Полет за тысячу ли

Мо Вэйюй Когда Мо Жань едет в автобусе, в окно напротив задувает зимний ветер, и женщина, сидящая напротив, просит его захлопнуть створку. Мо Жань захлопывает, рассеянно отмечая про себя, что, будь рядом Чу Ваньнин, сделать это не помешало бы сразу — нестойкие к холоду люди плохо переносят даже небольшой сквозняк. В кафе девушка за кассой предлагает попробовать фирменную новинку — сладковатый чай с кусочками фруктов и цветочным запахом, разбавленный кокосовыми сливками и украшенный прохладной шапкой сливочного сыра с сиропом. Мо Жань рассеянно соглашается, но морщится уже после второго глотка — слишком сладко. Такой чай понравился бы Чу Ваньнину? Мо Жань вежливо уточняет название, внося в ежедневник пометку — сварить что-то подобное и угостить, а еще лучше сводить сюда после выписки. Он оставляет стакан почти нетронутым и покупает себе обычный гонконгский вариант — очень крепкий ассам, специи, вязкий черный сахар, тапиока и сливки. В первый день конференции он узнает, что для него забронирован номер в отеле на все время пребывания, а в зале на первом этаже будут проходить заседания, что делает каждый день и ночь на новом месте непривычно шумными. Мо Жань, лежа без сна до двух часов ночи, пытается пялиться на кольца от занавесок — за отсутствием гирлянды и фонаря. И с легкой улыбкой думает — в клинике сейчас тепло, тихо и спокойно. Чу Ваньнину там куда комфортнее, чем в естественной среде больших городов. Утром он получает сообщение — удачи на конференции - и отправляет ответное «спасибо», после чего каждые двадцать минут рассеянно проверяет телефон. Во время первого заседания выясняется, что его доклад поставлен в первую очередь. Это настораживает, ведь Мо Жань раньше не только никогда не принимал участия в непосредственном обсуждении, но и не предоставлял материал. В его возрасте, не смотря на кресло директора, он по умолчанию все еще считался «молодым специалистом», как с усмешкой называли его снобы из центральной больницы и гос. структур. Мо Жань не возражал — он дорожил возможностью наводить свои порядки в клинике, ни перед кем не отчитываясь. Тем не менее, узнав о заседании за неделю, он сумел подготовить практически бесцветный доклад на основе отчетных данных за год. Его словами клиника Сюэ казалась не то покрытыми пылью раем с безопасными и тихими пациентами, не то домом престарелых для умалишенных, возраст которых просто не совпадал с нормировкой. Тем большей внезапностью стали несколько вопросов от центральной больницы, по которым было совершенно ясно, какой именно случай достоин иллюстрации в качестве примера — речь шла о внезапных поступлениях с опасностью летального исхода. Мо Жань, не моргнув глазом, ответил, что на подконтрольном ему участке это редкость настолько, что построенная на них статистика не может считаться убедительной. После этого у них с Наньгун Лю состоялся лицемернейший из разговоров, во время которого тот пытался навязчиво выяснить, насколько поступивший недавно пациент Чу Ваньнин далек от опасности летального исхода. Говоря с ним, Мо Жань нарочно посматривал то на часы, то в телефон, чего за ним обычно никогда не водилось. Он растягивал слова скучающим голосом, отмахивался, заставляя Наньгун Лю проявлять еще больше нарочито слащавой терпимости, и, в конце концов, ожидаемо вспылил: — Да что в нем такого особенного? Я думал, вы с ним вообще не знакомы. — Учитывая его преступления, это утверждение пугающе близко к истине, — вздыхает Наньгун Лю. — однако я знал его ранее, и даже имел удовольствие вести короткую деловую переписку. Для меня было шоком узнать о том, как все обернулось. — Да никак не обернулось, разве что операцию пришлось делать; оказалось, что у него колотые раны, а хороших хирургов днем с огнём не сыщешь… было неудобно, конечно, но мало ли, кого он успел разозлить перед поступлением к нам. — раздраженно пожал плечами Мо Вэйюй, по-прежнему строя из себя ленивого болвана с полным отсутствием профессионального интереса и умолчав о том, что как раз его хирург — один из лучших. — Он целыми днями валяется под веществами, мне даже пришлось лишить его групповой терапии. Пока рано делать о нем какие-то выводы и строить гипотезы. — Тем не менее, доктор Мо. Как вы думаете, насколько велика вероятность выписки, скажем, в ближайшие десять лет? У Мо Жаня от шока дернулся глаз, но он потер лицо, делая вид, что это от усталости. Так вот насколько ему предлагается запереть Чу Ваньнина...Десять лет - это его минимум. Гарантирует ли согласие Мо Вэйюя невмешательство в дела его клиники в дальнейшем? Но пока выбора не было. — Чрезвычайно мала. — уверенно заявил Мо Жань. — Не хочу показаться безответственным, но у нас свои задачи и практически нет специалистов, которые могли бы оказать ему индивидуальную опеку. Формально этот пациент записан на меня, но мой профиль, мягко говоря, не про него. Разумеется, мы не хотим, чтобы он превратился в овощ, однако при агрессивном поведении я вынужден применять медикаменты — вы сами знаете нашу специфику. Если он понадобится, скажем, для допросов, то врядли сумеет связать несколько слов. Но, мне, конечно, не хотелось бы делать мрачных прогнозов. Наньгун Лю выглядел вполне убежденным, когда Мо Жань, наконец, смог его покинуть. Остаток дня он сидел на конференции в качестве слушателя, пользуясь тем, что о его существовании снова как будто позабыли. Он рассеянно искал информацию о звезде Юйхэн. Алиот, оскверненная звезда, искаженная звезда, твердил какой-то монотонный внутренний шум, и Мо Жань, не утерпев, послал Ло Сяньсянь просьбу проверить, как там Чу Ваньнин. Казненная звезда, прошептал этот самый внутренний шум, когда Ло Сяньсянь написала, что Чу Ваньнин спит под капельницей, перенервничав после процедур. Каких еще процедур, в панике думает Мо Жань, и с чего ему нервничать, ну не мог же он вдруг впасть в истерику во время сеанса флоатинга? Это же полный бред. Связь почему-то барахлит - так бывает, когда над клиникой висит очередная непогода - и у него не получается перезвонить, но других сообщений от Сяньсянь не приходит. Возможно, он беспокоится зря. К ночи Мо Жаня будит новое сообщение от Ло Сяньсянь: «Ты здесь нужен. Поторопись.» С замирающим сердцем Мо Жань отвечает: «Код 006?» И две минуты просто упрашивает небесные силы, чтобы ответ был отрицательным. «Да». Мо Вэйюй так и не появляется на второй день заседания, сославшись на срочные дела в клинике. Столичные старики шутят, что он торопится к невесте. Он не обращает внимания ни на смешки, ни на снисходительные взгляды; ни на то, что забывает в номере зарядное устройство. Вспоминает он об этом, только сев в автобус, когда пытается залезть в облако через телефон и понимает, что тот безнадежно разряжен. Именно поэтому встревоженная Ло Сяньсянь откровенно пугается, увидев его; но многолетняя привычка к совместной работе научила ее говорить по существу и доверять тому, как выглядит псих, даже если он директор. — Вчера он был в порядке, только не отвечал, я подумала, капельница или успокоительные… — начинает она, и Мо Жань, кивнув, без слов бросает ей пальто и шарф, а сам быстрым шагом идет в палату. Ло Сяньсянь, не выпуская его вещей из рук, делает то, за что втайне презирает медсестер — тихо подбирается к двери и прислушивается. За дверью слышатся шаги, затем хлопанье дверей, а потом, совсем близко — грохот и, сдавленное ругательство. Сяньсянь решает не медлить и открывает дверь, как раз когда ее с той стороны дергает на себя Мо Вэйюй. — Ну как он? — спрашивает она, и сердце от чего-то замирает в неясном ужасе. Мо Вэйюй отвечает ей одним из тех взглядов, за которые она его откровенно боится. — Его нет. — отвечает он отрывисто, и ей кажется, что у него чужой голос, как будто это кто-то совсем другой. — Кровать разобрана. В ванной следы крови. — Он был… — глупо отвечает она, и ей почему-то стыдно, будто исчезновение Чу Ваньнина ее вина; хотя она болела весь вчерашний день и они оба понимают, что она располагает лишь информацией, полученной от других. — Он недавно… Я… Мо Жань, не дослушав, забирает у нее пальто и шарф, и уходит в свой кабинет, где сразу же включает запись с камеры. Чу Ваньнин Блаженная темнота накрывает с головой. Сквозь плотную завесу пытаются пробиться звуки и запахи. У них нет шансов. В груди горит и жжет, царапает горло, спина пылает раскаленным железом. Боль и жар не утихают, он мечется в бреду. В бреду распускаются сладко пахнущие цветы, обвивают и пахнут, пахнут. В бреду над ним склоняется улыбающееся лицо, пряди мажут по щекам… нет! Он обнаруживает себя в палате. Силится подняться, но руки перетянуты холодно-белым, капли скатываются по пластиковой трубочке. Тьма милосердна, в отличие от памяти, дарующей лишь несколько мгновений блаженного забвения. Этого мало. Он, рывком повернувшись, сжимает зубами край подушки, сдерживая рвущийся из горла крик. Ловит воздух ртом и дышит на счет. За окном брезжит безразличный день, ему нет дела до пациента психиатрической клиники. Никому нет дела? В памяти вновь и вновь встают изогнутые в улыбке губы, длинные пальцы. Он вздрагивает, словно все может повториться прямо сейчас. В такт движению щелкает замок и Чу Ваньнин невольно зажмуривается с силой.  — Развязать?  — Можно.  — А анализы? Свезти его в процедурную?  — Нужна тебе лишняя забота? Доктор распорядится. Давай, буди. Чужая рука небольно и коротко сжимает плечо, Чу Ваньнин открывает глаза, изображает только что проснувшегося, безразличного ко всему человека. Садится ровно, давая распутать узлы. Когда чужие руки оказываются ближе нужного, тело сотрясает мелкая дрожь, ногти врезаются в кожу. Удержать, удержать. Не показать слабости. Санитары удаляются, небрежно волоча по полу смирительную рубашку, с тихим звуком увозят каталку. Он рывком отпирает белоснежную дверь в ванную. Тошнота подкатывает к горлу и Чу Ваньнин падает на холодный кафель, содрогаясь от спазмов, безостановочно сотрясающих тело. С трудом, держась за стену, поднимается, движимый одним желанием — стереть, смыть с себя грязь. Каждое касание длинных чужих пальцев. Встает под душ, но стоит зашуметь воде, как он в ужасе вжимается в стену. Сердце бьется бешено, часто, в ушах шумит и в глазах темнеет. Он не может, не может, он больше не может. Тогда приходит она. Она знает, грязь смывает не только вода. Поднимает руку, полосует запястья до свежего алого. Запрокидывает голову и с наслаждением проводит по шее острыми, отточенными движениями. Капли пахнут сладко, как цветы. Колени подгибаются, она опускается вниз, заводит руки за спину, с тихим стоном оставляет отметины у ключиц, на лодыжках и бедрах. Облизывает пальцы, поднимается. Новая боль укрывает прежнюю шелковым тонким покрывалом, но та не унимается. Этого мало, мало. Она знает, что делать. Позвать. Она ступает в коридор. Окно у стены укрывает темная штора. Пальцы рывком срывают широкую ткань, та трещит, но поддается, вырываясь из цепкой хватки металлических крючков. Те позванивают — пригодимся, пригодимся… Она идет, уворачиваясь от всевидящих глаз, прислушиваясь чутко. Нужно место, где ее никто не найдет. Спускается по лестнице, ниже и еще, холод камня ложится на босые ступни. Этот коридор не всевидящ, а закрытая дверь — не помеха, распрямленный крючок не хуже старомодной шпильки. Замок послушно щелкает, заостренный край ранит ладонь, она ахает несдержанно. Замирает, прислушивается. Никого. В комнате пусто, в комнате пыльно. Пыль покрывает диван, кресла, зеркала, мутнит хрустальные капли на люстре и динамик старого транзистора. Пыль не лежит лишь на полу, там — венециански-красная ткань ковра, ждущая возможности потемнеть и потяжелеть. «Зовешь — принеси жертву». Пальцы, запачканные алым, поворачивают ручку транзистора, хриплые, свистящие звуки заполняют гостиную. Она запрокидывает голову, вскидывает руки, поводит плечами — ткань колышется в такт. Боль тянется следом, позванивая тонкими золотыми цепями. Призываю! Она помнит — у него темные глаза, встрепанные волосы и сильные руки. Музыка плетет узоры, она ступает следом, словно танцуя по острым лезвиям, вскрикивает, завертевшись в водовороте шёлковой алой иллюзии, из которой реальность напьется и изменится. Волосы рассыпаются по плечам, она воздевает руки, чтобы пряди укрыли прохладой невидимые раны. Спаси меня! У него теплый взгляд из-под вороха ресниц и запах предвестия грозы. Музыка увлекает, она выгибается всем телом, прижимает пальцы к губам, оглядывается, ускользая от кривой темной тени, что идет по стене. Тень хочет схватить, поглотить, проникнуть внутрь, сожрать. У тени хищный взгляд и тонкие нечеловеческие пальцы, тень ими щупает, трогает, ищет, ищет. Она перебегает по лезвиям, спасаясь от тени, и лезвия бликуют, прожигая в темной материи враждебного силуэта сверкающие пятна света. Уже не простая ткань, а красный шелк ласкает кожу, прозрачно колышется у лица вуаль, прячет от всех, кроме того, кого она зовет. Он сильный, он справедливый, он хочет ее. Он защитит. Пальцы выкручивают колесико транзистора до упора, музыка рассыпается на ворох скрипов, отдаваясь от стен, алая пелена устилает ножи. Лезвия вытягиваются, стальные стебли прорастают в сердце. Содрогаясь всем телом, она падает на колени, простирает руки, алые губы исторгают беззвучный зов. Приходи. Приходи... Приходи! Мо Вэйюй Время, думает Мо Жань, у меня нет времени. Он включает запись с камеры и хочет поставить на ускоренную перемотку, но вид того, как Чу Ваньнина завозят в палату в смирительной рубашке, вдруг примораживает к месту, сковывает руку от плеча до кончиков пальцев. Профессиональная привычка мешает рассмотреть собственную эмоцию. Неясное чувство. Боль? Гнев? Что с ним? Он не знает, что чувствует, и не понимает до тех пор, пока не прокручивает кадр еще раз, хотя у него нет времени. Щелк. Чу Ваньнин в смирительной рубашке без сознания. Ши Мэй приходит следом и ставит капельницу. Трудно разглядеть детали, но, кажется, у обоих очень помятый вид. Изображение черно-белое. Мо Вэйюй чувствует, как внутри сковывает холод, как дрожь пронизывает все тело. Он вдруг понимает, что это страх. Он никогда еще в жизни так не боялся — настолько, чтобы каменеть от ужаса, когда нужно действовать. Никогда, даже в детстве. Помоги мне, шепчет он мысленно, на миг задерживая дыхание. Я должен его найти, но руки скованы, помоги! Странным образом все тело остается спазматично-неподвижным, но в груди и руках напряжение ослабевает. Ищи. Быстрее. Мо Жань нажимает ускоренную прокрутку и бегло просматривает, как двое санитаров освобождают Ваньнина от смирительной рубашки. Он замедляет движение, и именно поэтому видит все — как Ваньнин вдруг падает, будто подкошенный. Мо Жань прикусывает руку, в глазах странно жжет. Что он наделал? Что произошло, пока его не было? — Что с тобой, Ваньнин?.. Чу Ваньнина трясет, он с трудом доходит до ванны, захлопывая за собой дверь так сильно, что она отскакивает и приоткрывается по инерции — через проем видно, что Чу Ваньнин едва не задыхается, не смея встать под струю включенной воды. Почему? Раньше не было ничего подобного! Мо Жань, не отрываясь, смотрит, как Чу Ваньнин вжимается в наверняка холодную стену кафельную стену, уходя от наверняка теплых потоков душа. Почему, Ваньнин? Что не так?.. А затем происходит нечто странное, о чем Мо Жань только слышал, но никогда еще не видел своими глазами. Только что совершенно неподконтрольное разуму, тело Чу Ваньнина вдруг обретает уверенную плавность движений, и, вместе с этим, какую-то экстатическую смелость. Он двигается, будто во сне, но при этом поворот головы, движения запястий и вообще координация в целом говорят о том, что он полностью в сознании. Вторая личность? Та самая Тяньвэнь?.. Казалось бы, это хорошая новость, но Мо Жань холодеет еще больше. Что это такое? Кто это, и где теперь его Чу Ваньнин?.. Видя, как Чу Ваньнин царапает себя безо всякой жалости, будто пытается вскрыть себе вены, Мо Жань понимает, что времени действительно мало — в таком состоянии тот без труда может навредить себе фатально. Время истекает с каждой каплей крови, которые уже пролились, когда Мо Вэйюй спешил назад, и все-таки опоздал, позволив случиться чему-то страшному. Как разбираться с последствиями — не важно, не сейчас, когда ему не известно, сколько теплого биения жизни еще осталось в теле Чу Ваньнина в этот самый момент. Если он ещё не поранил себя всерьез… Он ставит ускоренную перемотку на 25 процентов и прослеживает путь Чу Ваньнина — обезображенного безумием, кровью из грубых царапин, которыми сам себя покрыл, тканью, сдернутой с окна, и странными плавными движениями. Во всем том образе, за которым он следит, точно ястреб, нет ни капли Чу Ваньнина, которого он успел узнать. Успел полюбить. Мо Вэйюй не досматривает до конца — каким-то образом его сознание, почти полностью рассеевшееся от страха, в какой-то момент овевает нежным дуновением призрак теплого взгляда и ласковой руки. Он ещё не знает, куда Чу Ваньнин направился, но уже чувствует знакомый запах, давно забытый — лекарственные цветы, душица, мята, османтус, женьшень и бадьян — как будто тетушка на секунду наклонилась тоже посмотреть, от чего её А-Жань так напуган. Он срывается с места, бросается к секретеру, вводит код на сейфе; хватает оттуда две ампулы и нераспакованный шприц, деревянно-непослушными пальцами вбивая в него лекарство. Стеклянные пузырьки помечены синими иероглифами — Чу Ваньнин. Тот самый индивидуальный коктейль, который Мо Вэйюй предусмотрительно заказал еще в начале недели, и который ни разу не довелось испытать. Хоть бы не довелось и сейчас, думает Мо Жань, а призрачная ласковая рука уже подхватывает под руку сквозняком, тянет вперед — Мо Жань бежит за наитием, и умоляет, умоляет тетушку — прошу, вступись за него, не дай уйти, он нужен мне! Нужен мне— эхом произносит Не видящий снов. Он тоже просит тетушку. Но призрак не оборачивается, лишь ведет вперед, вниз по ступеням, до самой двери в застывшие под слоем пыли воспоминания. Дверь приоткрыта, из замка торчит тонкая проволока крючка от занавески. За дверью хрипло и сорванно играет музыка. Мо Жань не дает себе остановиться. Внутри темно. Он оступается, поскользнувшись на чем-то, и ему мерещится металлический лязг. Заторможенно он опускает взгляд вниз — и кажется, что на полу разбросаны лезвия с алыми пятнами, но в следующую секунду видение исчезает; под ногами лишь пыльный ковер. А в памяти отпечатались кровавые следы, как ясная карта, и ведут его до тех пор, пока руки сами не находят того, кого нельзя было выпускать. — Прости, что я так долго, — шепчет он, а может просто звуки доносятся, как через толстый слой ваты — только дыхание Чу Ваньнина ясно различимо. Чу Ваньнин хрипит, как будто непоправимо заболел. — Зачем ты всё это!.. Мо Жань обнимает сидящего у стены Чу Ваньнина, холодного, как лед, снова, опять, как тогда, на крыше — и удерживает в ладони подбородок, заставляя показать лицо. …Когда сквозь ресницы он ловит ответный взгляд, ему кажется, что это совершенно чужие глаза. Чу Фэй Музыка плетет узоры, она настороженно ждет. Пробирается сквозь стальные стебли на край цветочного поля, опускается у ножей - это даст время, задержит тень - скрещивает запястья и подтягивает к себе колени. Он придет. Придет. Придет. Она смотрит в темноту, темнота раскрывается алыми цветами, хриплыми звуками музыки. Она слышит шаги, ощущает их поднимающимся в груди жаром. Музыка дрожит внутри, музыка зовет, она всем существом тянется к нему, но остается недвижима. Иди ко мне, иди, иди... Жар перетекает из груди во взгляд, она приподнимает подбородок, послушная движению горячей руки. «Пришел, он пришел», — отзывается все существо, она чувствует. Поднимает руку, трогает пальцами заполошное живое биение. Он говорит и легкое недоумение вплетается в мысли. ..Все это? «Ты принимаешь танец? Ты поможешь мне?» Она поворачивает голову, ведет кончиком носа по его скуле, к шее, к вороту темного мягкого свитера, прячущего его тепло. Дышит им; негромко, удовлетворенно стонет, подняв руку, кончиками пальцев проявляя очертания бровей, скулы, изогнутых тревогой губ. Лицо ее защитника выступает из темноты. Какой красивый.  — Ты пришел, — облегченно выдыхает она. И склоняется навстречу его губам. Мо Вэйюй Мо Жань, отсчитывая пульс, прижимает к холодной коже Чу Ваньнина пальцы и сбивается, вздрагивает; пытается снова. Вся темнота вокруг пахнет то пылью, то железом и кровью, и неясно, где грань реальности переходит в бред. А Чу Ваньнин вдруг трогает его так, будто они знакомы уже много лет. И Мо Жань второй раз сбивается со счета. Подожди, пытается он сказать, почти говорит, но голос застывает внутри комом, когда Чу Ваньнин приближает лицо, слишком близко — настолько, что несколько секунд яблоневого запаха пробираются в железисто-кровавую густую темноту. Перед глазами и правда вспыхивает, когда совсем рядом, щекой, шеей, всей кожей он вдруг чувствует, как Чу Ваньнин глубоко вдыхает; внутри больно и жарко коротит. Господи, думает Мо Жань, этого сейчас никак нельзя...совсем, совсем нельзя. Но ему так хочется, что, кажется, сам воздух становится слаще. Чу Ваньнин, словно поняв о нем все в одну секунду, вибрацией тихого негромкого стона отсекает от всех связных мыслей. Только шум в голове. Я так сильно… Мо Жань закрывает глаза, когда лица касаются пальцы Чу Ваньнина — так, словно он делал это всегда, словно он с закрытыми глазами обрисовывает для себя черты, которые давно успел запомнить, и как будто это его право — делать так, когда ему будет угодно. Мо Жань хочет отдать ему все, все эти права, все свои ответные движения, и чтобы когда угодно, когда Ваньнин пожелает, - но только не сейчас, когда состояние Чу Ваньнина не ясно, когда промедление может быть опасно, и все же... Что это за прекрасный мир, думает Мо Жань с закрытыми глазами, не понимая и не осознавая, как ловит губами чужие пальцы, сглатывает кровавый вкус, согревает теплым ртом. Что за прекрасный мир, где Чу Ваньнин вдруг шепчет ему «ты пришел», как будто он ждал его все это время. Что за восхитительное чувство — держать в руках его легкое тело, осторожно поддерживая, когда оно льнет навстречу. Мо Жань не понимает, почему он должен покидать этот мир — где Чу Ваньнин наконец захотел… Его, с ним, захотел — неважно, как. Вся чертова жизнь проходит, пока Мо Жаню достаются лишь крохи, чтобы в конце концов ярко вспыхнуть алым и золотым в кромешной темноте, чтобы Мо Жань вдруг обрел не только его, о котором мечтал столько лет, но еще вдруг почувствовал, что его ждали, его рук и губ хотели, и это ощущение, как вспышка сверхновой… Алиот, искаженная звезда, шумит вдруг внутри несколько слов, и Мо Жань замирает, чтобы не поддаться искушению, которое почти победило, почти сломало его. Искаженная звезда, но её свет не потерян. — Чу Ваньнин, ты слышишь меня? — срывающимся хриплым голосом говорит Мо Жань, открывая глаза. — Ты не в себе. Мне нужно, чтобы ты вернулся, пожалуйста… Вернись, хорошо? Я здесь, с тобой, так что вернись ко мне. Чу Фэй Воздух дрожит цветными острыми стеклами, стальные стебли разрастаются внутри причудливой вязью. Но это не мешает оставить дыхание в изгибе резных горячих губ, замереть, задрожать от тепла, прокатившегося к центру ладони. Тепло проступает золотыми прожилками, она льнет к нему ближе, ближе. Он стремится навстречу, она чувствует, знает. Знает, позволяя коснуться себя — ему можно. Она жаждет его жара, его тепла, его защиты. Она даст ему то, что нужно; нежно скользит ладонью под колкую шерстяную ткань, к живому теплу. Я так ждала тебя. Иди сюда, обними меня. Обними. От него пышет жаром, он сам — полуденное солнце и тень со страшными длинными пальцами скрывается в ужасе, спасаясь бегством во тьме коридора. Она выдыхает успокоенно, тянется ближе. Он позволит оставить на коже след губ, вот здесь, в ямочке под высокой скулой? Он замирает вдруг, словно и в его сердце проросла сталь, на губах расцветает хриплый шепот. Она ласково улыбается, потеплевшая ладонь обнимает щеку. К чему ненужные слова? Им будет хорошо, так хорошо…  — Зачем тебе он? Есть я, — шелест-шепот опадает алыми цветами, она взмахивает ресницами, ведет по скулам кончиками теплых пальцев. — Не оставляй меня...— она льнет ближе, шепчет исступленно в лепестки губ, раскрытых сердцевиной желанного цветка. Ближе, ближе, еще ближе. — Пожалуйста… Мо Вэйюй Он длинно хрипло выдыхает, почувствовав ладонь Чу Ваньнина, скользнувшую под свитер, к обнаженной коже, которая послушно горит под его рукой. Мо Жань, судорожно вздохнув, опускает голову, разгоряченным лбом касаясь чужого прохладного плеча. Голос… Голос Чу Ваньнина, и не его, и нужно позвать еще раз, и он зовет хриплым шепотом, а шепота не слышно. Он прижимается губами, зажмуривается до боли, до белого света в ноющих глазах, губами рисует свое лживое, такое лживое — Ваньнин… У Мо Вэйюя нет права так его звать. Нет права касаться губами острой, как лезвие, ключицы, собирать губами соленую подсохшую кровь, трогать языком ту ссадину, которую Ваньнин нанес себе. У него нет права лихорадочно шептать, пока его руки обвивают стройный стан Чу Ваньнина, приподнимают, усаживая на себя, чтобы тот весь был — только у Мо Вэйюя, чтобы даже пол не касался его. Он дышит сквозь стиснутые зубы и пытается заставить себя понять, осознать — Чу Ваньнина нет рядом с ним сейчас. Он не сможет узнать о том, как Мо Жань, не выдержав, поднимал голову навстречу его губам, отвечал короткими жаркими поцелуями, задыхаясь, и как пусто было у него в голове. А может быть, Чу Ваньнин просто ощущает то же самое? Ведь это возможно, что ему сейчас тоже так хорошо рядом с Мо Жанем?.. …Ведь это его губы шепчут — пожалуйста, и Мо Жань хрипло смеется прямо в эти нежные губы, дышит горячо и коротко, и отвечает: — Разве я могу тебе отказать? Секунды тают, а Мо Вэйюй, то и дело теряясь в блаженой кровавой темноте, целует, но — кого? — Как же тебя теперь зовут? — спрашивает он, поддерживая ладонью его поясницу, когда Чу Ваньнин опаляет дыханием ставшую такой чувствительной кожу, и Мо Жань, не сдерживаясь, стонет. — Как же хорошо… Я не смогу устоять,— сознается он Не видящему снов, застывшему, словно змея на охоте, за его спиной. Он ранен, не сломай, не навреди ему еще больше, — последнее, что успевает передать Мо Жань, когда его, обессилевшего от страха и блаженства, выталкивает из ощущений, и вокруг воцаряется прохладная пустота ничего и нигде. Мо Жань вспоминает, где лежит шприц, и Не видящий снов, бесстыдными и жаркими прикосновениями вплавляющий в себя этого нового, другого Чу Ваньнина, будто случайно задевает ампулу. Мо Жань, милосердно освобожденный своей второй личностью от ощущений и желаний, теперь видит, как им обоим — этим двум осколкам чего-то цельного и давно потерянного, что взяли себе другие имена — так хорошо, что Мо Жань даже сквозь пустоту ощущает поделённые на двоих пожар и негу. Он улыбается, когда огонь касается ресниц, пламя опаляет губы и кончики пальцев. Другой «я» всегда берет все до конца. А Мо Жань берет его рукой шприц, стряхивает колпачок, надавливает на поршень, представляя, что тонкая прохладная струйка лекарства серебристыми каплями тает в огненном мареве. Он улыбается, потому что никто не умрет сегодня. И точным движением, без боли и дрожи, наносит укол, до упора вводя лекарство. Не видящий снов непривычно тает вокруг, опадает на плечи черным пеплом; а в руках белой птицей оседает Чу Ваньнин. Прекрасный, удивительный, самый лучший на свете. — Ты нужен мне здесь, — шепчет Мо Жань уже своим голосом. — Потому что я люблю тебя. Я хочу все, что в тебе есть. Я не согласен на осколки. Чу Фэй Она спит; спит в его руках и видит сны. Про павильон, стоящий особняком у горной гряды... Про тонкий аромат цитрусов, поднимающийся от кипящей воды в стеклянном чайнике… Про тонкую нить мерцающих огней, обвивающих старую яблоню... В его руках тепло и надежно. В его руках жарко и страстно, губы помнят несдержанные поцелуи, дыхание, стелящееся по щеке и шее. Она хотела, чтобы он был ближе; и он вновь услышал — вжал, вплавил ее в себя так, что она стонала, неровно и хрипло, вновь и вновь соединяя лепестки их губ, собирая его дыхание. Дальнейшее скрыто завесой, темной пеленой памяти, но она не испытывает тревоги. Он здесь, рядом и ей спокойно.