Полет за тысячу ли

7 сентября, округ Цзяннань, клиника Сюэ Ванъюэ — Не поверишь? Да, ты не поверишь, мне ведь предлагали, правда предлагали их делать! — смех в зале групповой терапии Синъюй — редкость, но господин Ванъюэ не жалуется. Ему по душе любознательный пациент, что так и норовит разнообразить порядки — то запросит мягкий пластилин — как зачем? Слепить сюнь да играть ночами, выражая тоску. То вдруг, сорвав во дворе несколько веток, объявляет, что смастерит луки для всех желающих, он ведь это прекрасно умеет. То назначит бассейн для флоатинга в подвале зачарованным озером и сидит на краю, свесив ноги да болтая ими в воде, притихнув и устремив невидящий взгляд, куда господину Ванъюэ нет дороги. А теперь, значит, это. Мастер. И Куклы. За окном вот-вот разыграется непогода, в нее часто беспокойно не только пациентам. Не стоило бы поощрять фантазии, но Ванъюэ кивает, сцепив пальцы в замок. — Расскажи. Тому только дай поболтать. Так не всегда было. Когда Ванъюэ пришел на практику самонадеянным стажером, Шангун Гоучень был молчалив. Сидел и смотрел в одну точку. С Ванъюэ разговорился, а может, сыграла роль знаменитая фармацевтика Сюэ. Ему нравится думать про первое, и так или иначе, Ванъюэ внимательно слушает и смотрит. Смотрит, как вздымаются к небу руки и рукава больничного халата сползают к локтям, как вдохновенно блестят из-под челки глаза. — Я хотел в Оружейную. Но там и так было достаточно народа, семеро ученых, мне и предложили другой филиал. Если подумать, куклы еще более жуткое оружие. Не для простых смертных, правда, хоть и действуют по написанным лекалам. Вот их создавать жутко интересно! Как новые личности кроишь. Все с нуля, от любимых слов и привычек до умений. А Куклы — только форма для… — Зачем же такое создавать? — Ванъюэ хмурится, тема нравится ему все меньше. Ох уж эта неуемная фантазия! — Ведь у человека есть собственная личность, характер, привычки. Он бы понял, иди речь про отдельно взятую привычку, но заменять все… — Они одноразовые, — пожимает плечами Гоучень. — Лекала. Перезаписываются, меняются... А кукол потом утилизируют. — И люди соглашаются на подобное? Почему? Ванъюэ запутывается все больше. «Это вымысел?» - хочет настойчиво спросить он. «Только вымысел?» Подается вперед, но Гоучень взмахивает рукой, сюнь выпадает из рукава и со стуком катится по полу. — Продолжайте, пожалуйста, — просит Ванъюэ, но Гоучень смотрит недоуменно и молчит, взгляд теряет яркость. — Куклы, лекала, — мягко напоминает Ванъюэ. Гоучень морщит нос и качает головой, прядь темных волос задевает скулу. — Простите. Я забыл. 7-8 сентября, Мо Вэйюй — Что «тысяча»?.. — спрашивает Мо Жань тихо и беспомощно. — Какая такая тысяча? Тысяча чертей, мешающих тебе спокойно отдыхать от операции?.. Тысяча причин расстаться с жизнью или попасть в опасную ситуацию?.. Тем не менее, Чу Ваньнин пришел в себя, а значит, время горячей ванны тоже пришло. «Сейчас я тебя возьму и брошу в воду!» — мысленно угрожает Мо Жань. «Чтобы ты вмиг растерял эту свою…!» Он не хочет, чтобы Чу Ваньнин растерял свою улыбку, вдруг понимает Мо Жань. И он не может злиться на него вот так. Он думал, что когда Ваньнин очнется, то захочется закричать, заговорить язвительно, или хотя бы сухо и холодно, но не выходит. Всю злость как рукой сняло, внутри дрожит непривычная тревога, будто каждая лишняя секунда, проведенная Чу Ваньнином на холоде, отнимает кусок его собственной жизни. Я психиатр, напоминает сам себе Мо Жань, я не должен давить на людей, кричать и язвить. Этот человек болен, и это нормально, что я не злюсь. Но он знает, что это не нормально. В обычном случае ему пришлось бы приложить определенные усилия, чтобы задавить волну эмоций, но сейчас даже Не видящий снов почему-то притих. И Мо Вэйюй, мягко выпутав Чу Ваньнина из своего пальто, снова берет его на руки и несет в ванную, а там тихо и осторожно укладывает в теплую воду, двигаясь медленно, держа в руках крепко; опускает плавно, давая привыкнуть. Одежда Чу Ваньнина тут же становится мокрой и Мо Жань запоздало спохватывается — как же швы? Он лезет под рубашку Чу Ваньнина почти трясущимися руками, проверяет — нет, спасибо божественному хирургу доктору Чэню, ворчливому и с ужасным характером, но мастеру своего дела. Швы, выполненные тонким плотным стежком, укрыты густым слоем медицинского геля, уже успевшего застыть и позволяющего плоти на первых порах заживать быстрее. Минут десять можно смело позволить Чу Ваньнину побыть в горячей воде. …Правда, если окажется, что горячая вода не поможет, то согреть его ещё раз будет сложно — ему нельзя давать спиртного, а что еще можно сделать? Разве что уложить, завернув во все одеяла. И согревать, лежа рядом, обжигает язвительная мысль. Кое-кому все же захотелось проявить себя. Несмотря на очевидную бредовость, кроме потакания собственным странным желаниям этот способ действительно мог бы принести пользу; от этой мысли Мо Жаню внезапно становится нечем дышать посреди влажного пара. Он опускает взгляд на тело Чу Ваньнина и понимает, что мокрая одежда сейчас мешает, так что придется… да, а потом Мо Жань ему что-нибудь найдет. Ладно. Снять свитер получается довольно легко; Мо Жань бросает его в раковину и по одной расстегивает пуговицы рубашки, ставшей в воде мутно-прозрачной, словно рисовая бумага, и практически ничего не скрывающей. Худощавое жилистое тело, белая кожа, сухие мускулы, впалый живот, изгибы ребер и контрастно-темный изысканный рисунок вен — все это на секунду бьет в голову не хуже крепкого алкоголя. Лихорадочно пытаясь отвлечься от собственных мыслей, приобретающих излишне вольное направление, Мо Жань вдруг обращает внимание на другую деталь. Как завороженный, он ведет рукой вниз, от свежих полосок швов к бокам и бедрам, где пальцы встречают новые неровности. Шрамы, очень много заживших по-разному шрамов. Мо Жань никогда, ни разу в своей жизни не видел столько одновременно. Сердце сжимается от чего-то неясного, какая-то непонятная иллюзорная боль колет внутри, а ещё внутри — очень жарко. Как будто… Мо Жань неосторожно поднимает взгляд и встречается глазами с Чу Ваньнином. Его лицо все еще бледное, но на скулах от резкого потепления горят два ярких пятна румянца. Глаза в густых черных ресницах смотрят нечитаемо… Нет, этот взгляд можно прочесть, просто голова ничего не соображает, вдруг понимает Мо Жань. …А ещё у Мо Жаня стоит, сильно и очевидно, как никогда не стояло — ни на девушек, ни на парней. Боги, как же хорошо, что он сейчас сидит за бортиком ванны. — Готов поспорить, что доктор Чэнь прописал тебе отдых после операции, а Ло Сяньсянь позаботилась о том, чтобы эта информация дошла до тебя. Скажи, почему я возвращаюсь в клинику и нахожу тебя примерзшим к крыше в одном свитере и стандартном пациентском комплекте? Как ты вообще туда попал? Мо Жань говорит, чтобы прервать это молчание, звенящее чем-то недосказанным, и сам не замечает, как в его тихий голос прокрадываются нотки отчаяния. Чу Ваньнин наклоняет голову, вслушиваясь; молчит и смотрит на него. Увы, читать мысли не умеет даже Не видящий снов, да и самому Мо Жаню не угадать, какую реакцию вызовет его отповедь; к тому же, он запоздало замечает, что опять обращается к пациенту на «ты», несколько раз подряд. Кончики пальцев Чу Ваньнина вздрагивают, он вдруг опускает ресницы, а потом вскидывает так решительно, будто выхватывает из ножен клинок, и его слова резко проталкиваются сквозь густой пар, когда он произносит:  — Для достижения цели есть множество разных путей. Все-таки бредит, думает Мо Жань, желая что-нибудь разбить. Но вдруг Чу Ваньнин уже чуть менее решительно добавляет: — Однако я… приношу извинения, если мой путь доставил неудобства. Кажется, что воздух дрожит и вибрирует, когда их взгляды вновь сталкиваются. — Я не рассчитал силы, — хрипло добавляет Чу Ваньнин, не отводя взгляда. — Но постараюсь в ближайшее время не доставлять вам неудобств. Он садится в ванной, после пытается встать, зацепившись за бортик и… поскальзывается, со всего размаху впечатываясь в Мо Жаня, уцепившись обеими руками. — Тихо, тихо… — негромко говорит Мо Жань, придерживая Чу Ваньнина и закусив губу — тот одной ладонью цепляется за плечо, второй ведёт по спине, и, если позволить себе, можно подумать, что это похоже на странную ласку. Внутри просыпается желание податься навстречу, как будто сейчас он его… Остановись. Он его держит. Потому что телу Чу Ваньнина очень сильно досталось, и с этим будет нужно что-то придумать, как-то усилить надзор, чтобы неделю он мог только есть, спать, отдыхать и ходить на приемы — но что-то подсказывает, что так невозможно, потому что Чу Ваньнин в клинике всего ничего, а уже дважды чуть не скончался. — Ты сейчас должен быть очень сильно дезориентирован из-за усталости и перепада температур, — говорит Мо Жань почти шепотом; потому что голос окончательно сел, потому что Чу Ваньнин в его руках практически ничего не весит, даже несмотря на то, что его тело явно сформировано напряженной боевой подготовкой. — В ближайшее время ты ничего и не рассчитаешь. Постарайся расслабиться, хорошо? Будет лучше, если ты уснешь. Я прослежу за тобой эту ночь. Мо Жань наклоняет голову, чувствуя, как совсем рядом с его щекой бьется чужой пульс, слабый, но частый. Он слышит запах яблони, исходящий от Чу Ваньнина, странный, слегка миндальный и горький; мелькает мысль, что это чем-то похоже на незнакомое лекарство, и тут же пропадает в ворохе других, куда более бесполезных. Ему хочется завернуть Чу Ваньнина в своё пушистое полотенце, отнести в кровать, как ребенка, и лежать, приобнимая, вплотную, чтобы чужое тело ощущалось приятной невесомой тяжестью, чтобы всем собой чувствовать любое движение, любые перебои сердца. «Это не мои желания, — отчаянно думает Мо Жань, — это не могут быть мои желания, потому что я врач, а этому человеку нужна помощь». Но, кроме его собственных, те желания могут принадлежать лишь другому «я», а у него всегда все куда более просто и узнаваемо. Сейчас, например, его желание выражается в том, что в штанах все еще до боли тесно, и это нужно пережить как-то так, чтобы никто не узнал. Особенно человек, который на нём повис. Он шепчет почти у самого уха Чу Ваньнина — «сейчас, дай я…», перехватывает того и тянется за полотенцем; вытирает его пушистым жгутом волосы и лицо Чу Ваньнина. Смотрит, секунду просто залипнув на том, как черные пушистые ресницы слиплись в стрелки, но отмирает, усаживая Чу Ваньнина на бортик ванной. Осторожно встает немного боком, уповая на удачу, прислоняет к себе, чтобы не пошатнулся и не упал вновь. С Ваньнина ручьями стекает вода, пока Мо Жань окончательно стягивает с него верх больничного комплекта, тут же закутывая в полотенце. Придерживая, снимает и штаны; Чу Ваньнин не сопротивляется, не отталкивает — Мо Жань мог бы сейчас повести ладонью ниже, мог бы… Черт, да хватит! Когда на Чу Ваньнине остается лишь одно полотенце, Мо Жань набрасывает на него сверху второе, а потом кладет его руки к себе на плечи, показывая, как надо будет держаться, чтобы сейчас не упасть. Как и многие, он проходил практику медбратом, и тело помнит порядок верных действий на автомате. Когда Мо Жань понимает, что Ваньнин устойчиво перенес вес своего тела на него, он приподнимает того, вытаскивая из ванны, собираясь нести в кровать. — Ты говорил, что для достижения цели есть множество разных путей. Какой цели ты хотел достигнуть, замерзая на крыше? Чу Ваньнин Дыхание рисует узоры из пара. Что-то внутри подталкивает — ближе, качнись ближе, ты сможешь, ты… Но Мо Жань говорит другое, и что-то внутри закрывает глаза. Успокаивает, он его… успокаивает? Таким голосом говорят с детьми. Или с душевнобольными, других в клинике и не бывает. Чу Ваньнин вдруг четко осознает, где он находится и что с ним происходит. Вздрагивает едва заметно от стекающего по щеке шепота. «Доктор Мо выполняет профессиональный долг, не рассчитывай на большее. Не создавай проблем больше, чем уже создал». «Я переночую в палате», — хочет сказать Чу Ваньнин, но не может себя пересилить. «Сейчас, дай я…» — говорит Мо Жань и в горле снова сжимается. Пушистое полотенце скользит по волосам, стирает с лица капли воды. Чу Ваньнин чувствует, как жжет глаза. Моргает часто, сосредотачивает взгляд на плече с прилипшей к коже чёрной рубашкой, и изгибе шеи. Концентрируется на ощущениях. Мокрая взвесь распаренного воздуха, пушистый ворс полотенца. Ткань, на миг сжавшая бедра, холод бортика ванной тотчас сменяется полотенцем. Доктор Мо укрывает его — заботливо, словно значение имеет не только то, что Чу Ваньнин его пациент. Какие глупости. Пальцы подхватывают под запястья, устраивают ладони на плечах, и Чу Ваньнин подчиняется безропотно. Тепло, тепло. Он уснет в этом тепле на одну ночь, а потом вернется в палату. Склонит голову, вновь уткнется на миг носом в шею, чтобы вдохнуть, запомнить запах. Он склоняет голову… и резко выпрямляется, сглатывает коротко. Доктор Мо умеет задавать на удивление точные вопросы. Чу Ваньнин не может сказать правду, но и солгать — неправильно. Холод из воспоминаний о крыше вдруг окутывает, резко, несмотря на полотенца. Ладони на чужих плечах сжимаются сильнее и Чу Ваньнин заставляет себя повернуть голову, посмотреть в красивое лицо. Ответить негромко:  — Этот учитель… кое-кого ждал. «Этот Учитель ждал тебя». Мо Вэйюй — Учитель? — переспрашивает Мо Жань, и даже Не видящий снов внутри него замирает. Они оба, кажется, смотрят Чу Ваньнину в глаза, словно тот только что протянул руку вперед, и стало вдруг можно ухватиться за неё, вытянуть из темноты к себе, навсегда, и больше он уже не пропадет. ...Лишь этим можно объяснить, что Мо Жань не успевает остановить себя, говоря: — Ты помнишь, что был моим учителем?.. И сразу, без промедления, просто напрямую чувствует — нет, Чу Ваньнин не помнит. Ни секунды воспоминаний или ощущений, где фигурировал бы Мо Жань. Разумеется, иначе просто не могло быть. Никак не могло. Он откашливается, вдруг понимая, сколько ошибок разом допустил сегодня. Он, в угоду самому себе, пользуется беспомощностью пациента. Держит в руках человека, которого хотел назвать своим — тогда ещё лишь Учителем — и кормит ложными вопросами. А сейчас, когда Мо Жань аккуратно сгружает его на простыни, этот Учитель сидит в его кровати, завернутый лишь в полотенца, с трудом фокусируется на том, что ему говорят…и, кажется, снова мерзнет. Мо Вэйюй принес его в свою комнату, в своей квартире, хотя должен, обязан был уложить в закрепленной за ним палате, чтобы не нарушать дистанцию между врачом и пациентом. Теперь, когда он сказал это вслух… Дистанция окончательно похоронена. Он может с треском поздравить себя с тем, что заслужил звание «худший на свете психиатр». Ладно, думает Мо Жань, соображая лихорадочно быстро. Ладно, тут уже ничего не поделаешь, слово не поймаешь. Этой ошибкой, возможно, удастся воспользоваться. — Я раньше учился в классе, который ты вёл, — говорит Мо Жань спокойным голосом, как ни в чем не бывало набрасывая на Ваньнина свои одеяла, и стягивая полотенца, чтобы промокнуть еще влажные волосы. — Это длилось два года, а потом меня перевели в связи с семейными обстоятельствами. Ничего удивительного, что ты не можешь вспомнить меня, потому что я учился у тебя всего ничего, да и ученик из меня в то время был не самый старательный. Он выходит в коридор, чтобы выключить свет в ванной, затем заливает подогревшейся водой из чайника щепотку ройбуша со слегка цитрусовым запахом сладкого марципана. Приносит чашку в постель, где Чу Ваньнин все еще сидит неподвижно. Мо Жань оставляет только неяркий боковой свет, и мягко надавливает Чу Ваньнину на плечо, вынуждая откинуться на подушки. Не смотрит в глаза, пока дует на чай и, убедившись, что тот не обжигает, вкладывает нагревшуюся чашку в его расслабленные ладони. Если Учитель действительно такой же сладкоежка, как когда-то, аромат чая ему точно придется по душе. — Пей и засыпай, — говорит Мо Жань. — Я подожду, пока ты не уснешь, а если проснешься, буду на диване. Завтра утренняя беседа, на которой мы сможем обсудить то, что ты помнишь. И прости, что я перескочил на такой… неформальный тон. Говорил же, я не самый лучший психиатр. На самом деле, Мо Жань уже морально готов, что завтра Чу Ваньнин снова станет упрямо бороться за право говорить загадками и умалчивать обо всем, что только можно. Что снова придется оказаться в непривычной для себя парадигме, рискуя потерять не только лицо, но и рассудок; но ему все равно радостно где-то глубоко внутри. Чу Ваньнин — Учитель! — начал говорить. Чувствовать. Он жив, и теперь, в клинике, принадлежащей Мо Вэйюю, ему ничего не угрожает. Никто не посмеет ранить его или обойтись с ним жестоко и грубо; Мо Жань сделает все, чтобы этот человек поправился и восстановил не только свою память, но и личность. И, как знать, возможно, в будущем они смогут общаться на равных? Может, можно будет… Стоп, думает Мо Жань. Опять несешься вперед паровоза. — Не холодно? — спрашивает он, доставая из шкафа одеяло и плед. Чу Ваньнин блестит на него глазами из полумрака; обнимает чашку ладонями, отпивает глоток.  — Этот Учитель не возражает против неофициального тона. Мягкий свет бра в стеклянном абажуре с мелким витражом в виде грушевых цветов отбрасывает отблески на темные волосы, Чу Ваньнин смотрит то на него, то на Мо Жаня. Насколько самонадеянно предположить, что он говорит это, думая о том же, о чем и Мо Жань? Это не важно, горчит невысказанное, но настойчивое понимание; Чу Ваньнин остаётся пациентом, а чувства пациента подчиняются определенной схеме при определенном воздействии и исходных данных — и в данном случае схема до безыскусного проста. Чувства, которые вы питаете к другим людям, неизбежно возникнут и в отношениях с психотерапевтом. Еще Фрейдом описанный феномен переноса — то, чего будет добиваться любой хороший психиатр — делает специалиста своеобразным «зеркалом» для пациента. Процесс, при котором чувства, мысли и эмоции, связанные со значимым человеком из прошлого, начинают воскресать на сеансах психотерапии, по мнению мэтра психологии, являлся необходимым условием, при котором и достигается настоящее исцеление. Целитель из Мо Жаня был отвратный, но сам он прекрасно понимал, что это верный признак налаженного контакта, а так же того, что процесс «работы» уже запущен — вот именно сейчас нужно хватать волшебную птицу за хвост, чтобы не улетела, и нестись за ней вглубь процесса проработки того, что сделало Чу Ваньнина таким, каким он являлся на данный момент. Находясь в такой терапии, человек способен осознать вытесненные и давно забытые чувства; он способен выразить то, что было невыразимо раньше. Мо Жань ведь даже не рассчитывал на такой успех, и сейчас искренне радовался ему — какой-то крошечной, слабой, и, наверное, доброй частью себя. Но вся остальная его суть — эгоистичная, жадная, выцепившая Чу Ваньнина в их первое утро примотанным к каталке и решившая не отпускать — тоскливо выла и скалила зубы. Все то, что испытает к нему Чу Ваньнин в результате действия «переноса» — это будто послания, мишенью для которых станет психотерапевт, но адресованы они будут вовсе не Мо Жаню. Это нормально — клиенты влюбляются в своих психотерапевтов, доверяют им, идеализируют, ждут критики, спорят, злятся, обесценивают — но все эти реакции всегда, всегда принадлежат прошлому. И, как правило, не имеют отношения к личности специалиста. Сколько ни мечтай, но пока Чу Ваньнин не покинет стен клиники Сюэ со справкой о выписке, пока не наладит свою собственную жизнь и не даст о себе знать по собственной воле, будучи уже свободным и душевно здоровым человеком, о каких-либо равнозначных отношениях с ним можно забыть. Да и начинать мечтать об этом — даже не рано, а попросту жалко и бессмысленно. Перестав быть пациентом, человек не захочет заводить отношения с бывшим лечащим врачом; если, разумеется, ему удалось излечиться. Хороший психотерапевт будет поощрять пациента проявлять любые возникающие чувства, чтобы тот мог осознать их, чтобы с ними можно было работать, а не обсуждать отвлеченно — и Мо Жань принимает решение до последнего тянуть из себя хорошего психотерапевта. В этот момент ему кажется, что, каких бы усилий ни требовала эта затея, она стоит того; любые усилия оправданы, если приведут Чу Ваньнина к возможности снова быть цельным, живым и сильным. ...Кажется, в этот миг звезды на секунду складываются в старое, как мир, много раз повторенное пророчество, не одну тысячу раз воскресавшее в жизни тех, кому однажды становилось не все равно; кто пытался сплести узы, связать с собой другого и вытянуть откуда-то из темных глубин к свету и теплу. Не всем было известно, что эти узы плетут из ткани собственной души; не все понимали, что свет и тепло придется разжигать в себе, а затем поддерживать, даже если гореть будешь сам. Но Мо Вэйюй все же звался специалистом и потому глупо надеялся, что все получится — усилия увенчаются успехом, о котором никто никогда не пожалеет. ...Секунда проходит, и вот уже звезды движутся дальше — бессмысленные и далекие, такие же безликие, какими всегда казались. Мо Вэйюй непостижимым чутьем угадывает, когда кружка опустевает и забирает её, не раньше и не позже. Чу Ваньнин кивает каким-то своим мыслям в голове и с замедлением произносит:  — Доктор Мо хорошо обо мне позаботился. Когда Чу Ваньнин закрывает глаза, и дыхание его становится глубоким, почти бесшумным, Мо Вэйюй все еще не уходит на диван. Он смотрит на Чу Ваньнина очень долго; и взгляд его, то печальный и нежный, то темный, почти злой и почти отчаянный, ласково скользит по спящему лицу; снова и снова. Прежде, чем встать и уйти приводить себя в порядок, он негромко произносит: — Мо Жань. Когда ты был моим Учителем, ты звал меня так. Проходя мимо зеркала, Мо Жань останавливается, разглядывая себя в темноте. Не видящий снов разглядывает его в ответ. Он скалится одной стороной рта — он зол, что Чу Ваньнин так близко, но ничего нельзя сделать. Он хочет Чу Ваньнина больше, чем кого-либо. Мо Жань медленно и с наслаждением показывает ему отогнутый средний палец. Не видящий снов заносит руку для удара и Мо Жань зажмуривается, напрягаясь всем телом. В эту секунду он — граница зеркала. И граница устоит. Когда он вновь открывает глаза, Не видящий снов все так же по-волчьи щерится, но на этот раз тьма полностью поглотила руку, которой он хотел нанести удар. Мо Жань приподнимает бровь. Произносит беззвучно: «Тебе к нему нельзя. Ты — худшее, что может с ним случиться». Не видящий снов мрачно смеется без единого звука. Он считает себя не самым жестоким и порочным существом во всей клинике Сюэ. Мо Жань никогда не интересовался, кто же, по мнению другого «я», самый худший, и не собирается начинать. Как всегда, они расстаются, наведя между собой предельную ясность, и максимально недовольные друг другом.

***

Мо Жань разрешает себе поспать пару часов. По их истечении он поднимается с дивана, бесшумно идет в ванную, чтобы привести себя в порядок. Затем спускается вниз, в клинику, по дороге точным ударом швабры лопнув лампочку на одном из лестничных пролетов. Спрятав орудие преступления, Мо Жань выходит в коридор, будит задремавшего дежурного и, приложив палец к губам, указывает взглядом на лестницу, которая теперь темнеет в стеклянном окошке двери. Охранник со вздохом отправляется искать и вкручивать новую. Быстрым шагом дойдя до палаты Чу Ваньнина, Мо Вэйюй бросает одеяла с его кровати на батарею, а затем кидается к лифту. Судя по звукам, лампочку еще даже не нашли. Хорошо. Чу Ваньнин спит крепко, чай с марципановым запахом содержит не только ройбуш, и это — собственный мастхэв Мо Жаня, которому нужно спать, когда возможно, даже если он не хочет. Мо Жань осторожно поднимает Ваньнина на руки вместе с одеялами, и несет к лифту. Потом надо будет камеру подчистить, думает он, ногой осторожно открывая дверь в палату 006 и устраивая пациента в его кровати. Оставленные на батарее одеяла успели прогреться, и Ваньнин не просыпается, когда Мо Жань заменяет ими свои собственные и вытягивает еще слегка влажные полотенца, в которые Чу Ваньнин был замотан. Слово «пациент», «палата», и «врач» не делают ситуацию проще, но, по крайней мере, он избавит Чу Ваньнина от возможного чувства неловкости поутру. Чу Ваньнин, перевернувшись на бок, наклоняет голову, устраиваясь в позе эмбриона, и тут Мо Жань замечает кое-что странное. Осторожно касаясь, чтобы не потревожить, он убирает волосы с бледной шеи и неверяще смотрит, пару секунд не понимая, что именно видит. На шее Чу Ваньнина, прямо по линии роста волос вытатуированы полосы и цифры. Будто… штрихкод на товаре. Это, должно быть, шутка, но Мо Жань не верит, что Чу Ваньнин решил бы выразить себя подобным образом, даже если бы находился в тяжелейшем бреду. Почему-то зрелище этой странной татуировки шокирует его куда больше обнаруженных недавно многочисленных шрамов. Мо Жань минуту просто смотрит, запоминая, а после, опомнившись, достает телефон, устанавливает максимальную резкость и фотографирует несколько раз, для верности. Перед выходом он распределяет волосы Ваньнина так, чтобы поутру не спутались окончательно, и укрывает одеялами до кончика носа. Пока возня с лампочкой не заканчивается, он еще успевает забежать на пост охраны и стереть данные с камер, которые зафиксировали его необъяснимые с точки зрения профессиональной этики передвижения. Закончив, победно смотрит в потемневший монитор. Не видящий снов в ответ стучит пальцем у виска. Диагноз ясен, как бы намекает он. — Я не параноик, а всего лишь шизофреник, — шепотом говорит Мо Жань своей второй личности. — но вот ты параноик. И, в отличие от меня, без шансов вылечиться. 8 сентября, Чу Ваньнин Когда он открывает глаза, настольная лампа горит мягким неярким светом, будто кто-то позаботился о том, чтобы он проснулся не в темноте. Чу Ваньнин вскидывается поспешно — он в собственной палате. Крыша, ванная… теплые руки — неужели приснилось? Он проводит руками под одеялом, трогает языком губы, ощутив привкус цитруса. Выдыхает облегченно. С низкого столика подмигивает пейджер. За дверью слышатся шаги и Чу Ваньнин, дернув к себе одеяла, поспешно укрывается до подбородка. Вот только совсем не ожидает увидеть… Упрямо поджимает губы, садится ровно, устремив на вошедшего холодный взгляд. Молчит. 8 сентября, Ши Минцзин Утром Ши Мэй отправляет сообщение с вопросом, и, получив утвердительный ответ, совершает необходимый визит вежливости, который, тем не менее, доставляет ему удовольствие. Мо Жань не спит и выглядит невыспавшимся, что редко бывает заметно — тот не позволяет коллегам увидеть себя таким. Только друзьям. Ши Мэй — друг, хоть они оба и понимают под этим разные вещи. — Доброе утро, — говорит Ши Мэй, когда, в ответ на стук слышит короткое «заходи»; он всегда стучит с таким ритмом, что Мо Жань узнаёт его заранее. — Я принёс тебе кое-что. Он проходит на кухню, где Мо Вэйюй сидит, уставившись в электронный журнал, но явно силясь отвлечься и убрать кружку из-под чая; Ши Мэй ставит вместо неё пластиковую банку, полную маленьких белых конвертиков с лаконичными изящными рисунками. Мо Жань тут же отвлекается, уголок рта ползет вверх, брови вскидываются, голос выдает легкую неуверенность — именно так, как надо. Ши Мэю не хочется, чтобы между ними возник разлад — а маленькие шоколадки на японский манер Мо Жань с детским восторгом обожает еще со времён университета. Может, даже и раньше; так что, сдружившись с ним, Ши Мэй тогда взял в привычку подсовывать ему эти маленькие радости. Мо Жань смешно обозвал его трюк — «ассоциативно связать себя с источником положительных эмоций, чтобы укрепить привязанность» — но посчитал, что для Ши Мэя это просто естественное желание заботиться, удачное совпадение. Ши Мэй не разубеждал его; он вообще быстро понял, что спорить с Мо Вэйюем нужно осторожно. Если не злоупотреблять этим, то в его лице обретешь верного друга и надежную поддержку. «Ты мне нужен» — с нежностью думает он, глядя, как Мо Вэйюй тянется, рвет край шоколадки с юдзу, закидывает в рот, блаженно прикрывает глаза; эта пантомима ребячлива, но и Мо Жань для него немного как младший брат. Ши Мэй знает, что младшие братья порой зазнаются или капризничают; что им нужно дарить подарки и сладости, когда хочешь помириться; сестра подобного не делала, но у хороших братьев все должно быть именно так. Ши Мэй легко прощает Мо Жаню его странности, укладывая их в эту нехитрую схему, а Мо Жань всегда точно так же легко прощает его. Им обоим хорошо в этот момент, в этой кухне, с недопитым чаем и шоколадками. Но свежий чай украсит утро ещё больше, поэтому Ши Мэй с улыбкой идет ставить чайник заново. — Как там пациент? — спрашивает он непринужденно. — Где он вчера, все-таки, был… Я всерьез испугался. Хочу, чтобы ты знал — я зря тогда. Ты помнишь. А-Жань, прости меня. Я теперь вижу, что с ним не все так просто. Мо Жань с благодарным кивком взял чашку чая у него из рук и потянулся за следующей шоколадкой — бежевой плиткой с добавлением кинако. — Все хорошо, — сказал он. Его открытый доброжелательный взгляд, тем не менее, не помешал ему ускользнуть от прямого вопроса, будто он его вовсе пропустил. — Я сам не до конца разобрался. Думаю, это будет непросто; но, может, в итоге на статью наскребу. Ши Мэй был куда ловчее в искусстве избегать нежелательной темы, но попытку зачел; и потому решил зайти с другой стороны. — Уже решил с предварительным диагнозом? Мо Жань, не глядя на него, улыбнулся краем губ. — Я еще ничего не писал. В терапии пока обойдусь стандартным комплектом при ПТСР, так что ты можешь спокойно заниматься своими пациентами. — ПТСР, значит. Будешь искать у него травматические события? — Посмотрим, как пойдет. Сейчас рано говорить. — Да, прятаться по всей клинике, и еще так успешно — это что-то из фильмов про вернувшихся после войны… — Шутка хороша, но в ней только доля шутки. Механизм все равно не спутать — находясь в экстремальной ситуации, индивид усваивает определённый порядок действий, адекватный ей, но не нормальной жизни. Ты сам знаешь, перелом можно заработать на льду, а можно — во время неудачного перепиха. — Боже, а помнишь, когда тот парень орал, мы еще с тобой спорили? Я был уверен, что он просто бурно кончил… — Представь, я тоже… Они смеются, вспоминая, как однажды в общежитии подорвались в три часа ночи, потому что даже через тонкую стену было слышно вой соседа, который утверждал, что у него перелом члена. — Если станет тяжело… — осторожно говорит Ши Мэй, но Мо Жань на удивление уверенно качает головой. — Я справлюсь. Не хочу вписывать тебя, как соавтора, в будущей статье. — И не надо. — Спасибо. Я знаю, ты хочешь как лучше. Это ставит точку в его намерениях, и Ши Мэй, обсудив еще пару незначительных вещей и угостившись шоколадкой с зеленым чаем, уходит в свой кабинет. Он делает для себя важный вывод — Мо Вэйюй настроен серьезно подойти к вопросу, а значит, допускать при нём ошибок нельзя. В случае чего неосторожные шаги могут обернуться крупными проблемами, где дружба вряд ли сходу вернет его на прежние позиции. Ши Мэй давит раздражённый вздох — за широкой спиной Мо Жаня можно провернуть что-то, но нет той свободы действий, на которую он рассчитывал. Если бы только тем утром пациента удалось принять самому, Мо Вэйюй вряд ли бы стал возражать, если бы Ши Мэй приписал его к своим; а теперь остаётся только быть осторожным и ждать удобного случая. Впрочем, ничто не мешает ему попытаться ещё раз наладить контакт.

***

— Доброе утро, — с мягкой улыбкой говорит Ши Мэй пару часов спустя, осторожно неся в руках поднос с завтраком. — Медбрат Линь сегодня утром повредил ногу, наступив на осколок стекла на лестнице… Кажется, ночью лопнула лампочка, и какой-то крупный кусок стекла не убрали. Так что, ввиду его отсутствия, завтрак вам решил принести я. Он ставит поднос на прикроватный столик, излучая мягкость и доброжелательность, и тактично отходит к окну, показывая, что не уходит, но дождется окончания трапезы, чтобы забрать пустую посуду, и не будет мешать. У Ши Мэя бывали случаи, когда пациенты по какой-то причине не шли на контакт. Было ли дело в тяжелом заболевании, поразившем центральную нервную систему, или же виной служило некое совпадение случайных деталей, наделявших Ши Мэя в глазах пациента неприятными или даже чудовищными чертами — это никогда его не волновало. Он работал терапевтом в клинике, где ему нравилось выполнять свои обязанности, а то, что чувствовали при этом другие, заботило его лишь до нужных пределов. Нужные пределы, стараниями Мо Вэйюя, в этой клинике были расшатаны до полностью комфортного Ши Мэю уровня. Но то, что показывала ему кукла, приводило его в полнейший восторг. Он и представить себе не мог такой жгучей смеси эмоций на лице, в котором, как говорили, уже не должно было оставаться никаких чувств.  — Вы вчера очень напугали нас всех, пациент Чу, — продолжает Ши Мэй легким тоном. — Вас было совершенно невозможно отыскать. Где же вы прятались? И как доктор Мо смог так быстро найти вас — этого он не произносит вслух, но оно все же остаётся висеть в воздухе. Чу Ваньнин Чужой голос обдает струей ледяной воды, та течет вдоль позвоночного изгиба, точно по желобу, и Чу Ваньнин, подавив желание отряхнуть капли, садится еще ровнее, вскидывая подбородок. Не смотрит на поднос. Из этих рук он не станет принимать ничего. Ладони помнят тепло вчерашней кружки, блеск на золотом ободке и в груди сжимается. Доктор Ши Минцзин не уходит, но и парализующий страх не спешит накрывать с головой. Словно то, что случилось вчера, придало сил. Кукла не должна быть зависима от близости другого человека. Из правила нет исключений, но Чу Ваньнин не может преодолеть ни желание оказаться за множество ли от стройной фигуры в белом халате, ни, в непосредственной близости — от другой.  — Это крайне любезно с вашей стороны, — будь он заклинателем из древних легенд, у окна высилась бы ледяная глыба. Любой прочтет невысказанное: «Это все», но доктор Ши Минцзин не спешит покидать палату. Раньше, чем Чу Ваньнин успевает продолжить, задает вопрос, заставляя тело напрячься до кончиков пальцев, с каждым словом сплетая сеть, что отдается холодком там, где к коже льнут невидимые путы. Ши Минцзин Чу Ваньнин сидит, натянув одеяло до подбородка, словно это важно. Словно его тело что-то значит для него самого. Это тоже нехарактерно — кукла не должна оценивать себя с эмоциональной позиции. Так же, как и сторониться, либо тянуться к кому-то. Но Чу Ваньнин сторонился Ши Мэя, и это было невероятно. Ши Мэй обладал внешностью, которой легко можно было очаровать не только женщину, но и мужчину; Ши Мэй прекрасно знал, как выглядит, и умел этим пользоваться. Помимо этого он всегда был мягок и сдержан, открыт и безмятежен. Чу Ваньнин просто не имел ни одной причины избегать его… И то, что он избегал вдвое, втрое активнее с каждым разом, разжигало внутри непередаваемые чувства. Чу Ваньнина хотелось… взять. Чу Ваньнина хотелось…воспитать. Или подчинить. Чу Ваньнина хотелось ослепить, лишив его способности видеть, слышать, и ощущать все на свете, кроме Ши Мэя. Как и должно быть с нормальной куклой. — Скажите мне, пациент Чу, — говорит Ши Мэй, глядя на него серьезно. — Я чем-то успел обидеть вас? Дело в том, что у меня не очень хорошая память на лица; возможно, мы где-то встречались ранее, и я был груб? Или дело в каком-то недоразумении. Я чувствую, что мое присутствие напрягает вас, но не могу понять причину. Ши Мэй, разумеется, врëт — у него великолепная память на лица. Чу Ваньнин Пред мысленным взором в ладони возникают острые ивовые листья, рвут путы назойливых, неприятных, ненужных вопросов.  — Желаете услышать извинения? Я их уже принес, — коротко роняет Чу Ваньнин, подтягивает колени к груди, чтобы одеяло целиком накрыло плечи. — Пациент в моем состоянии нуждается в покое, не соизволите ли вы меня оставить? Слова доктора Ши Минцзина текут медовой патокой, уплотняя сеть. Чу Ваньнин поводит плечами. Слова не похожи на прямоту Мо Вэйюя, на его отчаянное: «Я сброшу на вас пенную бомбу!» Уголки губ против воли приподнимаются в улыбке, пусть он и рискует встретить в ответ недоуменный взгляд.  — Я не встречался с вами, — говорит Чу Ваньнин под пронизывающим хуже сканера взглядом. — Теперь же предпочту позавтракать в одиночестве. Он мысленно обводит последнее слово размашистым росчерком острой кисти, дописав: «Убирайтесь». Ши Минцзин Ши Мэй смеется в ответ на последнее замечание — тихо, журчаще. Не сводит с Чу Ваньнина глаз. Представляет себе худое, красивое, но такое ослабленное сейчас тело. Внутри колотится сердце. Внутри что-то сломалось и теперь оно думает, что у него есть желания, права и так далее. — Чем скорее вы сьедите завтрак, тем быстрее я заберу посуду, — лукаво говорит Ши Мэй. Но Чу Ваньнин не отпускает одеяло и не притрагивается к еде. — Вчера вы выкинули такой фокус, что сегодня за вами нужен дополнительный присмотр… ох, кажется, сейчас я вспомнил, — говорит Ши Мэй, как бы невзначай. — Я действительно видел вас раньше. Правда, можно так выразиться, мельком. Со стороны. Почему вы не едите? Это обычная каша. Вы такое не любите? Может, завтра принести вам что-то другое? Он не случайно стоит рядом с креслом у самого окна — Ши Мэй знает, что это слепое пятно камеры палаты. А еще неподалеку тумбочка со сменной одеждой. Он достает оттуда свежий комплект и протягивает Чу Ваньнину так, чтобы тому пришлось протянуть руки, отпустив и простынь, и одеяло. Он хочет, чтобы простынь упала. Хочется посмотреть на то, что может получить, если ему понравится; впрочем, это уже понятно. Ши Мэю очень нравится. — Я не жду извинений, просто мне бы не хотелось проблем… Ведь вам придется пробыть в этом месте какое-то время. Нам с вами неизбежно придется видеться, и не только. Мо Вэйюй ведь не только ваш врач, он еще и директор клиники, у него много дел, и он не сможет каждый раз брать анализы сам. Не лучше ли нам с вами установить хорошие отношения, чтобы в дальнейшем обоим было легче? Ши Мэй все еще протягивает одежду, и камера не может зафиксировать, как он мягко надавливает, слегка гладит лежащую сверху сложенную рубашку круговыми движениями кончиков пальцев. Как он то сильнее впивается в сложенную мягкую белую ткань, то слегка скребет по ней короткими ногтями, то прихватывает всей ладонью. Его руки двигаются медленно, немного неспокойно, и в этом, в общем, нет ничего подозрительного. Они совсем рядом с лицом Чу Ваньнина, но закрыты от камеры головой и плечами. Зато Чу Ваньнин все прекрасно видит. Его лицо в этот момент восхитительно. Я сделаю с тобой столько, что ты по-настоящему забудешь все, думает Ши Мэй. Но ты не сможешь забыть меня. Чу Ваньнин Чу Ваньнин помнит немногое. Почти ничего; но смех, разбегающийся стылым ручьем, задевающий нервные окончания, запомнил бы точно. Ши Мэй и не думает уходить или пугаться строптивости, всем своим безмятежным видом напоминая, это не комната отдыха — палата, а Чу Ваньнин — не «гость», а пациент психиатрической клиники.  — Вы здесь… по поручению доктора Мо? — медленно произносит Чу Ваньнин и зрачки напротив чуть расширяются, подтверждая очевидное. Сжавшаяся внутри пружина ослабевает. Мо Вэйюй не стал бы. «Почему ты так ему веришь?» «Потому что я…» Сегодня он может возражать. Сегодня он может сопротивляться.  — Разумеется, вы меня видели, — почти не размыкая губ, отзывается Чу Ваньнин, сверкнув глазами, игнорируя беспокойные ледяные мурашки. — В мой первый день в клинике. Что же касается лабораторных исследований, не стану вас утруждать. Уверен, что в это «какое-то время» более никто не наступит на лампочку. Оружие доктора Ши Минцзина — безукоризненная вежливость, словно ничто не может вывести его из себя. Безукоризненная вежливость и цепкий, ощупывающий взгляд. Чу Ваньнин хмурит брови, не думая подхватывать одежду. Должно быть, это нежелание легко предугадать — Ши Минцзин слишком спокоен, словно стоит немного подождать — и он получит все, что нужно. «Никогда», — думает Чу Ваньнин, пряча ярость в глубине взгляда. И прижимает к груди ладонь, стоит доктору Ши Минцзину протянуть руки ближе. Сдерживает подкатывающую к горлу тошноту, коротко сглатывает. Инстинкты сработали верно, но... Его никогда не домогались так нагло и отвратительно! Он приоткрывает губы в попытке глотнуть свежего воздуха, зная, что не притронется к одежде. «Успокойся, успокойся», — точно заклинание повторяет про себя Чу Ваньнин, ощущая трогающие плечи ледяные пальцы, глядя на издевательский изгиб улыбки. Застывает на несколько мгновений. Тарелка стоит так, что можно, близко прижимая одеяло, выпростать руку, подцепить пластиковый край кончиками пальцев. Подцепить и… не рассчитать силы, не удержать, неловко взмахнуть рукой… Тарелка подлетает вверх, рушится на голову Ши Минцзина, рис рассыпается по плечам, темно-коричневый соевый соус оставляет неаккуратные пятна на халате и сменной одежде. Чу Ваньнин чувствует необъяснимое удовлетворение почти мальчишеской выходкой. Несерьезной. Абсолютно несерьезной. Учитель бы не одобрил.  — Прошу меня извинить. Я был… так неаккуратен. Ши Минцзин Ши Мэй секунду стоит в абсолютно полной звенящей тишине. Смотрит на куклу широко раскрытыми глазами, и улыбка стекает по лицу вместе с кашей. Нет, не куклу, вдруг понимает он. Это не кукла. …Чу Ваньнин. Он смаргивает шок и произносит вполне спокойно: — Ничего страшного, пациенты часто бывают неловки… — он наклоняется, поднимая тарелку и собирая с пола столько каши, сколько получается, кипой салфеток с подноса. — Вот только ты не пациент, верно?.. Ши Мэй двигается так, как надо, чтобы его лица не было видно, чтобы на камере было заметно лишь то, как терпеливый доктор старается на своем посту. Но камера не «слышит», и он продолжает: — Значит, Мо Вэйюй не сошел с ума и не нафантазировал… Ты и правда считаешь себя человеком, верно? Думаешь, что у тебя есть эмоции. Поразительно… Собрав грязные салфетки на поднос и напоследок бросив туда же испорченные вещи, Ши Мэй выпрямляется, глядя на Чу Ваньнина сверху вниз, и теперь только понимает, какое сокровище попало к нему в руки. Чу Ваньнин действительно испытывает эмоции, либо их иллюзию. Желание, либо какой-то достоверный их аналог. Он куда лучше, чем просто андроид из кожи и мяса, которым можно поиграть. Чу Ваньнином действительно можно пользоваться. Не хватает только некоторых настроек. — На втором этаже есть компьютерный зал. Проверь рабочую почту. Узнаешь, где я тебя видел. Поверь, тебе будет интересно. С этими словами Ши Мэй уходит. Чу Ваньнин Чу Ваньнин смотрел, как исчезала приторно-сладкая маска, которую доктор Ши Минцзин не мог удержать, как бы ни старался. Это было… приятно, когда тот замер, словно никто и никогда раньше не осмеливался… «Не осмеливался», — понял Чу Ваньнин, а во взоре против воли вспыхнуло победное ликование. Доктор Ши Минцзин более ничем не выразил эмоций. Не упрекнул, просто наклонился чтобы убрать остатки еды. А потом обронил такое, отчего солнечное сплетение сжалось до точки, а Чу Ваньнин застыл, снова и снова слыша одно и то же, словно на повторе: «Только ты не пациент, верно?» «Что ты имеешь в виду? Что тебе известно?» Радость исчезает, фейерверки гаснут в небе, залитые приехавшими пожарными и шипят, шипят, шипят… Сквозь шипение пробивается обрывистое: «Компьютерный зал», «Рабочая почта». Быть может, это блеф - психологическое давление и желание поставить зарвавшегося пациента на место? Чу Ваньнин в этом не уверен. Ши Мэй Противная липкость каши почти не выводит из себя — попадающимся навстречу медсестрам он улыбается, пожимает плечами, мол, ну что поделать, работа такая. Девушки прикрывают рот ладонью, сочувственно качают головами, предлагают пообедать в их перерыв. Ши Мэй с радостью соглашается. Ему пригодятся их расписания, и их готовность уступить время и палаты, чтобы спланировать свои дальнейшие действия. И Чу Ваньнин никуда от него не денется.