To build a nest

В северном округе Йоркшина на Элкотт Авеню находился многоквартирный дом под названием «Oleander Apartments». Среднее по размеру здание было сооружено из красного кирпича, окнами были самыми обыкновенными, прямоугольными, а на входе была установлена докучливая карусельная дверь. На всех пяти этажах, не считая фойе, находились просторные балконы, выходившие на впечатляющий городской пейзаж. Как-то раз в один декабрьский день на балконах не было никого, за исключением растений, забытых чересчур сумбурными жильцами. Заветренные листья и стебли выглядывали сквозь решетчатые перила в попытке поймать хотя бы самые тоненькие лучики света. Через дорогу, на парковке, стоял большой грузовой фургон, два человека то подходили, то отходили от него, неся в руках тяжёлые картонные коробки. Несмотря на то, что Иллуми уже бывал в доме Хисоки, он никогда не вглядывался ни в него, ни в его окрестности. Однако во время переезда он стал замечать не такие уж незначительные минусы района: светофоры для пешеходов с неисправными кнопками, маленькую пекарню за углом с крошечной трубой, которая по утрам испускала ядовитые клубы дыма, и смехотворно высокие тротуары, с которых приходилось спрыгивать, — на его глазах поскользнулись и упали аж пятеро бедолаг. Хисока, как самый настоящий школьный задира, тихонько посмеивался над ними. Каждый раз, когда он думал, что кто-то вот-вот поцелует носом асфальт, он грубо дёргал Иллуми за куртку, пока они оба не останавливались и не переставали делать что-либо хоть сколько-нибудь продуктивное, приговаривая «Смотри, Иллу, смотри!» и едва сдерживая смех. Они как бы просто наблюдали со стороны, только подлее. Первые четыре раза Иллуми сверлил его взглядом и отчитывал, но на пятый нечаянно засмеялся. И вскоре закашлялся. Хисока выглядел ужасно довольным. Иллуми отрицал, что подобное вообще происходило. Когда осталась всего одна коробка, Иллуми изможденно выдохнул и улёгся на пол холодного грузового отсека. Именно Хисока предложил вызвать фургон. После того, как всё необходимое было перевезено через границу — из поместья Золдик в Йоркшин,— он настаивал на том, что использовать транспортную компанию будет гораздо менее затруднительно, чем беспокоить его дворецких. Иллуми был против того, чтобы незнакомцы распоряжались его имуществом, но в то же время он не сильно сопротивлялся. — Как держишься, чемпион? Как же всё раздражало. В частности его раздражал снег, он был везде: на повреждённом светофоре, на крошечной трубе и на нелепом тротуаре. Хисока тоже раздражал, но по крайней мере он приносил пользу. Может, ему стоит вести себя дружелюбнее. — Заткнись, — огрызнулся Иллуми. Его слова нисколечко не задели Хисоку. Он улыбнулся, посмотрел вверх и размашистым жестом указал на здание перед ними. — Забавный факт, человек, построивший этот квартал, умер от отравления олеандром. Иллуми скептично приподнял бровь. — Серьёзно? — Не знаю, может быть. Но было бы круто, не правда ли? Уголки губ Иллуми поползли верх. «Не знаю, может быть» — кошмарный способ Хисоки признаться во лжи. Затем Хисока повернулся к нему. В этот раз Иллуми намеренно сжал губы в тонкую линию. На секунду всё, на что он мог смотреть, была пара лисьих ярко-золотых глаз, в уголках которых собирались морщинки. Не найдя ничего другого достойного внимания, он посмотрел на небо. Тёмные пушистые облака, напоминающие мягкую овечью шерсть, злобно уставились на него в ответ. Удручающее зрелище. — Думаю, у нас разные представления о крутости. Иллуми говорил с живостью промокшей салфетки. В процессе переезда он осознал, что оделся недостаточно тепло, чтобы без лишних неудобств провести весь день на улице, и не мог не кукситься по этому поводу. Помимо ног, защищённых двумя слоями толстых носков и качественными зимними ботинками, он весь продрог. Иллуми испытывал смешанные чувства к зиме. С одной стороны, стужа, идущая с ней в ногу, являлась долгожданным перерывом от летней духоты, которая в особенно дождливые осени совсем не желала уходить.С другой — он с нетерпением ждал её завершения, словно щегол, терявший весь цвет своего жёлтого оперения по мере наступления холодов и мечтающий о тёплом весеннем солнце, под лучами которого его наряд снова заиграет яркими красками. Зима наводила уныние, и наслаждаться ею долго у него не получалось; она опускалась на мир, как одеяло из тусклых серых и совершенно белых лоскутков. Среди этого запустения тревожно выделялись ярко-красные волосы Хисоки. В неуложенном состоянии они напоминали Иллуми пышный, прелестный хохолок красного кардинала. В трехсерийном документальном фильме «Территориальная Природа Кардиналов: Руководство По Поведенческим Особенностям» говорилось, что их хохолки были опущены только тогда, когда они расслаблялись. Иллуми задумался: может, Хисока делает так же? Что, если он отделяет напряжённые дни от всех остальных и неосознанно показывает своё настроение через укладку? Как своего рода негласное средство коммуникации. Эта мысль выставляла Хисоку в ужасно очаровательном свете, и ему пришлось сдерживаться, чтобы не умиляться вслух. — Что? Иллуми понял, что пялился не так незаметно, как надеялся. Он тотчас согнал улыбку с лица. — Ничего. Хисока наклонил голову. Его улыбка, до этого ленивая, будто появлявшаяся на губах только из привычки, превратилась в нечто куда более осознанное и предупреждающее; самодовольное и отчасти праздное, будто он только что застал его за чем-то непотребным. В глубине души он считал, что многие улыбки Хисоки были такими — просто привычками. — Уверен, что не видом любовался? — спросил он, растягивая ухмылку. Иллуми моргнул, пытаясь обмозговать стойкое нежелание Хисоки нравится людям. Прилив нежности, который он испытывал к нему всего пару секунд назад, унесло вместе с холодным, режущим ветром. Когда он склонил голову набок, точно извилистая река, Иллуми смог разглядеть самые зачатки тёмно-каштановых волос, растущих под волнистыми красными прядями. — У тебя корни отросли. — Непринуждённо отметил Иллуми, не придав значения поставленному вопросу. Хисока надулся. Иллуми не стал зацикливаться на этом. Вздохнув, он поднял последнюю коробку, чувствуя, как острые, твёрдые края впиваются в ладони даже сквозь рукавицы. Хисока снял свои перчатки раньше, утверждая, что с ними невозможно работать. В результате он сломал ноготь на указательном пальце, оставив его зазубренным. Иллуми с опаской наблюдал, как он осторожно провёл по нему большим пальцем, наконец начав осматривать повреждения. Уголки его губ были недовольно опущены. Было тревожно, насколько изношенно это выражение смотрелось на лице. И опять же, он не стал зацикливаться на этом. В столь редкую с Хисокой секунду обоюдной тишины, приземистое здание, казалось, возвышалось над ними, подобно старой готической колокольне. Когда кто-то вышел из пекарни с бумажным пакетом, полным круассанов, маленькая девочка примерно возраста Киллуа поскользнулась на обледенелом тротуаре, но вовремя поймала равновесие. Человек номер шесть, подумалось Иллуми. Краем глаза он уловил колеблющееся движение — Хисока махал ей. Она помахала ему в ответ и побежала дальше. От внезапной, необъяснимой тоски по дому перехватило дыхание. Впервые за несколько месяцев вся эта суматоха с переездом начала казаться пугающе реальной. — Ну, — пробормотал Иллуми, в основном обращаясь к самому себе. — Вот и всё, я думаю. Хисока одарил его зубастой ухмылкой и энергично поднял большие пальцы вверх. Этот жест выходил у него как-то по-особенному, он казался одновременно и покровительственным и ободряющим. Иллуми глубоко вдохнул и посильнее прижал коробку к груди, хватаясь за неё словно за спасательный круг, который убережёт его от ледяных вод. Вот только не было никакой воды, лишь обледенелые дороги, та же насмешливая улыбка и зияющее небо, на всем просторе которого не появлялось ни одной птички.

~<·>~

Густые заросли у самого подножия горы Кукуро пеленой простирались далеко за горизонт, а спящий вулкан нависал над ними, как древнее существо. Толстые, извилистые корни, торчащие из-под земли, издавали усталые, но мирные вздохи всякий раз, когда по ним проползали молодые майские жуки, а стволы дубов, некоторые старые и раскоряченные, другие — ещё растущие, наблюдали за бледным мальчиком с чёрными растрёпанными волосами, пробегавшим мимо. Он, бесспорно, упадёт. Они продолжали наблюдать. Он споткнулся об исключительно противный корень, выпячивавшийся под скверным углом, но не упал. Итак, он продолжил бежать через сад. Сад. В глазах всего мира это была древняя, непроходимая чащоба, он же низвел её до жалкого сада. В возрасте пяти лет он уже знал, как заставить чье-либо сердце остановиться, однако помимо работы его познания были на редкость скудны. Будь у всевидящих деревьев языки, они бы побранили его наивность. —— Ослепляющее солнце, точно налитый медный диск, пробиралось сквозь кластеры зелёной листвы. Одурманивающее жужжание цикад гудело в ушах матери, которая разочарованно глядела на своего сына. — У неё сломано крыло. В её голосе не звучало ничего, кроме равнодушной констатации факта. Тем не менее, он все равно поднял хрупкую маленькую птичку с земли с тревожащей нежностью. — Ты хочешь помочь ей. Почему? Он легонько погладил птицу по головке, полностью очарованный ею. Крыло, изогнутое и вывернутое под неестественным углом, было столь же уродливо, как и существо, которому оно принадлежало. — Я думаю, она хочет вернуться к своим друзьям. Словно по сигналу, в воздухе поднялся щебет. — Если я помогу ей, она снова полетит только благодаря мне. Он сделал паузу и сморщил лицо, как будто пытался подобрать слова, чтобы поточнее выразиться. Она приподняла идеальную, заостренную бровь. — Она будет под твоим контролем? Его губы растянулись в зубастой ухмылке. Она росла медленно, шаг за шагом, так, будто это действие требовало от него определенных усилий, а не было чем-то свойственным. Уголки рта дрожали, словно делали что-то доныне неизвестное. — Да. Ей придётся стать моим другом. Мама поджала губы. — Любимый, — промурлыкала она, осторожно забирая птицу из его рук, — Ассасинам не нужны друзья. И свернула ей шею. К тому моменту, когда она отбросила птицу в сторону, её сын улыбался — он ещё не понял, что произошло. Его лицо запоздало исказилось. Бедняжка. — Не иди за ней, — предупредила она, похлопывая по кружевному белому кардигану, покрывавшему её плечи, в попытке избавиться от уличной пыли и грязи. Мальчик смотрел ей вслед и прикусил щеку, почувствовав, что всё расплывается перед глазами. Высоко в небе звучало громкое пение ласточек. Напоминавшее реквием.

~<·>~

Что касается Иллуми, то проживание с Хисокой на одной жилплощади имело два весомых недостатка. Во-первых, само проживание с Хисокой, так как его взбалмошная натура лишь едва не переваливала через границу допустимого, даже если Иллуми считал его другом. А во-вторых, его квартира выглядела так, будто к её проектировке допустили младенца, с соответствующей цветовой палитрой — в общем полный кавардак. При входе его взгляд всегда останавливался на горе лоскутных одеял, аккуратно сложенных на оранжевом диванчике. Ну. Горой это трудно назвать, скорее на внушительном холмике. Но на фоне совсем не сочетающихся цветов их опрятность теряла свою привлекательность. А вместе они противоречили ярко-пурпурному шезлонгу — предмету мебели относительно новому, который по какой-то богом забытой причине также находился в гостиной. Дополнением ко всему безобразию служил пушистый лиловый ковёр, который он постелил у электрического камина, находящегося не под телевизором, как обычно показывают во всех каталогах, нет, он был установлен на стене, обращенный к вышеупомянутому диванчику, на котором всё ещё было слишком много подушек. Огорчённый, Иллуми понял, что теперь их стало больше. Они множились. Но кошмар на этом не заканчивался: когда Хисока начал обустраивать кухню, он с чего-то вдруг решил, что ему очень полюбился жёлтый цвет. Жёлтые занавески. Жёлтые плитки на стенах над стойками, которые придется постоянно чистить от жира после готовки. Кухонным тумбам тоже не повезло, за исключением белых столешниц. К счастью, беда обошла деревянные шкафчики, они были светло-коричневого оттенка, просто заглядение. — Тут все очень жёлтое, — сказал Иллуми, впервые увидев помещение, он не хотел говорить что-то настолько очевидное, но на тот момент он был сильно потрясён. Ответ Хисоки был полон энтузиазма: — Да. Шмелиный оттенок. Он своеобразно выделил слово «шмелиный». Иллуми больше ничего не добавил, до этого он и не догадывался, что когда-нибудь ему придётся иметь дело с сомнительными решениями Хисоки. По крайней мере, он был благодарен за то, что кухня, ванная и спальня были не такими безумными и меньше походили на что-то из раскрасок, которые заполнял Киллуа в четыре года, не обращая внимания на контур и всё остальное. Так или иначе, родители возненавидели бы его новое место жительства. Иллуми не понимал, стоит ли ему гордиться этим или пребывать в ужасе. Однако, несмотря на смешанные чувства, он понимал, что их скептичное отношение к его намерению жить под одной крышей с Хисокой, — а он даже не сообщил им об этом заранее — было оправданным. Его мать, в частности, надменно поинтересовалась, действительно ли он хочет связываться с кем-то наподобие него до такой степени. Ведь всё-таки семья Золдик и все её члены должны сохранять лицо. Но Иллуми не был наследником, а в рабочей сфере уже имел достаточную известность, чтобы клиентов не заботило то, с кем он временно проживает. Кроме того, каким бы циничным и ненадежным ни был Хисока, он, как ни крути, был могущественным нэн-пользователем и сильным бойцом. «Да, — претенциозно заявила обеспокоенная мать. — Но не лучше ли было бы тебе жить отдельно?» По правде говоря, у Иллуми не осталось сил на поиски нового жилья. Он даже не хотел себе такового, не сейчас. Если бы он воспринял это как миссию и притворился, что ничего особенного в этом нет, он бы справился за неделю. Но потом откуда ни возьмись появился Хисока и предоставил ему выход из, казалось бы, тупиковой ситуации. На протяжении многих лет он часто так поступал, но вместе с тем был очень назойливым, очень настойчивым и, следовательно, чрезвычайно утомительным для противодействия. Он говорил: «Давай устроим спарринг, Иллуми. Хочу посмотреть, как далеко ты продвинулся , — а потом, — Ещё раунд, всего разок». Но это никогда не заканчивалось на «всего разок» они продолжали, пока Иллуми не брал с Хисоки обещание. После совместных заданий он приглашал его выпить, затем это стало рутиной, докучал, прося обменяться номерами, пока Иллуми не сдался. Он ясно помнил, как Хисока сохранил себя в его телефоне, назвавшись «ДРУГ», просто чтобы позлить его. Иллуми нахмурился и, стерев текст, напечатал его имя, решив не подыскивать ничего оскорбительного. Он вернул изначальную надпись всего несколько месяцев назад, свернувшись калачиком на отвратительном диване Хисоки после их поездки на дирижабле. С самого начала Хисока постоянно пытался разговорить его. Случайные встречи, преследование, драки, нечастые вылазки, которые, как подразумевалось, приносили пользу обоим, — этого было недостаточно, потому что Хисока любил праздную болтовню. Между тем Иллуми совсем не умел вести беседы. Поэтому Хисоке приходилось болтать за двоих. Закончив, он начинал задавать вопросы в попытке проявить дружелюбие, которое в один момент приобретало извращённый окрас, а в другой — благонамеренный. «Расскажи о последней миссии», — начинал Хисока, на что Иллуми отвечал: «Не могу». Это было ещё задолго до того, как Хисока разворошил его до такой степени, что он долго и подробно описывал множество заданий, словно рассказывал о каких-нибудь интересных врачебных случаях. После этого последовало бы что-то в духе: «Расскажи о чём-нибудь, что тебе нравится», и Иллуми, не рисковавший делиться информацией о своих младшеньких, особенно кому-то наподобие Хисоки, разглагольствовал о птицах. Он растолковывал о том, что ягнятники сбрасывали найденные кости вниз, на каменистые склоны, разбивая их вдребезги, чтобы полакомиться костным мозгом, о том, что странствующие альбатросы могли совершить кругосветное путешествие в жалкие сорок шесть дней, пользуясь только собственными крыльями и попутным ветром. Увлечённо рассказывал о колибри, которые, несмотря на свой крошечный размер, каждый год проделывали путь длиной в тысячи километров. Затем возвращались в родные края, места, где они родились, пролетая по тем же маршрутам.

У них что-то вроде компаса в голове . —

— Должно быть, очень маленький компас, для очень маленькой головушки.

Хисока, я не имел в виду буквально. —

— Я знаю, я просто пошутил, Иллу.

Ох. —

Поставив последнюю коробку на деревянные половицы, Иллуми подумал, что Хисока тогда был слишком настойчив. Но, пожалуй, мило, что он выслушивал его болтовню. Он помотал головой и заплёл волосы, выкидывая воспоминания из головы. Пришло время распаковываться. ——— — Мне начинает казаться, что это твой замысловатый способ сказать мне, что птицы круче людей.

Не смеши меня. Люди не умеют летать. Птицы по дефолту круче. —

— … Может быть, они немного круче. ——— К концу дня почти всё было разобрано. Иллуми вписывался в квартиру Хисоки так же, как сварливый чопорный кот вписывается в тёмную подворотню стрип-клуба: не слишком хорошо, но никто не наступает ему на хвост, а значит — не слишком плохо. Хисока, относивший себя к типу ”стакан-наполовину-полон”, был оптимистичен и сосредотачивался на «не слишком плохой» части. С другой стороны, Иллуми вёл себя больше как “разбей-стакан-о-стену-даже-если-в-нём-есть-вода“. Но могло быть и хуже. Помимо их спора о том, как одежда Иллуми поместится в шкафу Хисоки, всё прошло относительно хорошо. Вот что внушал себе Хисока, пока недовольно смотрел на Иллуми, находясь под ярким светом теперь уже их ванной комнаты. — В пятый раз повторяю: это твоё, — он покрутил светло-голубую зубную щётку в правой руке, будто разговаривал с ребёнком, затем указал на пастельно-розовую в левой. — А это моё. Иллуми сузил глаза. — Твоя новая. Не смотри на меня так, я же ею не пользовался. Хисока оборвал себя и криво усмехнулся. — В худшем случае я вру, и выходит, что она побывала у меня во рту, следовательно, если ты ей воспользуешься, то мы фактически обменяемся слюной. Иллуми демонстративно выпрямился и с напыщенным видом сморщил нос. — Мерзость. В прошлом он много жаловался на пренебрежительное отношение своей матери, в блаженном неведении, что повторял за ней точь-в-точь. У Хисоки никогда не хватало духу сказать ему об этом. — Не говори так, ты ранишь мои чувства. Иллуми подумал, что Хисока говорит искренне, но улыбался он так, будто лгал. Тогда он почувствовал что-то странное — словно его сердце перевернулось или что-то вроде того. — В любом случае, я серьёзно, твоя щётка новая, — продолжил он. — Ты правда думаешь, что я вот так предам твоё доверие? Иллуми пожал плечами. — Я бы не стал исключать такую возможность. — Блин. Кто тебя обидел? На мгновение воцарилась тишина. Иллуми хотел открыть рот, но Хисока покачал головой, как бы говоря ему заткнуться. — Знаешь, не отвечай. Иллуми не ответил. Вместо этого он смотрел, как Хисока укладывает зубные щётки в подстаканник на раковине. Их щетинки были обращены друг к другу, но не соприкасались. Иллуми вспомнил, как в детстве он всегда был осторожен с тем, куда клал свою зубную щётку, потому что все дети Золдики в течение нескольких лет пользовались одной и той же ванной. Киллуа, в частности, бездумно швырял её куда попало, и в итоге Каллуто последовал его примеру. Миллуки не решался их ругать, но часто жаловался на такое поведение, поэтому Иллуми пришлось взять всё в свои руки. — Выглядит мило, — рассеянно прокомментировал Хисока, вытягивая Иллуми из своих мыслей. А затем добавил едва различимым голосом. — Мне никогда раньше не приходилось делить подстаканник с кем-либо. Иллуми оглядел его еще раз. Он не совсем понимал, почему Хисока время от времени делился подобной информацией, и начинал винить в этом одну вещь: Домашнюю обстановку. Эта гипотеза казалась ему самой правдоподобной. Неформальная, уютная атмосфера собственного дома, вероятно, сделала бы любого более непринуждённым. Неловко признавать, но Иллуми отчасти представлял, что даже за закрытыми дверями Хисока носил свою обычную одежду, идеально подогнанную под его параметры, что он укладывал волосы и наносил макияж. Никто не говорил ему, что он носил свободные спортивные штаны, свисавшие с талии, и старые свитера с различными рисунками, выцветшие за годы стирки. Или то, что на первый взгляд казалось извращенностью и эгоцентризмом, превращалось в озорство и примитивный эгоизм — детский, который легко прощается, несмотря на то, что остаётся всё тем же эгоизмом. Иллуми сглотнул, почувствовав внезапное желание утешить его. — А как же твои… твои любовники? — спросил он, слово странно вертелось у него на языке. — Разве они никогда не чистили зубы после… — После того, как я трахал их? Иллуми раздражённо уставился на него. Хисока наклонил голову в напускной невинности, но дерзкая улыбка выдала его. Мелодичность в его тоне заставила Иллуми чувствовать себя так, будто его укусили. Его раздражало, с какой готовностью Хисока хватался за любую возможность съязвить. Но Хисока просто рассмеялся, слегка помотав рукой по воздуху, словно полностью отвергая эту идею. Это незначительное движение вернуло ему человеческий образ. — Они практически ничего не делали, кроме как получали удовольствие от их покорного слуги. Он подмигнул ему, но это действие, казалось, было намеренным, чтобы не дать Иллуми представить, отвлечь от темы секса и последующего одиночества. Поэтому Иллуми сделал с точностью наоборот. Он представил это так подробно, насколько хватало воображения, но не мог подобрать цвета, чтобы закончить картину, и тщетно пытался понять. Первое, что пришло на ум, были люди и теснота, потому что, по его суждению — скорее с точки зрения наблюдателя, а не участника, — секс заключался в людях и определённой близости. Близость. Слишком близко, достаточно близко, чтобы убить. Будь на то воля другого человека, первый даже не узнает, что умирает, пока свет жизни не потухнет в глазах. Иллуми нахмурился. Вероятно, то, что сцена секса тут же переросла в место преступления, многое говорило о нём. Однако потом в его голове осталась только одна мысль: убийство и мёртвые люди. Тогда он понял, что знает, каким цветом воспользоваться — красным. Не цветом страсти, злости и даже не ярости, а цветом крови. Холодным и бесчувственным. Наверно, не очень подходящий цвет. Но Иллуми был упрям, поэтому продолжил. Второе, что пришло ему в голову, было, как ни странно, дыхание. Прерывистое. Быстрое. Тяжёлое. Блаженное. Страдальческое. Горячий, спертый воздух витал бы между двумя людьми, которые шептали «Я люблю тебя» или «Я ненавижу тебя» или то и другое одновременно, и ничто из этого не было ложью. Линии бы, разумеется, стёрлись, и никто из них уже не знал бы, где начиналось и заканчивалось тело каждого. Не знали и не заботились об этом. Боже. Люди. Люди, люди, люди. Ещё раз, что за люди-то? И почему он представлял их, занимающимися сексом? Ах, точно. Хисока и кто-то ещё. Кто-то ещё. Хисока и кто-то ещё, и красный. Красный. Волосы Хисоки красные. Ну. Иллуми моргнул, пытаясь переварить мысль. Красноватые. Когда Хисока с любопытством приподнял бровь в безмолвном вопросе, Иллуми понял, что отвлёкся, поэтому остановился на одном из самых простых аспектов и ограничился ею: близостью. Кто-то в пределах досягаемости, кто-то, кто всего на мгновение или два был всем, потому что люди обычно тщеславны и себялюбивы, — крошечная часть его прошептала «да, Хисока мог бы», но он проигнорировал её — а потом никого. За дверью, даже не почистив зубы. Иллуми никогда не понимал ни смысла, ни надобности близких отношений помимо семейных; они казались притягательными и завораживающими, но что-то в них было такое, что оставляло в животе тяжелое чувство запустения, сидевшее плотно, как свинцовый шарик. — Звучит ужасно. Хисока склонил голову набок, будто спрашивая: «Куда тебя занесло?» Поняв, что ответа он не дождётся, Хисока тихонько хмыкнул. — Не совсем. Трахаться с кем-то необязательно должно что-то значить. Иллуми кивнул просто от нечего делать. Его голова гудела, затуманенная и набитая такими же тёмными облаками, за которыми наблюдал утром. «Хочешь заняться сексом?» Хисока часто задавал различные вариации этого вопроса. Иллуми всегда думалось, что это пустой вопрос, потому что звучало так, будто он приглашал на прогулку. Хисока спрашивал, заранее зная, каким будет ответ: «нет». Иллуми не был уверен, что его «нет» продлится навсегда. Однако совершенно бессмысленный секс звучал не очень привлекательно, потому что он не разрывал людей на части. Иллуми думал, что хочет разорвать Хисоку на части, совсем чуть-чуть. Впрочем, он не был глуп и понимал, что многие балуют себя случайными связями, даже если он сам таким не занимался. Не все половые акты были связаны с занятием любовью или чем-то подобным. Иллуми внутренне съёжился; странная фраза «заниматься любовью». По телу пробежали мурашки, поэтому он полностью перестал думать об этом и прочистил горло: — Трахаться с кем-то необязательно должно что-то значить. — Повторил Иллуми, взглянув на Хисоку и слегка наклонив голову. Он заметил, как тот скривился, будто с его уст слова звучали намного вульгарнее. Он ребячески улыбнулся и продолжил: — Но делить подстаканник с кем-то что-то да значит? Хисока тупо уставился на него. Он гадал, с каких пор Иллуми стал не так ужасен в общении с людьми. То, как он произнёс это — словно дразнился, добродушно и невинно — во многом напоминало Киллуа, который по своей природе был намного умнее и куда лучше разбирался в теме, чем его старший брат. Всё-таки Иллуми перерос того замкнутого и эмоционально холодного мальчика, которого он встретил много лет назад. Ему почему-то казалось, что он пропустил этот этап, словно всё произошло, пока его не было рядом. Нахлынувшая ностальгия пробудила в нём смиренную нежность. Хисока поднял руку и погладил Иллуми по голове, придавливая выпячивающиеся волосы, образующие подобие нимба. — Наверное, — согласился он. Хисока вышел из ванны, как только почистил зубы, не забыв легонько щёлкнуть Иллуми по лбу. Иллуми проводил его взглядом, чувствуя, как внутренности ужасно скрутило. Затем он вновь посмотрел на зубные щётки. Они напоминали двух замечательных длиннохвостых попугайчиков, прижавшихся друг к другу. Он невольно задался вопросом: «Если он и Хисока решат увлечься друг другом, раскрасят ли они полотно красным?»