***
Вода на дне спокойная и очень холодная. Течение почти не чувствуется, как и илистая опора под ногами. Так тихо и пусто. Питер раскрыл глаза, но увидел не кабинет заведующего лабораториями на самой верхушке башни Оскорпа, а дно Гудзона: полиэтиленовые пакеты, похожие на медуз, крошево сверкающего стекла, пластиковые бутылки, ржавая арматура. А еще он увидел в мутной воде подушки за сто тридцать три доллара и девяносто восемь центов, разбитые болотистые очки, кожаные перчатки с выдранной вышивкой и размокший ком белоснежной салфетки. На куске железа развевался разодранный красно-синий спандекс. Питер поднял голову. Опять эта дурацкая луна, как чёртов прожектор со стадиона. Опять эта дурацкая рябь. Опять, опять, опять. Питер раздражённо зарычал, и из щелей его зубов вырвались кривые кислородные пузыри. Слух пронзил звонок телефона. Питер встрепенулся и увидел, как сквозь толщу мусора мимо него проплывает его разбитый когда-то о стену Sony.***
Сообщение от: Гарри. «Пит, завтра контрольная по физике… Короче… Объясни мне, пожалуйста, про закон Ома. Мой новый репетитор… он не очень мне нравится. Ты объясняешь намного понятнее. С меня пицца с грибами, как ты любишь!» — Это же элементарная задача, Гарри! — удивляется Питер, когда пробегается глазами по записи. — Мистер Уолсон объяснял нам такие тысячу раз. — Ох, ну… — Озборн-младший неловко чешет затылок. — Может быть, я вспомню по твоим заметкам? Мы сидели с доктором… — Гарри запинается, а затем берёт первую пришедшую на ум фамилию: — С доктором Джонсоном. Он что-то пытался мне растолковать, но… Пф-ф. Завтра на контрольной будут такие же, не хочу, чтобы отец давал мне по шее. Питер весело фыркает: — Не знаю, что богачи платят за репетиторство докторам наук, но мои услуги будут стоить четыре пиццы и две бутылки колы, уважаемый. А еще прошу отметить, что я работаю по предоплате! Гарри громко хохочет: — Это грабёж! Это самый настоящий грабёж! — а затем тут же достает из-под стола целую стопу из коробок. — Здесь пять. Объедимся и умрём. Питер смеется в ответ, оглядывая гостиную, в которой они расположились: почему-то одна только мысль, что Октавиус мог сидеть именно на его месте, будоражит сознание и покалывает кончики нервов. Паркер представляет, как профессор обходит журнальный столик и садится в кресло напротив, разговаривая с мистером Озборном о чем-то важном, как Бернард приносит им на подносе кофе с коньяком… Хм, почему он вообще решил, что Октавиус любит кофе с коньяком? Ничего, когда-нибудь он доберется до профессора сам и лично узнает его вкусовые предпочтения. — Нет, Гарри, мне еще рано умирать от переедания, — Питер улыбается шире. — У меня впереди еще много дел.***
Сообщение от: Мэй. «Питер, я звонила в реанимацию. Дядя умер сегодня ночью» — Человек-Паук не убивает, Питер! — Мэй смотрит на него поражённо и обеспокоенно. Он ожидал от нее совершенно другую реакцию, отчего сияющая улыбка медленно сползает с его губ, а на лицо падает тень замешательства и смятения. — Преступники должны отвечать по закону. Я не желала бы смерти даже убийце Бена. Да, мы пережили с тобой тяжелейшие времена в горе и страдании, но самосуд — это плохо. Любой самосуд. «Самосуд — это плохо». Питер сжимает чужое горло. Нет, не человека. Существа. Они для Питера не люди, и даже не животные. Что-то зависшее между амёбой и инфузорией. Безмозглое, тупое, не достойное жизни. За спиной слышатся всхлипы. Мальчик дрожит, как осенний лист, не в силах подобрать с мокрого асфальта кофту, куртку и штаны. В тёмном переулке моросит дождь. Питер боится оборачиваться, боится смотреть в детские до звериного ужаса испуганные глаза, лишь продолжает держать на вытянутой руке мерзкую тушу, что посмела захотеть столь гадкое злодеяние. «Самосуд — это плохо». Оставить жить и ждать, когда оно выйдет на свободу вновь, чтобы продолжить совершать самые мерзкие преступления, или свернуть шею сейчас, уподобившись им самим, но окончательно очистив мир от этой гадости? Детский плач разрывает сердце. — Я не убью тебя, — на мгновенье Питер даже сомневается в собственных словах, но всё же берёт себя в руки. Преступник тяжело дышит, сверкая загнанными глазами. Он боится его, безумно боится. — Но всё, на что ты годишься — быть лабораторной крысой для экспериментов.***
Сообщение от: ЭмДжей. «Пит, я хотела тебе позвонить, но ты не берёшь. Ты никогда не берёшь, а гудки считать мне надоело. Ты уже понял о чём я, да? Знаешь, я долго думала о нас. О наших отношениях. Когда мы последний раз с тобой куда-то ходили? Или вообще о чем-то болтали? Ты в курсе, что у меня в прошлый четверг был день рождения? Зато даты конференций Оскорп ты помнишь. Иногда мне кажется, что я нужна тебе исключительно из-за секса. Наверное, нам стоит [не хватает памяти телефона для отображения полного текста сообщения]». — Мне сделали предложение, Пит. Питер смотрит в холодные глаза напротив и продолжает глупо улыбаться, точно по инерции. Студенческий бал — не самое лучшее для подобных шуток. Да и не смешно как-то вроде. Пальцы нервно перебирают повядшие лепестки не самых красивых и уж точно не самых дорогих роз. До смешного короткий галстук бьёт по плечу, колыхаясь от ветра. — В смысле?.. — В прямом, — ЭмДжей вздыхает, обхватывая себя руками, а затем хмурится, поджимая губы и отворачиваясь от непонимающего взора Питера. — В наш трёхмесячный перерыв я встретила мужчину, который знает, чего хочет от этой жизни. — А что же ты… раньше не сказала? Перед балом, например… — Питер всё ещё улыбается, прекрасно понимая, насколько это глупо и неуместно, но мышцы не могут расслабиться, словно их замкнуло. — Я и звонила, и писала, Пит, — несмотря на то, как ЭмДжей пыталась выглядеть отстранённой и обиженной, Паркер улавливал в её голосе горечь и сожаление. — Ты не берёшь трубки. Никогда. А бегать по всему Манхэттену я не собираюсь. — Справедливо, — нервно кивает Питер и часто-часто моргает. Удивительно, но почему-то происходящее колит не так сильно, как должно. Разве он не влюблён в неё? Разве не очарован голосом и огнём волос? — И… кто же он? — Космонавт, — она ведёт плечом. — Участвовал в программе полёта на Луну. — Круто, — кажется, это единственное слово, которое Питер может произнести в это мгновенье — в голове пусто, в ней только шум от уличного ветра, наверное. — Да, — она стыдливо сдерживает улыбку. — Круче только Человек-Паук.***
Оповещения почты: Импаерский университет (рассылка). «Уважаемые студенты! Доносим до вашего сведения, что за неуплату за год обучения в указанный отрезок времени университет оставляет за собой право исключить студента без предупредительного оповещения. Проверить задолженность вы можете на сайте или в отделе по оплате в самом университете». — Десять баксов. — Что?! — поражённо восклицает Питер. — Это… это очень мало! Джона выгибает бровь, перекидывая дымящуюся сигару из одного угла губ в другой: — Летящих вдаль голубей будешь фоткать для юбилейного журнала орнитологов, Паркер. А теперь брысь, отсюда, если у тебя нет действительно чего-то стоящего! У меня полно работы. Питер до боли стискивает зубы. Честно сказать, это довольно сильно било по самолюбию: пока он не приносил заветные снимки Паука, выделять из остальных фотографов его не спешили. Он любил фотографию. Процесс выстраивания света и композиции, выжидание нужного времени суток и погоня за моментом приносили Паркеру невероятное удовольствие. Однако вместо творчества, фотоаппарат продолжал служить всему, что принесет оплату за обучение. — Подождите, — подавленным голосом отзывается Питер и вытаскивает из кармана заветную флешку. — Вот. — Другой разговор. Триста баксов, — хмыкает Джеймесон, даже не задумываясь над удивительными ракурсами, с которых был заснят Паук. — А теперь вон. Мне еще писать обличительную статью про этого клоуна. «Этого всё равно недостаточно», — с обидой поджимает губы Питер, хлопая дверью редакции.***
Сообщение от: Флэш Томсон. «Западный Мидтаун, 23:00» Он опять его плохо подготовил. Питер впивается зубами в собственную ладонь, чтобы сдержать вскрик от первого толчка. Несколько минут в начале — даже с суперспособностями всегда больно. Очень больно. Паркер распахивает глаза, разрывая слипшиеся на ресницах слёзы и, чтобы отвлечь себя, смотрит в ночное окно. Вдалеке виднеется крыша Метлайф-тауэра, и Питер вспоминает, как ему однажды пришлось оторвать с его часов минутную стрелку, чтобы сбить Стервятника. Кажется, действительно легче. Флэш набирает скорость, острыми пальцами впиваясь в рёбра, и со стоном вколачивает себя до самого конца — Питер чувствует, как чужие бёдра ударяются о его ягодицы. Животное ощущение наполненности до краёв пьянит, вынуждая прогибаться от натиска бешеного ритма. Его не жалеют. Флэш рычит и шлёпает его по заднице, вызывая у Питера саркастичное фырканье — кто-то опять пересмотрел гей-порно накануне. — Охуенно гнёшься, Паркер, — Томпсон облизывается, подхватывая его под коленом и меняя позу. Угол толчков наконец-то меняется так, как Питеру нравится: член задевает заветную точку, вызывая острое удовольствие. Паук громко скулит, насаживаясь сильнее и ненавидя себя за это. — После выпуска записался в балетную школу? В номере жарко. Флэш шепчет на ухо какие-то омерзительные пошлости, смешанные с грязными оскорблениями. В ответ Питер лишь больно кусает его за губу, в панике боясь увлечься и прокусить её насквозь. Он теперь сильнее, в разы. Он больше не тот ботаник, которого можно размазать по стенке. Одно лишь его желание — и он сам бы мог нагнуть Флэша, сломив любое сопротивление. Всё изменилось. «Ничего не изменилось, Питер. Ты просто долбоёб», — внутренний голос говорит с нескрываемым презрением, и Питер жмурится, пытаясь игнорировать его и сконцентрироваться на нарастающем оргазме. Флэш вбивает его носом в матрац, сжимая горло, перекрывая кислород. Нет, нет, нет! Это всего лишь на один вечер. На одну ночь. Завтра всё будет по-другому. Он удалит его номер, обязательно удалит! Он окончит университет, получит работу в Оскорп, станет правой рукой доктора Октавиуса…***
— Всё кончено. Он мёртв. Откашлявшись, Озборн медленно поднялся с колен, и, пошатываясь, прошёл вглубь кабинета. В его взгляде читалось недоверие: он впился зелёным прищуром в Октавиуса, пытливо ища хоть каплю фальши, но лицо доктора было каменным. И мертвенно-бледным. Чуть хромая, глава компании подошёл койке и с нескрываемой презрением окинул взглядом спокойное лицо Питера. Могло показаться, что мальчишка просто уснул — настолько сладко были прикрыты его веки и расслаблены светлые брови. Кажется, он даже выглядел счастливым. — Всего этого, Отто, можно было бы избежать, утопи ты его сразу, — нравоучительным тоном отчитал его Озборн, прижимая костлявую руку к горлу Паука и с удовлетворением не ощущая под пальцами пульса. Доктор ничего не ответил, лишь каким-то механическим движением обломил иглу со шприца и выкинул всё в мусорное ведро, замерев над койкой, точно мраморная статуя. Даже манипуляторы не смели шевелиться, иногда странно мигая бело-красными огнями, как загипнотизированные змеи. — Черт возьми, как всё болит, — Озборн уселся в ближайшее кресло и небрежно потёр бок, под которым ныли раздробленные рёбра. — Если бы не Гоблин… Ты делал ещё заборы материала? — Да, — спустя секундную паузу, наконец, безэмоционально отозвался доктор. — Они испортились из-за токсина и не пригодны для дальнейшего изучения. Гендиректор разочарованно покачал головой: — Какая нелепость. Теперь не имеет смысла держать здесь даже тело, — он побарабанил пальцами по подлокотнику, задумчиво уставившись на бледный лоб Питера. — На органы? Кислота? Печь? — Он не только Человек-Паук, а еще и Питер Паркер, — хрипло выдохнул доктор, сложив на груди руки. Даже тёмная линза очков не могла скрыть его мутный, как у мёртвой рыбы, взор. — Его будут искать. — Нам не первый раз этим заниматься, верно? — скривил губы Озборн. — Тут проще — он сирота. С Паркер разберёмся, — гендиректор мягко усмехнулся, взглянув в угрюмое лицо своего завлаба. — Господи, Отто, ты что, грустишь? Прямо как с теми лаборантами? Перестань! Что сын, что отец из нас достаточно вытянули. Разве ты не говорил ему остановиться? Разве ты его не предупреждал? Даже спрятал его личность от меня, — усмехнулся он, но Октавиус никак на это не отреагировал, пустым взглядом уставившись на искрящуюся от лампы иглу в мусорном ведре. Глава компании медленно поднялся с дивана и подошёл к своему подчинённому вплотную, почти касаясь губами его губ, несмотря на разницу в росте. Верхнее правое щупальце угрожающе клацнуло на это внезапное сближение. — Знаешь, Отто, ты так сильно о нём заботился, что я почти оскорбился. Даже твои прошлые интрижки со студентами так меня не раздражали. Норман нежно улыбнулся и потянулся, чтобы запечатлеть в уголке плотно сомкнутых губ поцелуй, но Октавиус неожиданно очнулся и отшатнулся, словно перед его носом взмахнули горящим факелом. Несколько ампул слетело со стола и раскололось о пол. Лицо Нормана посерело. — Отто? — Я разберусь с телом, — сухо заверил его Октавиус и аккуратно отодвинул от себя, чтобы поднять с пола уцелевшие препараты. Лицо Озборна вдруг несколько смягчилось. Он словно пытался сыграть сочувствие и сожаление: — Я понимаю, Отто, ты говорил, что он был твоим лучшим студентом. Наверняка еще и прекрасным щенком, готовым зализать тебя до смерти, но… — тут его голос стал жёстким. — Но ты и без меня прекрасно знаешь — нет места сентиментальности. Иначе можно скатиться до уровня Коннорса. Ты поступил правильно. Я даже прощу тебе наши прошлые конфликты. Впервые за эти полчаса лицо Октваиуса выразило конкретную эмоцию: его взгляд потяжелел, брови нахмурились. — Безмерно благодарен за твоё понимание, Норман, — глухо отозвался доктор. Щупальце услужливо подало закатившуюся за ножку стола ампулу. — Теперь всё наладится. Без Паука, — Озборн ослабил узел помятого галстука. — Я зайду к тебе вечером и хочу видеть тебя без хандры на лице. Бледный, мрачный и задумчивый, доктор Октавиус опять остался в своём кабинете совершенно один.