Щупальца

      — …ты говорил, что обычный человек не выживет, тогда почему мальчишка всё еще дышит?       Кругом вода. Солёная, едкая, шипящая, она заливается в глаза и уши, наполняет рот, грубой наждачкой царапая стенки глотки. Питер с усилием выныривает навстречу мутному туманному солнцу, тяжело дыша и кашляя: тугие потоки воды сопротивляются рукам и ногам, сковывают, тянут назад. Сил почему-то совершенно нет, но удержать голову над поверхностью всё же удается. Горизонт пугающе чист. Он в открытом море? Что с ним?       — Отойди от капельницы.       Вода искрится в лучах, пестрит бликами, играется прозрачной лазурью. Питер в панике вертит головой в разные стороны, изо всех сил противясь парализующему ужасу, что растекается по всему телу жидким льдом. Над водой висит жёлтое солнце. Оно светит ярко, но Питер не чувствует тепла от его длинных, пронизывающих перистые облака, лучей. Оно мёртвое.       — Ты не слышал мой вопрос? Объяснись.       — Я сказал, отойди от капельницы.       Опять этот голос. Такой холодный, прямо как эта проклятая вездесущая морская гладь. Откуда он доносится? Питер сжимает дрожащие зубы с такой силой, что в ушах начинает свистеть. Чувство тревоги и необъяснимого страха душит похлеще солёной воды в горле. Где он? Как очутился посреди воды? Почему мысли в голове такие тяжёлые, словно свинец, а в глазах туман?       — … он видел слишком много.       — Я знаю.       Питер пробует плыть. Хоть куда-то. Волны зло хлещут его по лицу. От огромных масштабов моря юноше кажется, что он замер на месте и никуда не движется. На горизонте не видно ни прозрачных силуэтов кораблей, ни скал, ни дымки берегов. Пустота. Никого. Даже чайки не кричат. Крик о помощи умирает в глубине грудной клетки. Безумное отчаяние туманит разум, и Питер чувствует, как глаза начинает жечь слеза безысходности.       — … всего пара нужных капель в ампулу — в чем проблема?       — Я сам решу, что с ним делать.       Лазурь под ногами вдруг начинает темнеть. Питер в ужасе вырывает из толщи воды руку, ошарашенно рассматривая, как меж пальцев растекаются густые чёрные капли, так похожие на вязкий мазут. Жидкость обволакивает тело, ошпаривая ноздри острым запахом нашатыря, который моментально врезается в мозг и заставляет глаза болезненно моргать.       — … ты уже отпускал свидетелей. И к чему это привело?       Питер барахтается, точно в огромной тарелке томатного сока. Конечности не слушаются его, цепенеют. Паук осознает, что медленно идёт на дно, в эту непроглядную густую черноту, так похожую на… чернила?       — Твоя сентиментальность завела нас в тупик.       — А может быть, это были твои амбиции?       — Неужели?       Чернила заливаются в ушные раковины, закупоривая слуховые каналы. Шум бриза растворяется в шуме потока крови в сосудах и биения сердца. А еще в этих странных голосах. Питер не может понять, кто и где говорит. Голоса разные, они перемежаются, перебивают друг друга, доносятся то ли с антрацитовой пучины, то ли из взбухших извилин собственного мозга. Разные тональности, разные высоты, разные тембры и окрасы — Питеру кажется, что в его черепе кто-то развернул масштабную ярмарку.       — …если всё провалится — забудь наш уговор навсегда.       — Я забыл его уже сегодня утром.       — Вижу, ты забыл еще и место, в котором должен был оказаться семь лет назад. Напомнить?       — Не стоит, мне и без этого вполне хватает на пожизненное. Из-за тебя.       Щупальца. Мерзкие и склизкие, с толстыми жирными присосками опутывают грудь и руки подобно лозам. Питер всхлипывает, давясь остатками воздуха. Его тело отчаянно сопротивляется неожиданным путам, остервенело дёргается и напрягается, желая высвободиться и всплыть наверх. Мозг посылает панические сигналы в каждую мышцу, но юноша уже ничего не видит и не слышит.       — Стоимость медикаментов, переведённых на этого щенка, я вычту из твоей зарплаты.       — Я не против, если ты меня вообще уволишь.       — Не дождёшься.       Холодное щупальце касается разгорячённого лица, вызывая неописуемые ощущения. Что-то похожее на обжигающий лёд из морозилки тёти и синий язык газовой горелки одновременно. Питер плавится воском от этого прикосновения, не понимая, хорошо ему или плохо. Или же это… не щупальце? Это чья-то рука? На глубине?       Пальцы медленно блуждают по лбу, стирая капли, и Питер облегчённо вздыхает. Здесь, в чернилах, так душно и совершенно нет воздуха. Ледяная рука ведёт по щеке, аккуратно очерчивает подбородок и скулы, и, едва пройдясь по шее, разрывает столь контрастное прикосновение, вызывая у юноши разочарованный стон.       «Тише…» — этот голос, просачивающийся сквозь густые чернильные клубы, звучит поразительно знакомо. От него по всему телу идут странные тёплые вибрации. Внутри неожиданно разливается чувство спокойствия и умиротворения, и Питер перестает сопротивляться обволакивающим его тело щупальцам. Где он слышал этот голос раньше?.. Кажется, совсем недавно… Да и важно ли это, когда сердце уняло свой бешеный ритм. — «Я приоткрою окно. Скоро тебе станет легче». Питер не знает почему, но ему очень хочется доверять этому голосу. Его звучание вызывает странные светлые воспоминания, однако юноша не может визуализировать их в своей голове. Вода больше не заливается в горло и лёгкие — он дышит, дышит как в том самом сне про кракена. Но самого существа не видно сквозь тьму чернил, даже щупальца ослабевают и растворяются во мгле.       Когда Питеру уже кажется, что конца и края этой темноты нет, он видит вдалеке слабое мерцание. Маленькая искорка, такая блёклая, но такая заметная. По горячей коже бьёт порыв прохладного ветерка, что сбивает юношу с толку — разве он не под водой? Откуда ветер? Огонёк продолжает мерцать, подманивая к себе. Затаив дыхание, Питер начинает несмело плыть к этому свету. Это настольная лампа? Или колышущийся язычок свечи? Или это светящаяся удочка одного из дьявольских удильщиков, что обитают на морском дне? Не жалея остатков сил, Паук гребёт к огоньку, но почему-то тот не становится больше при приближении. Это только подогревает интерес. Во тьме не ясно, где дно, а где поверхность, но что-то подсказывает Питеру, что он движется в верном направлении.       Искра становится ближе, и к великому облегчению Питера чернота действительно начинает рассеиваться. Слабая улыбка появляется на губах юноши. Душный и мрачный туман отступает: проявляются силуэты, становятся чётче контуры, а ахроматический мир заливается цветом. Кажется… Паук всё-таки вышел на свет.       — Я умер?.. — болезненно выдохнул Питер, щурясь и мучительно пытаясь рассмотреть искру, что вывела его из мрака, жара и бреда. — Это свет в конце туннеля?..       — Это моя сигарета, Паркер.       Саркастичный тон подействовал на Питера, точно ледяной душ, выплеснутый на взлохмаченную сонную голову. В мгновенье ока окружение стало невыносимо чётким и цветным, словно кто-то игрался с ползунками настроек импровизированной видеокарты в мозгах Паркера, что привело к вспышке невыносимой головной боли.       От зернистости и выкрученной контрастности «картинки» заслезились глаза, но Питер всё же успел рассмотреть доктора, примостившегося у распахнутого окна с сигаретой. От так полюбившихся длинных завитков не осталось и следа — волосы были острижены и уложены; место мятого свитера заняли выглаженная вишнёвая рубашка, чёрный галстук и ослепительно белый халат с бейджиком заведующего. Октавиус выглядел опрятно. Слишком опрятно. Питер ощутил неприятное покалывание в груди — это был не его доктор. Его доктор остался в кровати без подушек.       Питер поджал губы и отвернулся от профессора, не замечая, как от боли в глазных яблоках по щекам сорвались мелкие слезинки. Реальность понемногу отрезвляла воспалившийся в черепной коробке хаос и возвращала с очень странных небес на землю, как после долгого крепкого сна.       — Спросите, как я пробрался в S-сектор?.. — после недолгой паузы тихо прохрипел Питер и попробовал уткнуться носом в горячие подушки, но не смог. Только сейчас он заметил воткнутую в руку иглу от капельницы и множество медицинской аппаратуры — Октавиус даже считал его пульс.       Доктор рассмеялся, оголяя кромку зубов:       — Как ни странно, это я знаю. Я получил оповещение о том, что Смайт зашёл в сектор, но — вот незадача, мистер Паркер, — сам Алистер в этот момент был в моём кабинете и выслушивал от меня тираду по поводу просрочки этапа одного из проектов, — профессор выдохнул дым в ночную темноту, видневшуюся за распахнутой оконной рамой, и раздавил спасительный огонёк Питера в фарфоровой пепельнице с зелёным логотипом Оскорпа. — Не знал, что вы опуститесь до воровства. Цель оправдывает средства, да? — черты лица профессора знакомо заострились, голос стал жёстче и ядовитее: — Даже мисс Стейси втянули.       От упоминания Гвен Питера прошибло ударом бешенной молнии.       — Гвен! — воскликнул он в полнейшем ужасе и тревоге. — Она в порядке?! Ей никто не навредил?! Как она?!       — Если не считать психологических травм от глубоких потрясений, выговоров, полном разрыве практики и угрозы отчисления — она в полном порядке, мистер Паркер, — фыркнул доктор.       От нахлынувшего стыда Питер тут же окрасился в пунцовый цвет и отвёл взгляд в сторону. Ему было совершенно плевать на себя и на своё будущее в Оскорпе, но он… совершенно не подумал о Гвен. Чёрт… Чёрт! Полез исправляться, как тут же всё сделал ещё хуже! Даже задуманное не осуществил. Питер почувствовал себя отвратительно, сетуя на то, что его всё-таки откачали. Октавиус безжалостно продолжал:       — Вы отлично постарались. У неё и её дяди теперь огромные проблемы. Просчёт Артура колоссален, а ведь он только совсем недавно взял башню под охрану. Мисс Стейси, блестящая и трудолюбивая студентка, теперь полетит ото всюду, — профессор злорадно оскалился. — Курт очень расстроится, она его любимица.       — А у вас есть любимец, доктор? — тут же выпалил Питер и с вызовом посмотрел в ненавистные карие глаза, которые вспыхнули от заданного вопроса.       Даже не планируя одаривать юношу ответом, Октавиус бросил на своего бывшего практиканта загадочный взгляд и закрыл окно. Тихий гул с улицы резко оборвался, и в комнате (или палате?) мгновенно воцарилась глухая тишина, едва прерываемая пиканьем аппаратов. Питер впервые огляделся. За невысокой ширмой виднелись… полки книг? Да, это определённо были стеллажи с книгами. Чуть дальше красовался аккуратный чёрный Т-образный стол с мягкими креслами, а вдоль стены стоял огромный кожаный диван. Нет, это определённо была не палата. Да и устройства, прилепленные к Питеру со всех сторон, явно были переносные — снизу виднелись колёсики.       — Это не похоже на помещения лабораторий, — пробубнил Питер, осматриваясь. На глаза неожиданно попались пустые бутылки из-под скотча, ровным рядом расставленные на полу возле стола. Юноша не смог разобрать название, но насчитал минимум пять штук.       — Потому что это мой кабинет, — Октавиус подцепил край ширмы и раздвинул её шире, пряча от взора Питера все лишние детали. — Коннорсу дозволено появляться только в этом месте Оскорпа.       Питер встрепенулся:       — Доктор Коннорс приезжал сюда?..       — А вас это удивляет? У нас с вами уже была похожая ситуация. Или вы думаете, что простуда и отравление крайне токсичным ядом — это одно и тоже? — изогнул бровь Октавиус. — Мы квиты, мистер Паркер.       — И как я отравился вы ему, естественно, не рассказали? — насупился Питер, тонко намекая на произошедшее в S-секторе.       Октавиус, до этого момента перемешивающий в стакане какой-то раствор, неожиданно замер и обернулся к Питеру с совершенно искренним удивлением в глазах:       — Почему же «не рассказал»? Разве в случившемся было что-то сверхъестественное и запретное? — он поправил очки на переносице. — Вы с мисс Стейси нарушили правила безопасности переноса реактивных скорпионов, уронили коробку, они высыпались, и один из образцов ужалил вас.       — И он поверил в это?       — Конечно, нет, Паркер, он не идиот, — Октавиус вновь обернулся к столу с ампулами. — Это вы расскажете людям, когда выйдете отсюда. Смею предположить, что многие будут интересоваться человеком, который пропал на неделю, — на этих словах Паук поражённо вытаращился на профессора. Он тут… неделю?! — Некоторые, кстати, судя по пропущенным вызовам на вашем телефоне, уже забеспокоились. Одногруппники, друзья, ваша любезнейшая тётя… — спокойно перечислял он, как вдруг посмотрел на Питера взглядом, которым можно было плавить металл: — …Старк.       Питер вжался головой в горячие подушки. Кардиомонитор затрещал, как сумасшедший, а линия пульса начала вырисовывать неимоверные по своей величине и частоте зигзаги. Это вызвало у Октавиуса кривую усмешку. Жар, опаляющий каждый нерв, карусель из эмоций, доводящие до безумия воспоминания и холодная пицца на столе. Они это уже проходили.       Октавиус отложил раствор и повернулся к Питеру всем корпусом, сверля выжидающим тёмным взглядом. Паркер уставился на него исподлобья в ответ, кажется, тоже чего-то ожидая. Едва ли здесь были уместны какие-либо слова. Они молча смотрели друг на друга, не в силах оторваться. Питер пожирал каждую черточку лица доктора, и на коже оживали горячие поцелуи той ночи. До ушей долетели отголоски громких жарких стонов профессора, кружащих голову, цепкие пальцы, вынуждающие открыть рот шире, закатывающиеся в наслаждении глаза — низ живота свело. Они это уже проходили.       Аппараты выдавали состояние Питера с потрохами, хотя это уже было ясно от взбухших на висках венах. Юноша громко сглотнул. Неописуемое желание заново окунуться в этот омут наслаждений, чтобы наутро пробить очередное моральное дно и посыпать голову пеплом. Интересно, если они переспят сегодня, то завтра Питер не успеет предотвратить ядерную войну? Кажется, нос, за который его водили, оторвался, потому что вспыхнувший пожар и лихорадочная дрожь неожиданно… затихли внутри Паркера. Они это уже проходили.       — И сколько же я стою, Питер? — Октавиус первый разорвал тишину, с интересом наклонив голову в бок.       Пульс на кардиомониторе замедлился.       — Ломаный четвертак, — холодно процедил сквозь зубы Питер. Слова шли по горлу, как горячая вода по ржавым трубам. Густые брови доктора нахмурились, взгляд пугающе помутнел. — Старк обещал мне за вас ломанный четвертак. И я согласился. Вы больше ничего для меня не значите.       Лицо Октавиуса посерело, на глаза упала тень от надбровных дуг, скрывая без того тёмные глаза. Губы странно искривились. Доктор тихо выдохнул, ничего не произнеся, и поднялся со стула во весь свой немалый рост. Кажется, кардиомонитор пропустил пару ударов сердца Питера, когда профессор, быстро приблизившись, вдруг опустился перед кроватью на одно колено. Их глаза сравнялись, и юноша задохнулся от пронзающих насквозь карих глаз и острого запаха алкоголя, смешанного с одеколоном.       — Повтори, — хрипло прошептали губы напротив.       На лбу Питера появилась испарина. С алкоголем у Паука всегда дела шли не очень хорошо — он отлетал уже от двух стаканов и вырубался, тихо сопя в каком-нибудь углу дивана во время вечеринки, чтобы потом проснуться с жутчайшей головной болью и ломящими суставами. Яркий и насыщенный запах шотландского виски, которым пахли губы напротив, пьянил юношу так, словно он уже осушил три янтарных тумблера и вот-вот отключится. Даже дураку было ясно, что всё это было не просто так. Октавиус решил применить тяжёлую артиллерию, прекрасно зная, как его близкое присутствие воздействует на несчастного студента. Изощрённая искусная пытка для сердца и души, играющая на низменных и похотливых желаниях. Там никогда не было любви. Питер прикрыл веки, чтобы не видеть доктора, и задержал дыхание, чтобы не впитывать ноздрями этот ядовитый аромат. Он не купится на это. Больше никогда.       — Вы больше ничего для меня не значите, — Питеру казалось, что он вырывает этими словами куски мяса из своей груди. — Я не прощу вас за ту ночь. Я не прощу вас за Гаргана. Я ничего вам не прощу. Между нами всё кончено.       Питер не увидел, но представил, как брови Октавиуса взмыли вверх от услышанного.       — Не простишь?.. — раздался рычащий шёпот. — Не простишь меня за то, что я дал преступнику и убийце заслуженную кару? Не простишь меня за то, что я оплатил все долги твоей тёти, снял тебе нормальную комнату и уладил все проблемы с университетом? Не простишь мне, что я, как сумасшедший, нёсся по сектору, молясь несуществующим богам, чтобы Гарган не разорвал тебя на мелкие клочки? — Питер стиснул зубы и зажмурился. Октавиус вдруг приподнялся и опёрся руками по обе стороны подушки, нависая над своим любовником. Даже сквозь веки Паркер чувствовал ярость, исходящую от тела напротив. — То, что я откачал тебя, сукин сын, ты мне тоже не простишь?!       Никогда ещё Питер не заставал Октавиуса в таком бешеном приступе гнева и возмущения. Кажется, даже воздух вокруг него колебался, как от костра. Паркер зарычал в ответ и, резко распахнув глаза, рванулся на встречу, ударившись с Октавиусом лоб в лоб:       — Погибли люди! Пока мы трахались, погибли грёбаные люди! Я мог бы спасти их, но вместо этого отсасывал вам член, — брезгливо выплюнул Паук, сильнее вдавливаясь в чужой лоб, точно горный баран. Кардиомонитор вырисовывал американские горки с мертвыми петлями. — Вы меня использовали! Отвлекали, чтобы я не мешал!       — Во-первых, ты выбрал меня сам, — ощерился доктор. — Ты хотел меня — и получил. Во-вторых, то, что происходило за пределами квартиры нас с тобой не касалось. Ты ничего не знал, и не мог это предвидеть. Даже я не мог. Безучастие от незнания — еще не преступление.       Внутри Паркера что-то крошилось, точно засохший кусок хлеба. С глаз сорвались слёзы, дыхание стало рваным. Все тело жарилось, точно проснувшийся вулкан.       — Я тоже так думал, — всхлипнул Питер, плавя лбом холодный лоб доктора, и разглядывая коричневую радужку с суженным зрачком. — Пока не отпустил преступника, затем убившего моего дядю. Это ответственность. Я возложил её на себя. Я не имею права сидеть сложа руки, если имею хотя бы малейший шанс остановить хоть какую-нибудь трагедию.       Вспышка ярости вдруг исчезла из глаз Октавиуса. Он медленно отстранился от Питера, внимательно разглядывая его лицо, словно видел впервые. Взгляд доктора стал… растерянным?       — Браво! Это было потрясающе! — откуда-то с боку раздались хлопки в ладоши и смех. Питер и Октавиус обернулись: на пороге стояла высокая худощавая фигура в алебастровой рубашке с фиолетовым галстуком. Пара выбившихся из идеального зачёса огненно-рыжих локона упали на лукаво прищуренные изумрудные глаза. — Обоим по Золотой Малине.