Полет за тысячу ли

5-6 сентября, округ Цзяннань, клиника Сюэ Чу Ваньнин Вопреки упорному ожиданию, ясность после обследования не приходит. Чу Ваньнин по-прежнему не знает, кем стал и что должен делать. Пристальный взгляд доктора Ши Минцзина преследует даже сквозь стены, покалывает иголочками затылок. Он когда-то знал этого человека? Или натренированные инстинкты побуждают оказаться как можно дальше? С Мо Вэйюем совсем по-другому. Однако Чу Ваньнин не собирается с ним сближаться. Сотрудничать по мере возможности, собрать себя из воспоминаний, а после — покинуть клинику. Дневное обследование оставляет по себе противную слабость, дрожь до кончиков пальцев. Чу Ваньнин возвращается в палату, не раздеваясь, падает на кровать и проваливается в вязкий сон. Просыпается в мутном полумраке; слабо светится окно, да пульсирует ритмичным алым видеокамера. Он опускает руку в карман, нащупывает пластик. Пейджер. Чу Ваньнин устраивает браслет на запястье, пальцы трогают кнопку. «04:50», — мягко засветившись, сообщает экран. И еще — «у вас 1 новое сообщение». Чу Ваньнин его игнорирует. «Как долго вы собираетесь держать меня здесь, доктор Мо Вэйюй?» Его валюта — воспоминания, но на их месте — тёмная, звенящая пустота. Чу Ваньнин упрямо сжимает губы и слушает ее, смыкает веки, всматриваясь в бездну. Спустя час ничего не меняется, только в висках гудит, внутри мутно — должно быть, от того, что он не держал с утра во рту ничего, кроме лепешек. Продолжать бесполезно. Чу Ваньнин сосредоточенно ждет, пока автоматический замок на двери не моргнет зеленым, и направляется в столовую. Ранним утром здесь пусто, пахнет вчерашней выпечкой, одноразовые упаковки с медом и джемом лежат ровными цветными рядами, а микроволновая печь радостно высвечивает «06:05». Пальцы надрывают пакетик черного чая, в чашку, едва не ошпарив, льется кипяток. Горечь обдает рот, оседает на языке — он забыл про сахар. Чу Ваньнин поднимается рывком, оставляя полупустую чашку на белоснежной скатерти. Искать ответы и воспоминания надо не здесь. Бездумный на первый взгляд шаг по коридорам приводит в зал групповой терапии, потом в библиотеку, которая встречает уютными лампами и рядами книг. Он идет между высоких стеллажей, кончики пальцев ведут по корешкам. Классическая литература, основы китайского языка, боевая фантастика, история… Из приоткрытого окна ветер доносит запах палых листьев. Он хватается за полку, чтобы не упасть, пережидая. Неясные образы выступают из мысленной тьмы. Скорее записать, пока не исчезли. Это важное, очень важное. Чу Ваньнин, игнорируя муть внутри, спешит в палату. «Кварцевание», — сообщает табличка и синеватый свет из-под двери. Тогда — на ресепшен, где Ло Сяньсянь в ответ на просьбу с улыбкой протягивает несколько листов и упаковку восковых мелков. «Ручки не привезли», — пожимает она плечами. «Ручки запрещены», — читает между строк Чу Ваньнин. В здании ему душно и Чу Ваньнин, спустившись на лифте, переступает порог, глотнув свежего воздуха. Вот и возможность оценить свою тюрьму снаружи. Невысокое трехэтажное здание, особняк с витыми карнизами и покатой крышей, отстроенный в манере трудноуловимого подражания европейской архитектуре — такое, скорее, найдешь в старинной части Шанхая, чем у центральных равнин. Окна светятся теплыми брызгами, огоньки камер подмигивают голубым и красным. Чу Ваньнин фиксирует их расположение, просчитывая, где будет наименее заметен. Размышления и дорожка, выложенная неярким кирпичом, приводят под раскидистую яблоню. Он опускается на пожухшую осеннюю траву, опирается спиной о ствол, игнорируя скамейку неподалеку, устраивает листы на коленях. Цветной воск с нервической точностью скользит по бумаге, легко ноют виски. Листья… Позолоченные прожилки, удлиненная форма, заостренные края, и еще… Он помнит, как проверял их на остроту, помнит, помнит… Перед глазами на миг чернеет, и мягкий кончик мелка оставляет за собой неровную петлю, едва не задевая основную форму. Точно, листья собраны у основания… Воздух густеет и темнеет, Чу Ваньнин запрокидывает голову, размыкая губы. Облака тоже темные. Мелок медленно скользит по бумаге, придавая очертаниям густоту. Соединенные листовидные пластины, а в стебле проводки под золотым покрытием ловят тонкие частые импульсы. Голоса, голоса вокруг.  — У тебя получилось?  — Покажи, покажи… Обращаются к нему? Чу Ваньнин медленно оборачивается. Никого. Моргает, дыша сквозь приоткрытые губы, возвращая к бумаге пристальный взгляд. Он должен вспомнить. Воздух густеет сильнее, от каждого глотка жжет внутри. Он приподнимается над болью, отстраняя ее, отводя в сторону, вырисовывая гибкие линии, тонкие ветвистые стебли. Любой, кому вздумается взглянуть, увидит лишь пейзаж — под низким небом клонится, трогает воду гибкая ивовая лоза. Мо Вэйюй Отдохнуть так и не вышло — сначала на удивление выматывающая беседа с Ши Мэем, потом оказалось, что со вчера он оставил неподписанными стопку бумаг по поводу принятия новых стажеров, и Сяньсянь, обычно добрая и понимающая, теперь уже почти всерьез обижалась. Он ненавидел, когда люди используют свои эмоции, чтобы манипулировать другими, и его бесило, если такое пытались провернуть с ним — но Сяньсянь была вправе требовать от него выполнения его обязанностей в срок, и пришлось, скрепя сердце, сесть за работу. Стажеров он любил, как явление, и ему нравилось слушать забавные нелепые истории о них, но что-то ему подсказывало, что теперь лишнего времени не будет — у него явно не самый простой пациент, значит… всем отказать. — Ты соображаешь, что делаешь? — мрачно отчитывал его Ши Мэй, когда Чу Ваньнин ушел. — Ты вызываешь меня для помощи, пациент ведет себя, как капризная девица — и ты просто идешь у него на поводу?.. Мо Жань прекрасно понимал, что со своей стороны Ши Мэй полностью прав; у него не было причин поступать так, как он поступил, игнорируя собственноручно введенное негласное правило — не спорить с директором. Вероятно, Ши Мэй тоже почувствовал, что в этот раз Мо Жань проявил слабость, да еще и в присутствии другого человека, пускай и друга. Разумеется, это не могло его не тревожить. — Меня пугает твоя готовность проявлять подобный непрофессионализм, А-Жань, — тихо сказал Ши Мэй перед тем, как уйти, как всегда, очень тонко чувствуя грань, за которую не стоит заходить. — Если этот пациент слишком тяжелая ноша для тебя сейчас, то не обязательно передавать его в другую клинику — ты можешь сбросить его даже мне. Ты знаешь, я не склонен к жестокости; но и вестись на эмоциональные крючки я бы не стал. Мо Жань стерпел сказанное, потому что в каком-то смысле Ши Мэй был прав — просто делать то, что необходимо для лечения, даже сквозь возражения пациента, приходится; это неизбежно. Мо Жань не сможет всегда брать у Чу Ваньнина анализы самостоятельно, и в этот раз нужно было показать это, но… Но. Даже если все действительно так, он не знал, что с этим делать. Почему-то уберечь нового пациента Чу Ваньнина от того, что с ним обращаются, как с чем-то неодушевленным, казалось очень важным. Может, он действительно перегорел на работе? Что-то романтизирует, где-то выдумывает? У него отродясь не было и намека на профессиональное чутье, хотя интуиция порой выручала. Но отдать Чу Ваньнина кому-либо, даже Ши Мэю, а самому свалить в отпуск, уже было нельзя. Он не смог бы теперь расслабиться, зная, что именно этот его пациент будет вынужден идти по рукам. Закончив с бумагами, Мо Жань с хрустом размял шею, положил готовые документы на стол Ло Сяньсянь, и ушел спать, успев выкрутить будильник на максимальную громкость — но все равно проспал. Утром погода еще не была слишком холодной, а небо оставалось ясным, несмотря на прогноз о сильном ветре с дождем ближе ко второй половине дня; но Мо Жань поднимал себя с постели с огромным трудом. Заваривая себе темный землистый пуэр с травой «белого пера», он задумчиво смотрел из окна на темнеющую у горизонта кромку неба. Она все приближалась, медленно, но неотвратимо, куда быстрее, чем обещали синоптики. Она была совсем рядом, пока он ждал Чу Ваньнина у себя в кабинете на утреннюю беседу. Она ждала чего-то, пока он сбегал вниз на этаж, выясняя, что в палате пусто с раннего утра. Она подступала густой мутной угрозой, когда он вдруг увидел Чу Ваньнина из окна и пока шел к старой яблоне — любимое место тетушки, да и его теперь тоже, куда мало кто приходил обычно. Сейчас та яблоня была похожа на букет узловатых чёрных трещин посреди бетонно-серого неба, которое будто готовилось осыпаться на того, кто ни о чем не подозревает. — Чу Ваньнин? — позвал он, с облегчением узнавая издалека силуэт и тут же ощущая странное беспокойство. Было в этой скрюченности позы что-то напряженное и неправильное, несмотря на то, как мирно выглядела вся картина. — Как вы себя… Он замер на секунду, а затем в голове что-то щелкнуло, и он сорвался на бег. Ему показалось, что рядом с Чу Ваньнином, алея на фоне белого свитера, лежит ветка цветущего хайтана — точно такая, которую он сорвал в детстве и не знал, кому подарить. Ему показалось — эта ветка каким-то образом попала к Чу Ваньнину, и это правильно, подарить красивые цветы такому красивому человеку… «Что ты несешь», — раздраженно говорит его другое «я». — «Это было слишком давно. Ту ветвь уже нельзя подарить.» ...Никому. Мо Жань согласно дергает ртом, Не видящий снов в его голове уходит в тень, давая сконцентрироваться — сейчас холодно. Яблоня не цветет. «Черт», — думает Мо Жань, подбегая и уже видя, что все плохо. Раны — откуда, чем он поранился?!.. Даже карандаши запрещены, остались лишь мягкие мелки из воска, они валяются рядом, на них нет крови, кровь — на свитере, таком же белом, как лицо Чу Ваньнина. Это жутко, но еще хуже — то, что Чу Ваньнин поворачивает голову на звук, смотрит в ответ, и совершенно не слышит, просто переводит отстраненный взгляд обратно на свой рисунок. Мо Жань вырывает лист у него из рук, прячет в карман, раздвигает руки, тянущиеся к отобранному, приподнимает свитер — чисто. Это на спине. Рывком развернув несопротивляющегося Чу Ваньнина, Мо Жань на секунду давится воздухом. Черт. Все очень плохо. Как такое вообще возможно? Когда и где он мог получить в спину колотые раны?! Пальцы цепляются за ребристую дорожку на скользкой от крови коже. Швы. Их нанесли ему и зашили. До попадания в стены клиники Сюэ. «Я убью Наньгун Лю», — думает Мо Жань, лихорадочно набирая санитарный пост и сообщая, куда следует срочно подать каталку; щупая пульс, заглядывая в глаза и с ужасающей ясностью понимая, что эти мысли принадлежат не второму, а ему самому — «Я оторву ему его тупую голову и скормлю собакам».  — Слушай меня, слышишь? Давай, не теряй сознания, ты мне нужен здесь, вот так. Смотри, я верну тебе твой рисунок, хорошо? Постарайся не уплывать от меня. Чу Ваньнин, ты меня слышишь? Мо Жань и не замечает, как снова проявляет непрофессионализм и переходит на «ты». Чу Ваньнин ...Ивовая лоза склоняется ниже, прорезает давящую на виски прозрачную толщу, которая отчего-то заглушает все звуки. Чу Ваньнин вдруг понимает, что смотрит на отблески листьев из-под прохладной воды, которая рвано дрожит вокруг. Кто-то зовет его? Солнце выглядывает на миг, озаряя воду, пронизывая лучами. Золотые прожилки, золото, золото вперемешку с алым. Как поздно в этом году распустились лотосы… обычно чилим затягивает весь пруд, качаясь на мелких, поздно осенних волнах. Листья исчезают, словно кто-то отдергивает ветку, приподнимая над водой, и он тянется следом — нет, не забирай. Вода пробирается под свитер, но не обдает холодом. По коже проливается тепло и золотые прожилки танцуют перед глазами, сменяясь лиловыми, незнакомыми… Нет, знакомыми. Он уже видел такие. С ним под водой кто-то еще? «Не уходи», — хочет сказать он, но с губ срывается только хрипловатый стон. «Я в порядке», — хочет сказать он, но закашливается, опускает голову. Спина немеет, по позвоночнику ползет горячее и вязкое. Тот, кто с ним под водой, просит о чем-то, но слов не разобрать. Чу Ваньнин хочет крепче сжать пальцы, но вместо этого бессильно роняет руки. Нельзя утягивать за собой на дно. Острая лоза возникает вновь, пальцы вцепляются в нее и заостренные зубчатые листья режут ладони в кровь. Вода отражает небо с лиловыми отблесками. Как… красиво. Мо Вэйюй Мо Жань не понимает людей, которых лечит, и обычно это плюс. Сейчас он дорого бы дал за то, чтобы понять одного конкретного психа, даже если бы это означало… Что бы это ни значило. Мало кто знает, что Мо Жань на самом деле не имеет права быть на том почётном месте, которым обладает. Тот, кто не видит снов — это дефект сознания, который в состоянии обнаружить любой хороший врач, и только благодаря тому, что Мо Жань способен обмануть тех, кто учился по общей с ним специальности, он еще ни разу не попал под обследование. Однако неожиданная проверка на профпригодность в силах выявить подозрительные детали, которые могут послужить поводом отнять и клинику, и все привилегии, которыми он владеет. Мо Жань знает, что случайная смерть пациента никак не скажется на карьере, что ему и клинике ничего не грозит, но почему-то страх за чужую жизнь пронзает его до кончиков сведенных пальцев. Чу Ваньнин в его руках тяжелеет, губы перестают беззвучно шевелиться, а руки безвольно обвисают — и с этим никак нельзя смириться. — Нет уж, — шипит Мо Жань, занося руку. — Никуда ты от меня не денешься! Он хлестко бьет ладонью по щеке, волосы Чу Ваньнина плещут в сторону черной волной, взгляд как будто становится осмысленнее — хорошо, давай, разозлись! Что угодно, только не спи! Мо Жань обхватывает его так, чтобы не потревожить раны, но если внутри кровотечение, то это бесполезно, у них нет времени ждать каталку; так что он осторожно поднимает на руки, зажимая ладонью раны там, где может, а подбородком фиксируя голову Чу Ваньнина, чтобы она легла во впадину плеча, чтобы тот слышал его голос. — Тебе вкололи слишком много седативных по дороге, а еще ты слишком упрямый, правда? Ты не сказал никому, когда боль стала сильнее, а теперь ты собираешься покинуть эту клинику через морг, но у тебя ничерта не выйдет. Ты слышишь меня, Ваньнин? Давай, скажи, что слышишь. Это же я, твой приставучий психиатр, неужели ты не хочешь отчитать меня за то, что я отрываю тебя от дел? Или расскажи мне, что ты там рисовал. Вид из окна спальни у тебя дома? Будущую гениальную картину? Принт для идеальной пижамы?.. Мо Жань несет всякую чушь, не переставая даже тогда, когда навстречу выезжает каталка, куда он осторожно укладывает Чу Ваньнина и везет в операционную. В коридоре все еще почти пусто — сейчас на этом этаже занятия по групповой терапии, так что никто не кидается под ноги, кроме медсестры, которая бежит за хирургом. Пока его нет, Мо Жань включает лампу, берет ножницы, режет свитер пополам, обнаруживая под ним — один, два, три — словно рты, зашитые быстро и неаккуратно, и порванные; сочащиеся теперь густыми красными словами. Он смотрит на эти потоки беззвучной боли, сам весь немой от потрясения, пока его не оттаскивают назад за плечо. — Осторожнее с обезболивающим, — хрипло говорит он. — Не надо лишней химии, с ним все непросто. Лицо Чу Ваньнина, иссиня-бледное в кислородной маске, кажется чудовищно спокойным, даже умиротворенным. Глядя на него, Мо Жань вдруг впервые понимает важную вещь — этому красивому и гордому человеку, возможно, бесполезно предлагать руку помощи; ждать, пока он осознает и решит дать себе шанс. Возможно, этот человек увяз куда глубже, чем кажется; что времени помочь ему совсем не так много, как ему казалось. Чу Ваньнин Лоза обманчивой лаской обвивает запястья, тянет-тянет-тянет ко дну. Чу Ваньнин почти улыбается, глядя на фиолетовые молнии, прорезающие небо. Вокруг вздрагивает от удара грома, щеку обжигает хлесткое касание, ноги отталкиваются от дна. В груди жжет нестерпимо, лоза тянет вниз, волны спорят, подбрасывая, выталкивая наверх, к фиолетовому небу, и он жадно ловит ртом воздух в чужих руках. От доктора Мо Вэйюя пахнет лекарствами и близкой грозой. Ему кажется, он прижимается ближе, утыкаясь носом в шею над колючим шерстяным воротником; кажется, что в попытке глотнуть больше воздуха касается губами раскрытой кожи, и, конечно, обжигается — поэтому губы теперь такие сухие и соленые, словно он пил морскую воду. А потом пластик маски вжимается в переносицу, поток прохладного воздуха со знакомой примесью грубо врывается в легкие. Перед глазами — не лампы операционной, это далекие точки на темном небе, созвездие, которому никак не вспомнить названия. «Ваньнин, ты слышишь меня?» — голос алой вспышкой взметает листья, те разлетаются ворохом. Звезды кружат в бесконечном хороводе, расступаясь, обнажая неясные слова, негромкий перезвон инструментов. Доктор Мо тоже там, но Чу Ваньнину не вытолкнуть ни звука. Вместо этого он по одному разжимает сведенные пальцы, стараясь раскрыть укрытую простыней ладонь навстречу. Мо Вэйюй Мо Вэйюй отменяет летучку в середине дня и просто сидит в предбаннике операционной, читая рецепты виноградного домашнего мороженого, время от времени поглядывая на Чу Ваньнина. Мо Жаня всегда успокаивало читать рецепты из интернета, так что он успевает прочесать два сайта, прежде чем с Чу Ваньнином, наконец, заканчивают. Хирург уходит, напоследок наклоняясь к Мо Жаню и шепотом перечисляя, где он нашел осколки, спровоцировавшие открытие швов. По всему выходит, что раны, полученные Чу Ваньнином около трёх-четырёх дней назад, содержали в себе шрапнель, которую забыли удалить, либо попросту не заметили при лечении. Впрочем, судя по швам, сомнительно, что лечение вообще было. Мо Жань сидит молча, в голове эхо захлопнувшейся в палате двери смешивается с гудением приборов. Первая мысль — подтянуть дядю и его связи, чтобы Наньгун Лю лишили места, денег и влияния, и было бы хорошо, если бы он совершил самоубийство в приступе истерики. С этим Мо Жань был бы рад помочь. Вторая — что тех доказательств, которые у него есть, не хватит, чтобы столкнуть такую гору денег, как Наньгун Лю. Третья — осознание. Чу Ваньнин должен был где-то получить колотые раны со шрапнелью, после чего его, по словам хирурга, кое-как промыли и зашили, а потом, обколов седативами, отправили в Сюэ, к глупому доктору Мо, которому перепала возможность поиграться с, фактически, умирающим человеком в помраченном состоянии рассудка. И Чу Ваньнин должен был умереть здесь, так ничего о себе и не сказав; так и не вспомнив, нравится ли ему сладкое… И кто-то знал, что происходит. Кто-то был в курсе того, что Чу Ваньнина ранили и не стали лечить, а напихали в него химии, чтобы прерывистый пульс, спутанное сознание и низкую температурную связку было чем оправдать. Чтобы это не вызвало подозрений; чтобы никто не хватился проверить, от чего он такой бледный, почему его шатает; и, наверное, чтобы он не вспомнил и не сказал — я ранен. Помогите, пожалуйста. Думать об этом больно, остро и невыносимо, но Мо Жань знает, что так надо, и продолжает мысль. Наверное, Чу Ваньнин… мог не сказать, даже если бы догадывался, что с ним происходит. Может, его и сплавили в психушку, чтобы он стал подопытной крысой, не успев раскрыть рта, но что-то с ним явно не в порядке. Мо Жань собирался выяснить, что именно; сейчас, пока Ваньнин будет восстанавливаться, у него самого будет, как минимум, день на то, чтобы съездить в город и задать кое-кому кое-какие вопросы. Только нужно тщательно все обдумать и сформулировать. Взгляд блуждает по телу, накрытому белой простынью, и цепляется за руку, повисшую, будто у мертвого. Мо Жань встает, подходит ближе, берется за ладонь, такую холодную и безвольную. Сжимает, переплетая пальцы, чтобы согрелась быстрее, и укладывает на кровать, под одеяло. Заглядывает в лицо. Чу Ваньнин наверняка его не слышит. — Тебе не холодно? — спрашивает Мо Жань на всякий случай. — Хочешь, накрою еще одним одеялом? Чу Ваньнин молчит. Молчание — знак согласия, думает Мо Жань, расстилая поверх него теплый шерстяной плед. 7 сентября, палата 006. Чу Ваньнин Он помнит тепло пальцев, обнявших собственную руку — жест отдается в сердце и то стучит быстрее, разгоняя по венам кровь. Губ не разомкнуть, но тепло окутывает с головой, ровно стучит в груди и Чу Ваньнин проваливается в сон без сновидений. Чтобы проснуться в одиночестве и знакомой комнате. На низком столике, придвинутом к кровати, мигает сообщением пейджер. Чу Ваньнин подхватывает его слишком поспешно. «Доброе утро, пациент Чу! Ваши предписания на сегодня — завтрак и прогулка по палате. Пожалуйста, обратитесь ко мне, если что-то понадобится. ЛС.» Ручка двери в коридоре знакомо щелкает и Чу Ваньнин плотно смыкает веки, притворившись спящим, расслабляет мышцы, выравнивает дыхание. У кровати замирают ненадолго, поднос со стуком опускается на столик и аромат свежего зеленого чая, уже знакомый, приятно щекочет нос, вызывая желание открыть глаза и посмотреть поближе. Когда шаги удаляются, Чу Ваньнин садится на кровати, смотрит внимательно — суп из водорослей, наваристый, но легкий, с дольками древесных грибов. Пластиковая ложка рядом, в картонной чашке не дымится чай, ведь зелёный не заливают кипятком, и кто-то здесь правильно его заваривает, раз он все равно ароматный. Чу Ваньнин подвигается ближе, пробует ложку супа, и ещё одну. Этот вкус напоминает что-то давно забытое. Чу Ваньнин задумывается и сам не замечает, как съедает все. После долго и тщательно расчесывается, вынужденный делать это, сидя в кресле, вновь перехватив волосы тем самым платком. В груди сдавливает, но Чу Ваньнин упрямо поднимается, переодеваясь из пижамы в свободную рубашку и хлопковые брюки. В шкафу обнаруживается новый свитер, Чу Ваньнин закрепляет на запястье пейджер и застегивает ремешок. Нужно вернуться в библиотеку и попробовать вспомнить снова. К вечернему сеансу. Чу Ваньнин ступает по коридору медленно, но ровно, когда вдалеке вырисовывается знакомый силуэт, зловеще звякает медицинская тележка. Он сбивается с шага, но выпрямляется, поджимает губы. Что за слабости?! Но стоит коллеге доктора Мо оказаться ближе, окинуть оценивающим взглядом и сказать негромко, почти ласково: «Вам не пора на перевязку, пациент Чу?», как холодом обдает с ног до головы.  — Вы не мой лечащий врач, — ледяным тоном ответствует Чу Ваньнин, делая шаг, чтобы пройти дальше, но Ши Минцзин, даже не двинувшись, каким-то образом все равно заслоняет ему дорогу. Или это кажется? Может, так сказывается какое-то лекарство, головокружение? Инструменты на тележке перед доктором поблескивают остро, опасно.  — Мо Жаня не будет в клинике до завтра, — пожимает плечами он. — Считаете, ваши раны могут ждать так долго?  — Считаю, что… — тело реагирует быстрее, Чу Ваньнин резко уходит в сторону, скользит спиной по стене, огибая фигуру, кажущуюся обманчиво расслабленной, и быстрым шагом идет к лифту, уже не слыша за собой тихий смешок. Сердце стучит слишком громко. До завтра, до завтра. Доктора Мо нет, но Ши Минцзин никуда не исчезнет. Нужно место, где никто не найдет, никто не… Чу Ваньнин, уворачиваясь от камер, не попадая в поле зрения вездесущих глаз, добирается до лестницы и замирает. Закрыто. Вспоминает карточку в смугловатых пальцах. Что же. Всегда есть другой путь. Тем же неспешным шагом он спускается во двор, воскрешая в памяти схему внешних камер. Сознание работает отдельно от тела, все ещё старающегося преодолеть дрожь. Останавливается у карниза, смотрит оценивающе, просчитывая — как?.. вон там можно зацепиться. И там. А потом туда. Идеальная траектория. Он цепляется за подоконник, отталкивается подошвой от стены. Хватается за край, подтягивается, сцепив зубы и едва не вскрикнув от пронзившей боли; но та стихает, и он лезет дальше — по перилам летнего балкончика, закрытого на осенне-зимнее время. Резко нырнуть вниз, зацепиться рукой, взбежать по стене и ничком рухнуть на крышу. Прижать ладонь к груди. Все. Когда к нему возвращаются силы, Чу Ваньнин садится ровнее, опирается о крышу ладонью, устремив взгляд на очерченную фонарями дорогу. Он дождется доктора Мо здесь и спустится так же незаметно, как и поднялся. Спустя часы облака расходятся у горизонта, сумерки опускаются постепенно и плавно. Он отмечает взглядом серебристые отблески — проволока на решетке и отсутствие домов поблизости — клиника затеряна в пригороде, далеко вьется лентой единственная дорога. Должно быть, его тоже привезли по ней. Должно быть, зимой здесь все тонет в снегах. Фонари зажигаются один за другим, бросая блики на темную дорогу. Чу Ваньнин считает про себя. Один, два, три. Когда он досчитает до тысячи, доктор Мо вернется. «Любите ли вы сладкое?» — проникает в мысли приятный голос, в ответ на который вдруг является образ — пирожные с османтусом на небольшой тарелочке. Такие сладкие, что зубы ноют. «Люблю». Двадцать, двадцать один, двадцать два. «Какое у вас хобби?» Чу Ваньнин задумчиво разглядывает собственные руки. Тело, лишившись опоры, отзывается противной слабостью. Он подвигается к антенному бую, привалившись плечом. Подушечки твердые, чуть мозолистые, но на ладонях мозолей нет. Инструмент? Струны? Низкий, протяжный звук прорезает воздух, вибрирует на подкорке, на коленях — знакомая тяжесть лакированного дерева, узор на грифе… Это яблоня? Сто один, сто два, сто три. «Чем вы занимаетесь в свободное время?» Вибрация сменяется ритмичным стуком — часы, тикают часы на стерильно-белой кухне. Пальцы тоже белые, покрытые мукой, на плите бурлит небольшая кастрюлька. Виски снова ноют. Двести, двести пять, десять. Холод щиплет лицо, но он не спустится вниз. Перед глазами вновь встает чужая издевательская улыбка, щелкает резиновая перчатка, в воздухе плывет запах спирта и Чу Ваньнин усилием воли заставляет себя не думать. Думать о другом. О пальцах, так удобно обхвативших его запястье. Не самые достойные мысли, но такие… спокойные. Триста тридцать один, два, три. Горизонт темнеет, бинты сдавливают грудь. Он помнит звон осколков сквозь муть лекарств. Думать о другом. О разговоре в кабинете. О горечи чая. О лепешках с джемом. Об острой ивовой лозе. Рисунок остался у доктора Мо? Четыреста, четыреста семь, четыреста восемь. Чу Ваньнин обнимает себя руками, подтягивает колени к груди, прикрывает глаза. Тело дрожит едва заметно. Ничего. Он выдержит, а потом доктор Мо приедет, а Чу Ваньнин пойдет на вечерний сеанс. Расскажет, что любит сладкое. Что однажды готовил, только не помнит, что. Это будет считаться? Должно… Ему кажется, Мо Вэйюй не станет придираться. Чу Ваньнин по необъяснимой причине… верит ему. «Если никому не верить, так и в психушке недолго оказаться» — звучит над ухом насмешливый голос и он вздрагивает. Никого. Вновь прикрывает глаза. Пятьсот пятьдесят, пятьсот семьдесят. Холод окутывает плотнее, накрывает невидимой ледяной корочкой. Ресниц касается холодное. Низкие облака подплывают ближе, нависают ватным одеялом. Ладонь сжимает пейджер, словно так будет ближе. Глупости. Но он дождется. Шестьсот пять, шестьсот семь… В воображении идет снег; он сыплет сильнее, беззвучно укрывает горизонт, а под закрытыми веками беззвучно поблескивают лиловые зарницы. Знакомо. Он вдруг вспоминает похожие, что виделись ему перед тем, как провалиться в беспамятство и проснуться уже в палате. Семьсот восемь, семьсот девять… 6-7 сентября, Мо Вэйюй. Остаток смены Мо Жань тратит на то, чтобы отдать нужные распоряжения Ло Сяньсянь, подписать бумаги заранее, убедиться, что Чу Ваньнин стабилен и спокойно проспит всю ночь, а может, и больше. Расписавшись на посту охраны, он уходит из клиники вместе со всеми остальными сотрудниками, которые, в отличие от него, вынуждены каждый вечер совершать долгий путь до города, чтобы добраться домой. Кто-то смотрит с удивлением, но он дружелюбно улыбается, и ему улыбаются в ответ, не задавая вопросов. Этот лукавый оттенок улыбки он уже различает заранее — так улыбаются, когда считают, будто он едет навестить свою девушку или что-то вроде того. Примерно так же ему улыбались, когда он только начал подвозить Сяньсянь до города; прошло немало времени, прежде чем люди сообразили, что между ними ничего нет. Мо Жань садится на первый же автобус, идущий до развязки, и едет оттуда уже на такси, сразу к вокзалу. Добравшись до станции, заливает кипяток в походную колбу с чайными листьями у добродушной женщины в круглосуточном киоске; пьет и заедает взятым с собой рисовым хлебом с омлетом. Ночной поезд подхватывает его около полуночи, а в четыре часа Мо Жань, сонно моргая, вываливается из вагона в промозглую городскую ночь, не без труда вызвав такси. Он проводит в дешевой гостинице пять оставшихся часов, а к одиннадцати утра о его приезде сообщает звонок на воротах уютного шикумена в восточной части города. На улице стоит мягкая погода, но руки Мо Вэйюя успели замерзнуть, а чайная бутыль опустела. Несмотря на это, когда навстречу ему бодрой четкой походкой выходит высокая молодая женщина, он улыбается ей искренне и тепло. Е Ванси гостеприимно впускает его в дом, где подает чай, сладости, а также отключает все гаджеты, вплоть до датчика движения в коридоре. Обесточив весь этаж, она, наконец, садится напротив и кивает, проводя рукой по коротким волосам. Мо Жань рассказывает ей о случившемся; не все, но достаточно. Эта женщина — единственная, кому он может доверять, когда дело касается скользкого, будто угорь, Наньгун Лю. И, пока что, только она может пролить на историю хоть какой-то свет. Спустя полтора часа негромкой беседы они прерываются, чтобы впустить в дом ещё одного человека — молодого мужчину с широким разворотом плеч, гордой осанкой и резким, как стрела, взглядом. Мо Жань знает — Е Ванси расскажет ему лишь то, что нужно и ничего лишнего. До работы в частном аэропорту главной клиники центрального округа она работала в спецслужбах и лучше других разбирается в том, когда и что говорить. Поэтому он не волнуется, когда она ничего не отвечает — это случится, и будет вовремя. Пробыв у них до обеда, Мо Жань, никем не замеченный ни в первый, ни во второй раз, выходит и долго идет пешком, чтобы не навлечь ни на кого подозрений. Он знает, что если у кого-то рыльце в пуху, то такой человек не будет ждать честности от других; и Мо Вэйюй не хочет быть причиной недоверия Наньгун Лю к будущей невесте его наследника. …Оставшееся время он тратит на то, чтобы навестить дядю и двоюродного брата. Те, не ожидав его визита, встречают тепло и шумно, будто то, что он без предупреждения приехал именно сегодня, в порядке вещей. Сюэ Мэн злится, что ему не позвонили заранее и гордо идет спать пораньше — он адвокат и у него назначено важное слушание на раннее утро; поэтому у Мо Жаня есть достаточно времени, чтобы поговорить с дядей и рассказать ему то, что он может открыть. Глубокой ночью он подъезжает к воротам клиники на такси, и небо чернеет совершенно зимним холодом, разбавленным леденцовым светом фонарей. По дороге назад у него разрядился телефон; и потому, зайдя в клинику, он не знает причины того, почему медсестра у ресепшена и Ло Сяньсянь не улыбаются ему приветливо, а, напротив, смотрят тревожно, будто он сейчас кинется на них с ножом. — А-Жань! — раздается сзади, и он вздрагивает. Ши Мэй старается не называть его так, когда вокруг много людей, и, значит, стряслось что-то серьезное. — В чем дело? — напряженно спрашивает он, разматывая шарф. — Что, внеплановая проверка? Пациенты в порядке? Персонал пострадал? — Мы не знаем… — тихо говорит Сяньсянь, и Мо Жань сглатывает вдруг пересохшим горлом. Он вспоминает, что один пациент был оставлен в стабильном состоянии, но сам по себе является слишком нестабильным элементом, не желающим встроиться в систему. Не мог же он… Ведь не мог?! — А-Жань, твой пациент… — начинает Ши Мэй, и Мо Жань почти одновременно переспрашивает угрожающе тихим голосом: — Где Чу Ваньнин? — Мы не знаем, — повторяет Ло Сяньсянь со вздохом, опустив глаза. — Он пропал, даже на камерах его не видно. Его ищут по всей клинике, но нигде не могут найти. — Он сбежал?.. Мо Жаню кажется, что сейчас вместо него хрипит собака, а не человек — горло парализует ярость, но это обычное чувство от того, когда говорит его второе «я». К счастью, Ло Сяньсянь качает головой. — Он не мог сбежать. Сетка вокруг ограды ни разу не среагировала, ворота не открывались, пока ты не вошёл. Если только он не научился прыгать на пять метров вверх… Куда ты?! Мо Жань, так и не сняв пальто, бросается назад по коридору, скидывая с плеча руку Ши Мэя. Тот бежит за ним до лестницы, но, когда на его оклики не следует ответа, останавливается, тяжело дыша. Мо Вэйюй, выбежав на улицу, вбивает пароль и активирует программу слежения в телефоне, и молится всем богам, чтобы Чу Ваньнин нигде не обронил пейджер во время побега. Проходит секунда, другая, третья — они тянутся слишком долго, они становятся минутами, на экране в какой-то раз переворачиваются песочные часы… А потом карта клиники всплывает схемой из голубых контуров на черном, и посреди этого рисунка горит алая точка. Не видящий снов в голове стихает с каждым шагом вверх по лестнице; Мо Жань как будто поднимается обратно к себе с глубокого темного дна; отпирает дверь на крышу тихо, почти бесшумно, и идет вперёд так, что тонкая корка льда не хрустит под подошвой теплых ботинок. Он находит Чу Ваньнина с запрокинутой головой, прислонившимся спиной к антенному бую, в тени и холоде больше похожего на рисунок тушью, а не на человека. — Да что с тобой не так, — хрипло каркает Мо Жань, кидаясь к нему. — Почему ты уже второй раз оказываешься в такой ситуации, а? Тебе умереть неймется, что ли? Как ты вообще дожил до этого дня?! На Чу Ваньнине — больничная одежда, включая свитер, но страшно представить, сколько он тут сидел, и у Мо Жаня внутри что-то трещит, будто коротящий провод. Он, матерясь вслух, стаскивает с себя пальто, оборачивая им Чу Ваньнина, и, взяв на руки, идет к выходу. Пинком открывает оставленную дверь, и, подцепив носком ботинка, захлопывает с громким треском. Кажется, что человек в его руках вздрагивает. Мо Жань, не думая, несет его к себе — это ближе, чем спускаться на этаж, и его собственные три комнаты находятся в мансарде, образующей небольшой четвертый этаж, где проходят все трубы, так что внутри всегда тепло. Он не говорил никому, что дал Чу Ваньнину пейджер со следящим устройством. Он не хочет давать никаких комментариев, но ему самому необходимы ответы — так что Мо Жань, осторожно уложив Чу Ваньнина на диван, зажигает мягкий торшер, и отправляет Ло Сяньсянь сообщение — «отбой тревоги», после чего запирает дверь и ставит чайник. Затем, подумав, идет в ванную, где включает кран, чтобы набралась горячая вода. Вернувшись к Чу Ваньнину, он осторожно прижимает к его ледяной шее пальцы, затем, не думая, гладит по щеке, по волосам, задевает тонкий рисунок губ. — Очнись, — говорит он негромко. — Ну же, очнись, или я утоплю тебя в моей собственной ванной, а сверху брошу пенную бомбу… Слышишь меня? Это будет глупейшая смерть из всех возможных. Ты не хочешь выглядеть таким идиотом. Пожалуйста, открой глаза. Чу Ваньнин …Его зовет кто-то. Кто? Разве он… Он не чувствует ни пальцев, ни губ, пока их не касается что-то теплое. Его зовут настойчиво, требовательно. Ласково? Чу Ваньнин распахивает глаза и вновь видит лиловые зарницы.  — Тысяча, — выдыхает он, поднимает руку, чтобы отвести другую от лица, но вместо этого пальцы сами накрывают чужие, горячие. — Тысяча, — повторяет он, не замечая, что с каждым слогом задевает губами подушечки. Улыбается.