Если это сон, я хочу остаться в нём навсегда

Что может быть хуже, чем просыпаться когда за окном тьма? Душа отделилась от тела, а по нему самому будто проехался поезд, переломав все косточки и хрящики. Арсений несколько секунд находится в прострации, а потом осознание прошибает мозг. Антон. Эмоций нет, но чувствуется сильное давление в груди и нарастающая паника. Глубокий вдох и мужчина ступает босыми ногами по прохладному полу, который пускает мурашки. Включать свет не хочется, да и на кухне луна освещает лучше лампочки. Голова кружится, но желания что-то с этим делать нет, потому что все силы испарились. "Антон. Антон. Антон. Антон." – только и проносится в мыслях без остановки, заставляя сильнее жмуриться. Глаза опухли и высохли, а сердце бешено колотится. Арсений садится на пол, прижимая коленки, и начинает сильно дрожать, потому что дышать не получается, а грудь всё давит, давит, давит. Пальцы оттягивают волосы, стараясь отвлечь, но это нихуя не помогает. Попов так запутался, что хочется кричать, срывая голос, потому что он почти в бреду шепчет это знакомое "лисичка", которое с каждым разом стреляет в сердце холостыми. Хочется выколоть глаза, потому что перед ними мелькают яркие и такие сладкие картинки, что щека изнутри превратилась в кровавое месиво от острых зубов. Хочется отодрать кожу, что целовали любимые губы и проткнуть ушную перепонку, лишь бы не слышать "родной". Воспоминания проносятся в голове одним кадром: сны, их встреча, кафе, палата, рисунок, крестики... Рисунок. Что-то звянькает и мужчина подскакивает на ноги, чуть шатаясь, а потом бежит к своей толстовке, что оставил на полу в комнате. "Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста," – стучит под ритм сердца голос разума, и сейчас Арсений с ним согласен. Он засовывает руку в объёмный карман. Пусто. В карманах джинс тоже. В ушах гул. На столе, на кухне, на тумбе и в прихожей нет того заветного и дорогого сердцу портрета. Он мечется как ненормальный, а когда понимает, что его действительно нет, выдыхает и падает на колени. Трясёт, как эпилептика, грудная клетка вздымается и стягивается цепями, но всё это несравнимо с облегчением, которое приходит через несколько секунд. Надежда есть. Плевать на вещи. Плевать на одежду. Плевать на всё, кроме него. Попов выбегает из дома прямо в домашних штанах и футболке, удивляясь тому, что не забыл закрыть дверь и взять телефон. На улице прохладный ветер, а такси стоит бешенных денег, хотя ехать недалеко, но сейчас на это нет сил даже обращать внимание. Молчаливый водитель, шум колёс, серый город за окном, голова кругом и пустое сердце. Будто дежавю. Больница, такая родная и ненавистная одновременно, а внутри так сильно всё напрягается, что если сделаешь что-то неосторожно, рассыпешься на мелкую пыль. Врачей практически нет, а Арсений с нарастающей истерикой ускоряется к знакомой двери палаты, не чувствуя режущие слёзы в глазах. Он почти достигает цели, но его перехватывают около 105-й, крепко хватая за руку. – Мужчина, Вы что здесь делаете? – грубо спрашивает низкая девушка с формами и не отпускает вырывающегося Попова. – Пустите! – кричит тот и сильнее старается выдернуть запястье из хватки. Паника охватывает его с головой и он, словно ненормальный, дёргается резко, вырывается изо всех сил и кричит срывающимся голосом: – Антон! Пожалуйста! Отпустите меня!!! – Что происходит? – раздаётся голос сбоку, но брюнет не обращает никакого внимания, продолжая обречённо рваться к двери. – Арсений! Что с Вами?! – обернувшись, Попов видит Евгения и взгляд проясняется. Что-то в голове опять щёлкает, а сердце не успевает подстраиваться под собственный ритм. В полусне Антон не понимает, где он и что происходит. Слышатся вопли и возня, а осознание того, что зовут его приходит не сразу. Родной голос практически задыхаясь кричит собственное имя, смакуя на губах, а парень понять не может – снится ему всё это или нет. Пелена перед глазами рассеивается, мозг проясняется и готов функционировать, а уши, как локаторы, улавливают все эти громкие голоса недалеко от его двери. Саша начинает шевелиться и говорить что-то нечленораздельное, потому что вся эта какофония звуков прогоняет даже его крепкий сон. Шастун превращается в слух, улавливая каждое слово из коридора и отчётливо слышит Арсения. – Антон! – и по телу парня бегут мурашки. – Арсений, прекратите! Вам нельзя сейчас тут быть, часы посещения уже давным-давно закончились! – обращается медсестра к Попову и старается успокоить, хотя тот продолжает дёргаться. – Антош! Прошу, отпустите, пожалуйста, мне нужно к нему! – жалобно, еле слышно, но всё также упорно и парень в миг спускается с кровати и вылетает из палаты, оглядываясь по сторонам. Попов с мокрыми и красными глазами стоит в цепкой хватке медсестры, смотрит на Чебаткова широко раскрытыми глазами, отчего дыхание замирает. – Лисичка..? – робко, тихо, осторожно. Самому даже показалось, что сказал не вслух, а у себя в голове. Но по реакции Попова можно было понять, что сладкое и тёплое прозвище пустило тонкие ниточки, прогревая каждый атом в теле. Он разворачивается на звук, хотя за собственными криками сложно было услышать. А Арсений и не слышал. Он почувствовал. Фигура под два метра, до боли знакомая, стоит в тени, ибо в 3 часа ночи все в палатах уже спят и даже в коридоре лампочка не нарушает темноту ночи. Они смотрят друг на друга. Мир вокруг опять не существует. Всё как тогда. Но совсем иначе. Антон чувствует боль в груди, но она совсем другая. Она приятная и растекается сахарным сиропом по нервам, которые были сталью после уезда Арсения. На кончиках пальцев начинают сверкать искры, хочется передать их человеку, что стал жить в твоём млечном пути, которым вы, как бог, судьба или вселенная управляете вместе, по своим правилам. Зависимость бывает разная. Курение, наркотики, хобби, внутренние терзания и.. человек. От сигарет, наркотиков, самого себя либо становится легче, либо ты умираешь быстро, хоть и болезненно. А вот человек... Нет, не тот, что просто живёт на одной планете. Он стал этой планетой. Самое страшное, что может существовать в мире. Иногда ты говоришь о желании исчезнуть. Раствориться, чтобы исчезнуть с этой планеты. Но сам того не осознавая ты лишь хочешь, чтобы тебя нашли. Антона нашли. И он нашёл. А глупый орган, что всегда был обманут мимолётным счастьем, кажется, в первый раз шепчет правду. Арсений чувствует что-то. Не радость, не грусть, не счастье. Он чувствует всё вместе, смешанное в одну огромную массу, которая находится вместо сердца, и чувство дежавю. Как день сурка – всё повторяется и повторяется, но только не сюжет, а эмоции, истощая организм с каждым разом. Вот Антон, стоит перед ним и смотрит солнечным глазами прямо в его, не рискуя делать шаг. Сон? Не сон? Реальность или просто шутки воображения? Он исчезнет? Или будет всегда рядом? Растворится как сон? Или будет нежно проводить мизинцем по кончику носа, целуя в острую скулу? Арсений з а п у т а л с я. В себе, в том, что его окружает, но точно не в зеленоглазом парне, который улыбается так ярко, как солнце, что ты через режущую боль в глазах смотришь на него и улыбаешься в ответ. Светишься. Подходит, медленно так, обвивает чужие плечи и тыкает холодным носом в скулу, а запястье согревает тепло. Их крестики словно проводят через тела друг друга частицу себя. Они не дают забыть о том, что в мире есть твой человек. – Я здесь, – шепчет. Не спрашивает, что случилось. Лишь сильнее притягивает за талию одной рукой, а второй прижимает чёрную макушку к груди. – Антош... – жалобно, тыкаясь мордочкой в ярёмную впадинку, пуская по телу парня разряд теплоты от дыхания на теле – майка растянулась и открыла участок кожи. Хочется мазнуть губами, представляя себя художником, рисующим звёздочки на пыльном небе. Шастун берёт лицо Арсения в свои ладони и на него смотрят кристально-чистые глаза. Тепло окрыляет их со всех сторон, нежность и забота вьётся вокруг, как облачко, а здесь только они. И глаза зелёного и голубого цветов. Они не замечают врача и медсестру, что смотрели на всё это, облегчённо выдыхая, а потом тихо ушли по своим делам. Не замечают тиканье часов, что так громко стучат, нарушая тишину и как бы говоря "Мир остановился ради вас, но время такое одолжение не делает". А им и не надо. Лишь бы на каждое тиканье два сердца бились гулко и рядом. – Антон, я.. мне приснилось или снится, или я во сне, или.. я, я не знаю. Тебя не было тут, всё было так реалистично... А вдруг.. вдруг мне не могло так повезти? Вдруг сейчас это сон и я проснусь, а ты.. ты... – рваный вдох парня и опущенный взгляд Попова. Ладони всё ещё на теплых щеках. – Арс, тихо, – никакой грубости, только уверенность и безграничная любовь. Пухлые и изящные губы касаются острого подбородка, который хочется попробовать на вкус; ямочки, что появляется более отчётливо при яркой улыбке; солнечной паутинки рядом с глазами, что показывается там при смешинке в зрачках; и лисьего носа, очаровательно фыркающего на нелепые высказывания. Попов плавится, как восковая свечка. Как скульптурный пластилин под сильными и нежными пальцами скульптора, что создаёт красоту. Прикрытые глаза прячутся за пушистыми ресницами, а он тянется ближе, теснее, плотнее. Раствориться бы на миллионы атомов, чтобы они растекались по рельефным венам на теле парня. Связаны. Марионетки? Нет. Марионетки так сыграть не могут. Разве пустые куклы чувствуют взрывающиеся ядерные бомбы прямо в грудной клетке, от которых толстый слой смога оседает в лёгких, затуманивая разум? Разве можно запихнуть в оболочку простую вату и чувствовать при этом.. всё? Чувствовать отвращение, ненависть, горькость во рту от предательства и теплоту в сердце от нежности. Почувствовать все вкусы любви. Сладкую такую, что тянет блевать, а ведь сахар – яд. Сливочную, как прохладный пломбир в жару или кислую, что даже зубы сводит и заставляет морщиться до искр в глазах. Солёную, даже пересоленную, с привкусом мокрых слёз в подушку или острую, как специя, от невероятной страсти друг к другу. Увидеть все цвета любви. Винный, такой же глубокий насыщенный или яркий токсичный жёлтый, отчего глаза напрягаются и болят. Зелёный, как шелестящая трава в поле или алый, как густая кровь, кричащий об опасности. А может вообще чёрный, как тьма. Но это ведь тоже цвет. Любовь – это чувства, которые заполняют тебя, как пузырёк с жидкостью, до краёв, мешая разные продукты неизвестные никому. Непредсказуемая, мерзкая, приятная, искренняя, тёплая, громкая, свободная. Разная. А они и не прочь любить. Пусть чёрный цвет, солёный вкус или приторная сладость. Они вместе. Связаны тоненькими щупальцами, делят одно сердце на двоих и вдыхают кислород, пропитанный каждым из них. Антон притягивает к себе обмякшее тело за талию и направляется по коридору. Арсений крепко сжимает рёбра, а те грозят переломиться, но Шастун упорно ведёт мужчину к кабинету Чебаткова, лишь крепче прижимая Попова к себе. Костяшки несильно бьют по двери, а после тихого "Войдите" Антон и Арсений проходят в помещение. Евгений поднимает голову от бесконечной макулатуры и видит ночных гостей. Он работает 24 часа в сутки, а эти двое успели потрепать ему нервы уже 2 раза за это время. Попов никак не реагирует на врача, а только сильнее обнимает парня, прижимается к нему ещё ближе, обхватывая двумя руками, а глаза его прикрыты. Крестик на коже подогревает кровь, которая уже бурлит, и от этого становится невыносимо тепло. Словно вместо сердца в груди маленькое солнышко, которое греет изнутри своими золотыми лучами. Антон переминается с ноги на ногу, не отказывая Арсению в ласке, а сам смотрит на Чебаткова с мольбой в глазах, перебирая пальцами тёмные волосы. Тот если не понимает, то догадывается, к чему всё идёт. – Евгений Андреевич, тут.. такое дело, – неуверенно мнётся парень и вдыхает запах Попова в руках, чтобы успокоиться. – Вы уже многое для меня сделали, но... Арсению снятся кошмары и.. Можно он останется со мной в палате? – брюнет, что был в прострации всё это время, поднимает голову, пытаясь пересечься с зелёными глазами, но Антон не поддаётся, лишь улыбается кончиком мягких губ. – Простите, Антон, но свободных коек нет и... – Мы можем на одной, – тихонько заявляет Попов, а после прячет лицо в шее парня, водя холодным носом по ней. – Да, они достаточно крупные по размеру, будет тесновато, но.. – говорит Шастун и на выдохе смотрит на макушку Арсения, – но зато рядом. Чебатков вздыхает, но на его лице появилась тень от улыбки. Он устал от работы, но действительно её любит. И Арсений с Антоном любят. Только друг друга. Отрезать тонкую ниточку, которая должна в будущем превратиться в толстую цепь, что нельзя разорвать – кощунство. Это было бы безумно жестоко. А Женя добрый и тоже любит. – Боже, вы меня с ума скоро сведёте. Ладно! – смотря в глаза, как у кота в сапогах из "шрека", сдался мужчина. – Это против правил, но в палату к пациентам без моего ведома никто не проходит кроме медперсонала. Проверки никакой не должно быть, так что... Тело Арсения расслабляется и ещё больше похоже на пластилин, а Антон и сам выдыхает, смотря на врача с огромной благодарностью. Тот пересекается взглядом с парнем и всё читает по глазам, поэтому кивает, растягивая губы в искренней улыбке.

* * *

Коридор они преодолевают за пару минут, а в комнате во всю сопит Саша. – Может, переоденешься? Я дам тебе свои вещи, – говорит Антон риторически и начинает рыться в рюкзаке, что привёз Дима, а Арсений садится на край кровати, разглядывая парня. Ему страшно. Вдруг это сон. Вдруг он сейчас проснётся в своей холодной квартире, а никакого зеленоглазого парня и не будет вовсе? Грудная клетка взрывается. Ощущение, будто кто-то давит на неё ботинком, а в сердце вонзается острый каблук, полностью протыкая его. Антона он уже не слышит. Не видит, как тот даёт ему одежду, не реагирует на своё имя и тревожный взгляд. Воздух выключили, вздохнуть не получается, а паника накатывает от этого с такой волной, что ты задыхаешься ещё больше. В голове только: "Это сон. Не реальность. Это сон. Его не существует. Это сон. Ты обманываешь себя. Это сон." Шастун реагирует быстро. Со своими паническими атаками он уже на "ты", а Арсений, видимо, с ними на 3-е лицо. – Смотришь на меня, – он поворачивает голову Попова на себя и устанавливает зрительный контакт. – Мне в глаза, Арсений, – твёрдо и уверенно, слегка властно, хотя самому где-то внутри жутко, повторяет, когда мужчина отводит растерянный взгляд. – Вдох, – вдыхает вместе с ним, паралельно оттягивая ворот футболки Попова, которая душит его. – Выдох, – говорит, задержав перед этим вдох на время*. – Ничего страшного нет, слышишь, Арсений? – тот рассеяно кивает и продолжает смотреть в глаза, повторяя вдохи и выдохи по несколько секунд. – Ты большой молодец, Арс. Спустя 20 минут тревоги и напряжения Попов расслабляется полностью. Боль в груди никуда не ушла, но страх, что всегда прятался между органов, вышел, оставив за собой только желание рыдать. Они сидят на полу, прижавшись спиной к кровати, а Арсений чувствует мокроту на щеках. Шмыгает носом, на что Антон поворачивает голову и в миг дарит своё тепло через опоясывающие руки на чужой талии, через пылающие крестики и тонкие верёвочки, что проходят к сердцу друг друга. Сосед по комнате тихо ворочается, но всё также крепко спит, а неоновое солнце в 4:15, что выглядывает из-за горизонта, разбрасывает по стенам палаты жидкое золото своих лучей. – Знаешь, – тихо начал парень, касаясь волос и пропуская их между пальцами, – слёзы опустошения – солёные и горькие, потому что так из человека выходит вся боль и чернота. Они стекают по щекам и прожигают кожу, словно кислота, – Арсений смотрит на Шастуна, а взгляд того хранит в себе щемящее чувство безграничной любви, что можно задохнуться. Его зрачки расширены, как у наркомана, потому что он зависим от брюнета, а зелёные глаза глубокие, затягивают, как болото на самое дно. Антон стирает подушечкой большого пальца мокрую дорожку, что катится прямо из уголка глаза мужчины, а потом крепче прижимает к себе, закрывая в тёплых руках от всех бед и этого страшного мира. – Но.. если ты не будешь избавлять себя от той гадости, что хранится где-то там, глубоко-глубоко, – Шастун кладёт свою ладонь на грудь мужчины, чувствуя гулкий стук, что откликается на его собственный, – с помощью этих самых слёз, она поразит всё внутри и прожжёт дыру внутри тебя насквозь. Прямо в самом сердце, – а то сжимается в ответ и перестаёт биться на секунду, а мокрые глаза высыхают сразу. – Но, как же слёзы счастья? – еле слышно, охрипшим голосом спрашивает мужчина. – А вот они, словно сахар, настолько сладкие, что аж зубы сводит. Их хочется бесконечно сцеловывать с бледной кожи, наслаждаясь нектаром, а на свету они блестят ярче всех звёзд, что таятся в галактике, – завораживающе говорит Антон и смотрит своими крупными глазами на янтарное небо за окном. – Лучше у меня будет кариес, Арс, – тихо шепчет, а тело в руках замирает, не силясь издать ни шороха. – Чем если мои органы расплавятся от кислоты спустя какое-то время. Понимаешь? А тот не отвечает. Потому что не нужно. Потому что они всё чувствуют и слова не передают всё то, что хочешь показать. Антон встаёт с пола и тянет за руку Арсения. Даёт ему свою чистую одежду, жадно оглядывая кожу, усыпанную коричневыми пятнышками, а потом зовёт к себе под одеяло, и Попову большего не надо. Он мог сейчас быть дома, на мягкой постели, которая пахнет чистым постельным бельём с запахом цветов. Мог спокойно принять снотворное и заснуть быстро, как по щелчку пальца. Мог смотреть этой ночью сон о том, как они с Шастуном гуляют по яркому полю, рассматривая каждую бабочку, целуясь в траве и бегая там, словно им пять лет. Мог проснуться после этого в сырой квартире, где гуляет шлейф знакомого женского запаха, что отравляет тебя, как яд. А он выбирает лежать на кровати с острыми пружинами, которые врезаются в спину в больнице, в объятиях того самого парня из сна с горящими глазами, будто изумруд пропускает через себя тёплое солнце. Антону тоже больше ничего не надо. Он мог сейчас быть здоровым, не чувствуя лёгкую тошноту и боли в голове, лежать со своим котом в любимой квартире, где хоть и пусто, но всё родное. Мог смотреть сериалы и фильмы без остановки в выходные, объедаясь мороженым, а в будни тонуть в работе, приходя домой, и сразу утопать во сне. Во сне, где есть Арсений. А он выбирает смотреть в голубые глаза, которые светятся ярче звёзд, пропуская их лучи через себя и отражая на миллионы световых зайчиков. Они выбирают утыкаться носом в чужой, потому что подходят как пазл – на одном родинка, другой приплюснутый. Выбирают целовать: тёплую кожу – у одного чистую, как белый холст, а у другого в родинках, как пломбир с шоколадной крошкой; мягкие губы, потому что у одного они шершавые от злого ветра, но малиновые и горячие, а у другого нежные и податливые, но бледно-розовые и холодные; изящные запястья, на которых красуются такие красивые крестики в знак того, что в этой вселенной они нашли друг друга и создали свою собственную, обменяв её на целый мир. Галактику, которая за несколько моментов стала родной. Они выбирают лежать на кровати с острыми пружинами под спиной в больнице, где рядом лежит сосед по комнате, тихо сопящий в подушку, и разговаривать обо всём на свете в 5 утра под лучами рыжего солнца. – А ты действительно в театре работаешь? Я видел сон, где тебя убил какой-то Грей, – спрашивает Антон, водя носом по ключице мужчины и чувствуя в волосах чужие пальцы. – Да, мы сейчас эту постановку ставим, но.. пока не придумали, какую сделать дальше сцену... – удивлённо сказал Арсений и отложил мысль об этом в укромный уголок. – Как ты вообще решил пойти в театр? – Когда я пришёл в театр в качестве зрителя, мои глаза искрились, прямо как бенгальские огни, – тихо хмыкает мужчина, погружаясь в воспоминания и чувствуя тепло Шастуна. – Я впитывал каждого героя, проникал в их чувства и следил за каждым вздохом актёров. То, как они могут быстро менять эмоции, проникать в жизнь персонажа и становится им, проживать его жизнь и не боятся, что тебя осудят. Ты ведь просто человек, который показывает чужую роль, – низкий и тихий голос обвалакивает и кутает будто в пуховое одеяло, веки становятся тяжёлыми, но они оба упорно продолжают их открывать. – Я хотел почувствовать всё это. Стать героями из книги, фильма или нашей собственной постановки, ощутить переживания, страх, быть любимым или любить. Тогда я не понимал, что это всё мне хочется почувствовать не через какого-нибудь Ромео, а в настоящей жизни. Через Арсения. А теперь получилось так, что единственное, с чем мне помог театр – скрываться за масками так виртуозно, чтобы никто этого даже не заметил. Всё ещё удивляюсь: когда моя мечта превратилась в это? – выдыхает всё, что так долго тебе держал с такой лёгкостью, что это становится так неважно. Оно улетает, как воздушный шарик, который ты отпустил случайно на улице, но его не жаль, потому что он слишком красиво смотрится на синем небе. – Знаешь, – спустя пару секунд осмысления говорит Шастун, – а вот влюбленный взгляд, которым смотришь на меня каждый раз ты спрятать так и не смог, – хмыкает и слышит в ответ молчание. – Дурачина, – тихо смеётся Арсений, когда до него доходит и целует русую макушку. – Твой? – сердце делает кульбит. – Мой. Только мой. Арсений курит редко. Делает глубокую затяжку табака, ощущая горький осадок в легких, отчего хочется соскребсти налипший на них слой от едкого дыма. Курит тогда, когда сердце разрывает на части, угрожая остановиться навсегда. Тонкая, но такая нужная никотиновая палочка, которая также убивает его, спасает почти остановленное сердце, действуя как обезболивающее. Сейчас его сердце болит и разрывается на мелкие атомы. Но совсем иначе. Вместо сигареты он делает глубокую затяжку любви, что подарил ему Антон. Вдыхает запах невероятно мягких и рассыпчатых русых волос, которые пахнут персиком и бананом, целует кожу у шеи, а отрываться от неё не хочется ни на секунду. Прикусывать, водить пальцами, щекоча в чувствительных зонах, ощущать тяжёлые выдохи от парня, когда касаешься губами участка под скулой, на плече или сгибе локтя. Он больше не хочет курить. Потому что теперь у него есть чужие губы, которые можно целовать до посинения и тёплые руки, где можно спрятаться или просто ощутить то, что ты связан с кем-то крепкими цепями любви. Антон тоже курит. Окольцованными пальцами держит маленькую убийственную палочку с горьким табаком, втягивает впалые щеки и выдыхает яд через нос, ощущая его на нёбе и в лёгких. Курит жадно, много и часто, потому что привычка. Потому что больно или слишком хорошо. Потому что после сигареты тело обмякает, становится безвольной куклой на пару секунд, а на губах приятная горчинка. Потому что садистское удовольствие, когда кончик догорает до пальцев и обжигает кожу. Потому что лучше так, чем эти окурки будут прижигать сердце. У него в венах табачный дым, а он чиркает по ним острым лезвием, выпуская весь этот яд. Он всё ещё хочет курить. До зуда на том самом запястье, до красноты и тумана в глазах. Но он хочет курить не от боли. Он хочет закурить свою единственную сигарету в пустом коробке, чтобы вытравить ей всё то, что стало серым внутри и не даёт раскрасить в яркие цвета. Антон не будет курить. Потому что чистота губ Арсения должна оставаться такой. Потому что он не хочет травить его этим едким веществом. Потому что сигарета раньше отвлекала от проблем, а сейчас у него есть тот, кто не только отвлечёт, но поможет их решить. Кто пробежит вместе с тобой по битому стеклу, не жалея ног; кто пройдёт с тобой по горячим углям, крепко держа за руку и целуя костяшки. – Ты делаешь мир красивее. Спасибо. – Я не делаю мир красивее. Он и так красив. Спасибо, что ты мне это показал. Их любовь ярко-зелёная и нежно-голубая, слегка сладкая, с приятной кислинкой. Она немного горькая и с каплей чёрного, но она их и ничья больше. Не в этом ли смысл любви? Они правда любят. Сильно, что хочется сломать чужие кости в объятиях. Нежно, еле касаться, будто трогаешь самый дорогой и хрупкий камень в мире. Ещё не страстная, потому что они слишком мало надышались друг другом, но уж точно сильная и волшебная. – Если это сон, я не выдержу возвращения в реальность, – тихо прошептал Арсений, касаясь губами кончика носа с родинкой. – Если это сон, я хочу остаться в нём навсегда, – также тихо отвечает ему Антон, смотрит в голубые глаза, а потом закрывает свои, полностью отдаваясь в руки сну. На этот раз им снится пустота. Нет, не страшная, потому что в реальном мире во сне прижимается любимый человек и согревает своей любовью.