Щупальца

      Вопрос недолго вис в воздухе без ответа.       — У меня очень хорошая «интуиция», — Октавиус слегка наклонил голову в бок.       — Или вы просто очень хорошо знаете, как это бывает… — с подозрением произнёс Питер, приходя в себя и выравнивая дыхание. Взгляд доктора ему был непонятен, но вот в его голосе явно чувствовалось что-то очень личное, и, судя по едва подрагивающим уголкам губ, болезненное.       — Знаю, — кивнув, согласился он. — Рестораны, бары, испачканные омерзительным портвейном и не только задние сиденья спорткара, а на утро — мазь от ушибов, которая наносится совсем не на ушибы, и головная боль. Я всё это знаю, Питер, — Октавиус кротко улыбнулся, наблюдая, как меняется лицо его студента с обозлённого на удивлённое.       — Спорткаров в моей жизни не было, — мрачно буркнул Паркер, усаживаясь на край кровати. — Он был просто местным торчком-хулиганом, который бил меня при любом случае, а потом просто однажды… решил трахнуть. Я… Я на тот момент даже ни разу в жизни не удовлетворял себя, а тут такое…       — Боялся волос на ладонях? — Октавиус саркастично приподнял бровь. Питер хотел было оскорбиться, но замечание доктора неожиданно рассмешило его. На его руках потом действительно выросло много чего.       — Нет, был слишком занят просмотрами ваших трансляций, — парировал Паук, скрывая улыбку.       — Я и тут тебя подвёл, — трагично покачал головой доктор, тяжело вздохнув. — Читал лекции по физике вместо лекций про созревание.       Последнее неожиданно больно кольнуло Питера. Он уткнулся в пол, рассматривая ворсинки ковра под ботинками, как недавно рассматривал траву на газоне у дома тёти:       — Наоборот. Всё было наоборот, доктор, — юноша всё-таки поднял голову. — Только вы меня и держали на плаву. Сами того не зная, давали мне надежду на светлое будущее и вдохновляли на благие дела. Как мой дядя. А теперь я мечусь, как животное в клетке, от чувств к вам.       Едкая улыбка стёрлась с лица Октавиуса. В мгновение ока он стал невероятно серьёзным, а когда Питер взглянул ему в глаза, поджал губы. В этой комнате горели все лампочки в люстре, света было предостаточно, чтобы уловить мельчайшие детали в собеседнике, поэтому Паук без труда увидел, как на профессора упала тень сомнений и какой-то загадочной задумчивости. Он размышлял о чем-то.       — Я когда-то тоже доверился одному человеку, — наконец вымолвил Октавиус. — Мы друг друга вдохновляли. Мир с ним хотели менять, делать жизнь других лучше и так далее, и так далее, по списку. Даже наночастицы начали изучать раньше, чем на эту тему уселся Старк. Я помогал этому человеку, отдал всего себя, — лицо доктора вдруг заострилось и посерело, скривилось в каком-то едва уловимом отвращении, словно в памяти его всплыли самые чёрные страницы из жизни. — И даже не заметил, как стал его вещью.       — Вещью?.. — Питер впервые видел Октавиуса таким.       Профессор прикрыл глаза и глубоко вздохнул, тут же беря под контроль вспыхнувшие где-то в глубине его каменной груди эмоции. Тон голоса доктора всё так же был спокойный и ровный:       — Когда ты слишком сильно чем-то или кем-то увлечен, и отдаешь этому чему-то или кому-то всю свою душу, то ты забываешь про самого себя. Забываешь настолько, что даже физиологические ноши перестают тебя тяготить, — доктор сцепил пальцы в замок, а взгляд его стал туманным. Он что-то вспоминал. — Сначала ты забываешь чистить зубы после завтрака, потом ты забываешь про сам завтрак, а затем понятие завтрака для тебя просто перестает существовать, потому что ты забыл про сон, и всё становится для тебя единым днём. Одержимость вызывает уязвимость, возведённую в степень.       — Какая-то тонкая сложносочинённая философская мысль? — скептично отозвался Питер.       — Отнюдь нет, вполне простая, — ровно ответил Октавиус. — Когда ты отдаёшь себя чему-то, например, ядерной физике или молекулярной биологии, то вред ты приносишь исключительно себе сам. Наука — это всего лишь система знаний о закономерностях в развитии природы, и ей не убудет, если ты резко решишь её бросить. А вот когда ты отдаешь себя кому-то… — доктор злорадно заулыбался. — Ты становишься настолько слаб, что едва ли сможешь забрать себя обратно, превращаясь в раба, в вещь.       — Ну и как? — мрачно вымолвил Питер, понимая, к какой мысли его подводит профессор. — Получилось у вас забрать себя у мистера Озборна?       Губы Октавиуса мучительно дёрнулись, он едва побледнел, но очень мягко улыбнулся в тучное лицо юноши.       — Мне искренне нравится, что ты начал мне дерзить, Паркер, — снисходительно отозвался он. — Пока очень вяло, конечно, в какой-то степени всё ещё продолжает умилять, нежели задевать, но это всё равно хороший знак. Более того, я полностью одобряю то, что ты сделал с тем подонком. Хочешь, Джеймесон замолчит?       — Хотите задобрить меня?       — Просто хочу прогнать муху, что жужжит над твоим ухом, не более, — пожал плечами Октавиус и одарил Питера настолько тёплым взглядом, что по телу юноши растёкся жар. — Я могу сделать это даже без мухобойки.       Питер сердито свёл брови, пытаясь отогнать разрывающее изнутри противоречивое желание поцеловать губы напротив.       — Предлагаете мне помощь? После всего? Вы были огорчены тем, что забыли банку для насекомых в нашу первую встречу, — процедил сквозь зубы юноша. — Хотели разобрать меня на органы, назвали беспомощным сопляком и почти утопили! Потом едва не проткнули насквозь стилетом и отправили за голову в полёт над крышами домов!       — И ты всё равно спас меня, когда я отключился, — Октавиус развёл руки в стороны и расхохотался прямо в суровое лицо своего практиканта. — Поверь мне, Паркер, если бы я хотел, ты бы давно уже был мёртв. У меня было столько возможностей, но я не реализовывал их.       Доктор вновь искренне веселился, вся серость стёрлась с его лица.       — Иногда я жалею, что не оставил вас, поддался чувствам, стал, как вы выразились «вещью», — рыкнул Питер, вскакивая с кровати.       Он подошёл к столу с графином холодной воды, налил в стакан, но, подумав пару мгновений, жадно отпил прямо из горлышка. Ему было жарко, словно температура его тела давно зашкаливала за двести градусов по Фаренгейту.       — Если ты хотел наказать меня, то давно это сделал, — раздался отрезвляющий голос доктора из-за спины. Питер обернулся, продолжая осушать графин, и вздрогнул — Октавиус бесшумно вырос перед ним во весь рост. Свет от лампы больше не попадал на лицо доктора, отчего его силуэт полностью оттенился, спрятав глаза за тёмными линзами хамелеонов.       «Чёрт, чутье совсем на него не реагирует!» — выругался про себя Питер, задыхаясь от того, насколько близко стал к нему Октавиус, заполоняя собой вокруг всё пространство, вытягивая воздух, точно мистическое существо. «Я даже не услышал, как он встал с кресла!»       — Причём ты умудрился сделать это лучшим способом из всех возможных.       — Каким же? — Паркер оторвал губы от горлышка и тяжело отдышался, стараясь держать невозмутимый вид.       — Самым изощрённым. Как ты мне тогда угрожал? Спустишь штаны и оставишь умирать подвешенным на паутине? Это было бы милосердием с твоей стороны. Кстати, вот ответ на твой вопрос о том, удалось ли мне забрать себя, — Питер проследил взглядом, как доктор подцепил пальцем край горла своей водолазки и сильно оттянул вниз, демонстрируя чёрно-фиолетовые прокусы на своей массивной шее. Сердце юноши мгновенно зашлось бешеным ревностным огнём, возводя ярость до тошноты. — Ты превзошёл себя, Паркер. Проснуться в пентхаусе Озборна полностью бессильным и недвижимым — раньше мне снилось это в кошмарах, но ты умудрился воплотить их в реальность. Худшая неделя в моей жизни, но с профилактическим эффектом. Я многое переосмыслил за эти дни. Чья идея? Твоя или Курта?       Питер поджал губы:       — Профессор Коннорс очень беспокоился о вас…       — Да, — фыркнул Октавиус. — Как раз виделись позавчера. У меня теперь шатается зуб.       Питера вело от близкого расстояния. Казалось, он как железка притянется к огромному магниту, не в состоянии вырваться из хватки. Октавиус ничего не делал, просто стоял рядом, не смея даже вжать Питера в столешницу, но у юноши уже подкашивались ноги. Он мотал головой, избегая возможности встретиться взглядом с доктором, точно перед ним стоит Горгона, и любая неосторожность обратит его в камень. Октавиус выжидающе смотрел сверху на его мечущуюся макушку, терпеливо и молча, словно пытался поймать нужный момент. И этот момент настал. Питер всё-таки поднял на него глаза, и в это мгновенье доктор нежно поцеловал его в лоб, запустив пальцы в волосы на затылке. Питер охнул, и опёрся о стол, не в силах стоять.       Октавиус разорвал поцелуй и зарылся носом в волосы Паука, прикрыв глаза.       — Сегодня последний раз, когда я прихожу к тебе, Питер, — прошептал он в русые пряди, и Питера прошило насквозь. — Скоро всё закончится. Грабежи, покушения, нападения — всё. И я больше тебя не потревожу. Хочешь прогуливать университет? Пожалуйста. Тошнит от входных дверей Оскорпа? Я досрочно закрою твою практику, и ты больше никогда не появишься в моей лаборатории. Но не мешай последнему ограблению. Дело не в том, что ты сорвёшь его. Тебе очень везло, что в прошлые разы там был я. Теперь же твой любопытный нос ничего не спасёт, Паркер.       — Неужели беспокоитесь обо мне? — выдохнул Питер.       — Уже доводилось терять талантливых лаборантов, — юноша услышал в хмыканье доктора… горечь? — Потом неприятно свербит внутри.       Питер упёрся руками в чужую грудь, желая оттолкнуть Октавиуса, но не смог — просто уткнулся лбом в мягкую ткань водолазки, с концами запутавшись в клубке чувств к этому человеку. При всей злобе и ярости, в сердце вонзился кинжал досады от того, что доктор приходит последний раз.       — Последнее желание, Питер? Что ты хочешь сейчас? — вопрос прозвучал на удивление сладко, и Паркер возненавидел Октавиуса еще сильнее за эту нежность, за то, вновь влюбляет в себя, вновь топит в себе с головой.       — Спать. Я устал, — рвано выдохнул он в ответ. Доктор тут же выпустил его из своих рук, и Питеру стало… холодно?       Октавиус подошёл к креслу и взял с пола портфель. Из кожаных карманов появились толстые тетрадки по курсу профессора Коннорса. Доктор аккуратно положил стопку на тумбочку и щёлкнул застёгивающимся замком:       — Все лекции Курта. На случай, если ты всё же решишься не бросать учёбу и хоть как-то преуспеть даже с такой бурной жизнью.       Питер застыл, вцепившись пальцами в края столешницы, как остервенелый коршун когтями впивается в мёртвую тушу. Сердце лихорадочно стучало в груди, а ноги были чем-то на подобии размякшей ваты. Он словно со стороны, от третьего лица наблюдал, как Октавиус накидывает шарф и снимает с вешалки пальто. Последний раз. И почему-то не было ни единого аргумента в пользу того, что доктор врёт. Он просто… отпускает? Позволяет забрать себя у него?..       Сигарета в пепельнице потухла.       — Прощайте, мистер Паркер.       Питер повалил Октавиуса на край кровати прямо в пальто, усевшись сверху и жадно покрывая каждый миллиметр его зажмурившегося от неожиданности лица лёгкими быстрыми поцелуями. Происходящее сводило с ума, а внутри ощущался дикий, просто бешеный голод. Это было похоже на прорыв огромной плотины, которая до этого гнулась от мощного напора воды, и вот теперь пала, под оглушающий грохот рассыпаясь на части.       Нет, доктор Октавиус. Так просто вы не отделаетесь.       Паук даже представить себе не мог, что он… скучал? Какое странное, глупое слово для всего происходящего. Скорее уж, просто чувства, те самые, яркие, мощные, пьянящие, наконец-то вырвались на волю, и Питер полностью отдался им, ненавидя себя каждой клеточкой души.       Это было безоговорочное поражение, вновь. До этого Питеру казалось, что он сражается с Октавиусом, но лишь сейчас, наконец-то зарываясь в прохладные каштановые завитки дрожащими от нетерпения пальцами, он понял, что играл эту невыносимую и утомительную шахматную партию с самим собой и проиграл белыми фигурами. Но игра с собой обладает уникальным свойством: ты проиграл, ты же и выиграл. Питер ощущал, как ликует та другая сторона его сердца, чёрная, можно даже было бы сказать, угольная, ведь она так часто сгорала в огне страсти, игнорируя всё рациональное и мудрое. Она хотела Октавиуса, и ей было плевать, какие грехи кроются за этим именем. Она хотела его здесь и сейчас, и знала, что получит своё.       Доктор тихо хмыкнул и поймал голову мечущегося юноши, мягко обхватив его щёки ледяными от уличного холода ладонями, и притянул к себе, чтобы поцеловать уже по-хорошему, долго, глубоко, возможно, даже грубо и хищно. Однако стоило Октавиусу чуть наклонить Паркера к себе, как тот забился в его руках, точно маленький птенец, и вырвался из чужих пальцев, уткнувшись профессору в шею.       — Не так… — просопел Питер ему в скулу. — Я хочу не так…       — Хорошо. Как ты хочешь? — сладко прошептал ему на ухо Октавиус, запуская освободившиеся пальцы в корни волос юноши и начиная приятно ласкать загривок. Паркер мог только догадываться, насколько сильно сейчас болела спина доктора от его веса.       Питер приподнялся над профессором, с вожделением заглядывая в лукаво жмурящиеся карие глаза, и покраснел.       — Поцелуйте меня, — едва дыша, вымолвил юноша. — Поцелуйте меня, как… тогда.       — Как неделю назад? На паутине? — удивлённо поинтересовался доктор.       Питер отрицательно мотнул головой, а затем, ещё больше понизив тон, выдохнул:       — Как тогда…       Глаза Октавиуса загорелись озорными огоньками, сухие губы растянулись в кривой ухмылке. Он вспомнил, когда же было это «тогда». Ладони доктора вновь оказались на щеках юноши, аккуратно поглаживая большими пальцами гладкую кожу. Питер блаженно прикрыл веки, когда к его губам осторожно прижались чужие.       В этом поцелуе не было животной страсти, первобытной похоти и любовной агонии — просто лёгкое прикосновение, без нажима и надрыва, очень нежное и девственное, но оно заставило Питера ощутить внутри залп оглушительных салютов. Только губы доктора в этот раз были ледяные, как и руки без перчаток. Скорее, уже Питер грел Октавиуса, отдавая драгоценное тепло, а не наоборот, но это нисколько не смущало юношу. В этот момент он готов был отдать всё.       Паркер сам прижался сильнее, вдавливая доктора в мягкий матрац. Тогда ему хотелось большего, но он не получил ничего, кроме презрительного каменного взгляда, о которое разбилось всё его нутро. Даже на паутине Октавиус скалился и колол словами в самые мягкие ткани, раскрывшись нежностью лишь под самый конец, но теперь… Теперь же Питер дорвался до Октавиуса так, как хотел на задворках своих самых сокровенных желаний, которые столь тщетно пытался задушить в себе. Он готов был поглотить доктора, как диабетик тонну сахара, как наркоман последнюю смертельную дозу, и, кажется, тот был совсем не против.       Октавиус лишь тихо смеялся на вспыхнувшие ласки Питера, подставляя лицо под дорожку пылких поцелуев и одобрительно поглаживая юношу по плечам и спине. Ему всё еще было весело и забавно, но не злобно, не едко. Он был открыт и отвечал на удивление трепетно и даже несколько лениво, пока Питер не потянул горло его водолазки, и паучьим глазам не предстали чужие следы. Глаза юноши воспламенились ревностным огнём, а так как он уже давно отпустил свои поводья, не стоило долго ждать укуса в больное место. Паук словно пытался перекрыть чужие печати своими, злясь от нагнетающей его мысли о сопернике. Октавиус вздрогнул, прихватив Питера за загривок, точно котёнка, и жёстко оттащил его от своей шеи, сердито взглянув тому в лицо:       — Полегче, Паркер.       Но в мутных глазах Питера не отразилось никакого ответа. Он лишь насупился, обиженно взглянув исподлобья, и тихо, но уверенно произнёс:       — Мой доктор.       Теперь уже глаза Октавиуса вспыхнули, как солома от искры. Питер даже не успел испугаться затанцевавшим огонькам на дне чужих зрачков, как был тут же свален на кровать. Доктор стянул с себя своё огромное плотное пальто, небрежно сложив и закинув на место, где должны были быть подушки, и уложил на него Паука. Юноша в очередной раз поразился, насколько чёткими и выверенными были движения Октавиуса: почти с механической точностью и виртуозностью с Паркера стянули толстовку и вытряхнули из штанов. Тяжело дыша, Питер вцепился пальцами в ткань пальто. В нос ударил густой впитавшийся запах подвяленных листьев табака от сигар, совершенно точно настоящих и дорогих, а не того дерьма, что курил… Флеш? Кто такой Флеш?..       Опершись здоровым коленом о матрац, Октавиус выпрямился над Питером во весь свой немаленький рост. Его глаза оценивающе скользнули по рельефным мышцам.       — Поразительная мутация, — выдохнул он с ухмылкой, и Питер мгновенно залился краской. — А ведь я хотел лично передавить этих пауков.       Раскрасневшийся Питер закусил губу, наблюдая, как доктор снимает очки, аккуратно складывая позолоченные дужки, методично расстёгивает застёжку на наручных часах и лёгким движением сдёргивает с себя водолазку. Паук тихо охнул, увидев чужие кровоподтёки, но долго разглядывать ему никто не позволил — Октавиус моментально накрыл губами его губы, выбивая весь воздух из лёгких. Юноша неосознанно обнял доктора, впившись пальцами в спину, как тут же услышал болезненное шипение. От него отстранились, переставая целовать и ласкать.       — Боже, простите! — виновато всхлипнул Питер, одёргивая руки, точно от огня, но было поздно: Октавиус молча нырнул рукой под его поясницу и одним ловким движением развернул к себе спиной, уложив на живот. Проклиная себя за неосторожность, юноша грустно уткнулся носом в пальто. Здесь был не только запах табака. Здесь был запах самого Октавиуса. Питер прикрыл глаза, невольно вспоминая, как Гарри подарили крохотного рысёнка. Чтобы привязать к себе животное, друг укладывал его спать в коробку, набитую своей одеждой.       Питер не заметил, как Октавиус потянулся к пальто, зато от ощущения скользящих под резинку потеплевших пальцев по всему телу пробежались мурашки. Доктор нагнулся к шее Паркера, опалив чувствительную кожу горячим дыханием, и зарылся носом в его шевелюру.       — Тш-ш… — низкий бархатный тон опьянял разум. Чертыхнувшись, Питер выгнулся от скользящих ненавязчивых движений внутри, ловя ртом воздух.       Доктор что-то успокаивающе шептал ему на ухо, но юноша был неспособен разобрать ни единого слова. Ему казалось, что до этого он всё время плыл против течения бурлящей реки, заливая рот колючей пеной, но стоило ему расслабиться и позволить волнам взять вверх, как вода сразу стала мягкой и спокойной. Шёпот Октавиуса напоминал мерное журчание, отчего Питеру только еще больше хотелось раствориться в нём. Доктор скользил холодным кончиком носа по шее и лопаткам Паркера, будто раскалённым добела клеймом, и Паук медленно, но верно сходил с ума от этих ощущений.       Первый толчок заставил Питера очнуться и выпустить из горла тихий вскрик. Доктор умело усыпил своего практиканта в начале, но теперь оставаться умиротворённо безучастным было невозможно. Капли боли растворились в сдавленном низком стоне Октавиуса. Питер до белых костяшек впился пальцами в пальто, безжалостно сминая ткань, точно спасательный круг. Доктор замер, давая время привыкнуть к новым ощущениям не только юноше, но и себе.       — Я твой… — наконец, хрипло выдохнул профессор, и весь мир Питера разлетелся в мелкое сверкающее крошево стекла. — Сегодня я только твой и ничей больше, мой мальчик.       Со стоном юноша выгнулся в спине, приподнимаясь навстречу, и доктор сразу же обвил пальцами его член, ласково проведя от головки до основания. Захлебнувшийся от наслаждения Питер выругался самыми грязными словами, которые знал. Возможно, матерящегося доктора Коннорса, который волочил Октавиуса по ковру, Паркеру было не переплюнуть, но он уже ожидал саркастичную рекомендацию прополоскать рот мылом после такого словесного выплеска. Однако в ответ до слуха долетел лишь едва слышный баритональный смех. Доктору явно нравилось, как остро и чувственно Питер реагирует на каждое его движение, и останавливаться не собирался.       — Боже… — тихий выдох.       Ритм. Слишком медленный, чтобы задыхаться и грызть зубами простыню, но слишком быстрый, чтобы совпадать с биением сердца. Диссонанс, который создавал Октавиус напористыми толчками, скользя животом по спине Питера, выбивал из того сдавленные вздохи и заставлял тело мелко дрожать. Как выверенно, как точно, слегка задевая нужную точку внутри, когда хочется ощутить вибрацию от сладких стонов под грудью. Ласковые пальцы дарили удовольствие в геометрической прогрессии, и юноша даже не заметил, как сам начал толкаться в узкое кольцо руки.       — Я люблю вас… — как в бреду, прошептали сухие губы.       Тело свела приятная до колик судорога от особенно сладкого толчка, и Питер выгнулся до хруста в спине, с громким всхлипом кончая в чужую руку, отдаваясь Октавиусу целиком, каждой клеточкой, каждой молекулой. Волосы прилипли к глазам, но это совершенно не мешало, ведь веки мгновенно потяжелели и закрылись сами. Где-то над ухом раздавалось учащённое хриплое дыхание доктора — он тоже был на пределе.       — Никогда не разбрасывайся такими словами, мой мальчик. Никогда, — Октавиус едва прикусил краешек раскрасневшегося уха Питера и излился со стоном сквозь зубы.       Тела окутала нега. Не чувствуя никакого дискомфорта, Паркер зарылся лицом в пальто доктора, не соображая совершенно ничего. Он даже не успел испугаться, что Октавиус уйдёт именно сейчас, именно в это мгновенье. Тёплая темнота поглощала его сознание, опустошая голову от любых мыслей. Оставалось только одно чувство. Такое удивительное и непривычное. Оно грело внутри, щекотало, точно лёгкие крылышки бабочек, но ни в коем случае не мешало сну. Он так скучал по нему. Долгожданное спокойствие. Об остальном он подумает завтра.