совсем холодная — тянется к его прикосновениям, перестает дрожать, будто пальцы его на открытых ребрах приносят успокоение, и Андрей знает, что рыдает в такт ее угасающему дыханию. Зеленые глаза — /их/ глаза — устремляются к небу бессмысленным и прекрасным движением, движением, которое заканчивает бесконечное искания, и Андрей слышит едва уловимый голос, когда Петр касается его плеча в последний раз. — Отпусти, брат. Петр поднимает ее на руки, прижимает ласково к себе; Андрей смотрит на них с смертельной раной где-то в груди, и пытается встать — там его место, за спиной уходящего брата, рядом с безымянной девочкой, которая дышит их идеями, состоит из раскрашенных чертежей, но земля вдруг сыреет сильнее, и ноги проваливаются в жидкую почву, а руки — осязаемые, человеческие — тянут его вниз. Андрей просыпается в темной пустой комнате, и Башня виднеется вдалеке, необычно тонкая, страшно раскачивающаяся. Стены пахнут краской и спиртом. Его время подходит к концу.