На привязи

      Миса выяснила, кто в Ецубе являлся Кирой, но это не только не сняло с меня подозрения, но и ухудшило мое положение: Рюдзаки практически вынудил меня сказать, что до Хигути именно я был Кирой. Конечно, все его рассуждения были гипотетическими, только чтобы выстроить логическую цепочку, но он использовал именно мое имя, а не имя кого-то из присутствующих в штабе. С другой стороны, ничего логического в его рассуждениях не было. Он предполагал, что можно просто забыть о том, что делал, кем был и что по своей воле отказался от возможности быть Кирой. Но как это возможно? Травма головы? Гипноз? Веление высших сил? Он так раскрывал предыдущие дела? Сотрудничал с гадалками и призывал духов? Ходил в храм и просил помощи у богов? Он хоть что-нибудь слышал о Бритве Оккамы? Зачем лезть в какие-то сверхъестественные дебри, когда были куда более простые и адекватные объяснения происходящему? Но говорить всего этого вслух я не стал. Не стал спорить, не стал попрекать, а ответил на его вопрос. Мне откровенно надоели его игры в кошки-мышки, и я в полной мере отдался течению, надеясь, что оно вынесет меня к оправданию и — что куда маловероятней — к извинениям со стороны Рюдзаки. Хотя в глубине души я был готов и к тому, что он просто назовет меня преступником и отправит в тюрьму, только чтобы закрыть неподдающееся ему дело. И плевать, что убийства продолжатся — полиция давно бросила дело Киры, никто не станет спрашивать с Рюдзаки, а если кто-то из команды решит предать все огласке — Рюдзаки вполне себе мог обнародовать их настоящие имена с фотографиями, и Кира убьет их, а Рюдзаки продолжит свою безупречную карьеру лучшего детектива. Да и потом, никто не знает, кто такой Эл: никто не знает его настоящего имени, никто не знает, как он выглядит — вполне могло случиться так, что этот социофобный невротик, проводящий перед экраном монитора целые сутки, мог оказаться самозванцем, который водил нас за нос последние месяцы, мучил меня и Мису, держа нас в камере, а сам в это время получал извращенное удовольствие. Может, именно поэтому он и приковал меня к себе, может, именно этого он и добивался, моих мучений рядом с ним, а я, сам того не зная, участвовал в этом спектакле, играл главную роль.       Такие мысли все чаще посещали меня, особенно, когда мы лежали бок о бок в постели, и тогда в моей голове рождались куда более пугающие фантазии. Я представлял, как душил его посреди ночи подушкой, цепью, голыми руками — за то, что он издевался надо мной на протяжении всего этого времени, использовал меня, мое тело, мои желания. И это действительно пугало меня. Еще немного, и я сам поверю, что когда-то был Кирой и безжалостно убивал тех, кто убивал других.       Я не верил в существование абсолютного зла, не верил и в то, что люди рождаются убийцами, не верил, что люди злы и жестоки по определению. Мы давно и далеко ушли в своем развитии от тех, кто добывал пищу, убивая, в этом нет нужды, но иногда я задумывался, почему мы не убиваем друг друга — не на войнах, развязанных не теми, кто убивает — а просто так, на улице. Человечество придумало миллион возможностей, как это сделать. Пугал ли нас страх возмездия в виде правосудия? Боялись ли мы осуждения других? Что останавливало конкретно меня от претворения в жизнь всех тех ужасающих фантазий? Человечность? А что есть человечность?       – О чем задумался?       Я оторвал взгляд от цветущего растения в углу комнаты и посмотрел в глаза Рюдзаки. Вот он точно убил бы без раздумий и сожалений.       – О жизни и смерти.       – Не самые простые мысли.       – Мне казалось, что для тебя нет ничего проще.       – Пожалуй, но я замечал, что для других людей эти мысли не отличаются легкостью.       – И даже для пойманных тобой убийц?       – Я не интересуюсь дальнейшей судьбой тех, кого поймал.       – А если их оправдают в суде?       – Я отправляю под суд только тех, в чьей виновности уверен на сто процентов.       – Так у меня есть все шансы остаться на свободе, – пробормотал я.       – Поймаем Хигути, выясним, что ему известно о другом Кире, и, возможно, я прикажу Ватари снять наручники.       – Какая щедрость, – я вложил в голос весь имеющийся в моем распоряжении сарказм.       – Соберись, Лайт, – Рюдзаки легко дернул меня за цепь, – сегодня ловим Хигути. Я уверен, мы в самом конце пути. Скоро ты будешь свободен от меня.       Вот этого я и правда не мог дождаться и даже воспрянул духом после его слов.              Я испытывал волнение на протяжении всей операции по поимке Хигути. Я даже не был уверен, почему так волновался — я не сомневался, что мы возьмем его, живым или мертвым. Даже то, что отец находился в самой гуще событий, не так сильно беспокоило меня: он — опытный полицейский, и знал, как себя вести в таких ситуациях. И, тем не менее, я нервничал. Может быть, неосознанно я чувствовал, что этой ночью решится моя судьба: Рюдзаки либо оправдает меня, либо посадит за решетку.       А, может быть, подсознательно я знал, что сегодня ко мне вернется память, вместе с тетрадью. Ощущение было не из приятных, словно в мой мозг поместили еще одну сущность, память еще одной личности. Адская боль — такой мигрени я в жизни не испытывал. Наверняка такая перезапись воспоминаний не обошлась без последствий, и я определенно больше не соглашусь на подобное. Если приобретение глаз бога стоило половины жизни, то такие эксперименты наверняка могли стать причиной разрывов сосудов головного мозга, которые в свою очередь могли привести к патологиям. Стоит как можно скорей провериться и выяснить, с какими последствиями мне придется столкнуться, возможно, в самое ближайшее время.       В вертолете осознать все произошедшее с момента потери памяти было невозможно — на это в принципе не было времени, мне приходилось действовать в такие сжатые сроки, что я вообще ни о чем не мог думать, кроме убийства Хигути, которое должен был совершить до того, как Рюдзаки попросит вернуть тетрадь. Он наверняка должен был что-то заподозрить — даже глупцу было бы понятно, что смерть Хигути не была совпадением, пусть не было никаких доказательств, которые бы указали на меня. Но даже если он о чем-то и подумал, то ничего не сказал мне, и вообще, всю обратную дорогу он был молчалив. Вероятно, думал, что еще могло быть скрыто от его глаз — раз уж существовали боги смерти, наверняка перевернувшие его картину мира.       Я же за время полета назад пытался осознать, что натворил за период беспамятства. В общем и целом, план, конечно, был выдержан в заложенных мной рамках, но в него определенно не входил секс с Рюдзаки — ни в каком его проявлении. Я признался ему в симпатии — и, что куда невероятней, она действительно существовала.       Я, как полный кретин, испытывал симпатию по отношению к врагу, которого с самого начала намеревался убить! Ничего пошлей и придумать нельзя...       Хотя нет, можно, на другом конце цепи сидел человек, который поддался соблазнению того, кто был его основным подозреваемым.       Меня так и подмывало спросить, с чего это вдруг его тянет на плохих парней. Что-то подсказывало мне — наверное, все те дни за решеткой — что его влечение нельзя было объяснить тем, что сам он — хороший мальчик. Он не замечал моих взглядов, явно перекраивая собственное мировоззрение, и я был только рад этому, иначе бы не сдержался и сказал прямо, что мы с ним на удивление похожи. Ему точно так же плевать на жизни людей, как и мне, его волнует исключительно загадка — ее решение и есть его цель, и ему совершенно плевать, как он его найдет и кто станет жертвой. Он разбрасывался жизнями людей, словно пешками на шахматной доске, и единственное, чего ему не дано было понять — он не был королем в этой игре, и уж точно ему далеко до ферзя. Он был точно такой же пешкой, и я намеревался доказать ему это в самом ближайшем будущем. И никакая симпатия меня не остановит.              Рюдзаки извинился за свои подозрения. И это слышали все в штабе. И он даже согласился снять наручники — Ватари устроил из этого целое представление: принес ключ на подносе, поочередно расстегнул браслеты и унес наручники с цепью с видом идеального дворецкого. Просто смешно, но мне было плевать, я все это время ликовал — конечно, не выдавая собственных эмоций, хотя, если кто-то что-то заметил, то наверняка списал на мое облегчение от снятия подозрений.       Свободное от браслета запястье слегка зудело — настолько я привык чувствовать вес цепи на нем, и я даже вспомнил ощущение, когда Рюдзаки надел наручник. Это было странно — вспоминать то, что случилось со мной, но и не совсем со мной — с какой-то частью меня. И эта часть меня тоже была довольно странной. Слишком идиллической. Наверное, отец хотел бы, чтобы я был именно таким: жаждущим справедливости, готовым к любым испытаниям, лишь бы доказать собственную невиновность, самоотверженным... За исключением, пожалуй, всего того, что случилось между мной и Рюдзаки, тот я был идеальным сыном для своего отца. И это, может быть, было бы даже неплохой жизнью, но у меня явно другое предназначение в этом мире, и если бы отец только знал, то гордился бы мной еще больше.       Вообще-то, та по-детски наивная часть меня, соблазнившая Рюдзаки, устроила мне неплохой фундамент для постоянного присутствия рядом с ним и после снятия наручников, но сам Рюдзаки вмешался в этот план, решив, что секс туманит его разум. Пожалуй, дело было не только — или даже не столько — в сексе, сколько в том, что ему просто недоставало мозгов, чтобы понять, кто Кира. Это было мне на руку, конечно, но он все же был не настолько глуп, чтобы не заметить, что я, несмотря на появившуюся свободу, постоянно ошивался где-то рядом. А что мне еще было делать? Мне же нужно было как-то следить за ходом его мыслей — я должен был знать, о чем он думал, и в какую сторону сворачивали его рассуждения. Даже сломанные часы дважды в сутки показывают точное время — он тоже мог разгадать это дело, совершенно случайным образом. Конечно, мне пришлось делать вид, что меня безумно заботит поимка Киры, а еще я постарался надавить на его совесть — если она у него вообще имелась — и предложил выставить меня, если ему не нравится мое присутствие. Рюдзаки позволил остаться — еще немного, и я подумаю, что он жалеет о своем решении прекратить наш секс. Это было бы идеальным стечением обстоятельств — у меня бы появилось законное основание постоянно быть рядом без всяких подозрений, я бы мог даже изобразить влюбленность, чтобы у него отпали все сомнения.       Как обычно, мы с Рюдзаки остались последними в штабе — за исключением Рэм. Все остальные разошлись по домам — отец предлагал уйти и мне, чтобы наконец поужинать дома, за семейным столом, но я отказался. Мне до последнего не хотелось оставлять Рюдзаки наедине с его мыслями, которые неизвестно к чему могли бы привести.       – У тебя снова никаких планов?       – Нет. Скажи, если я тебе мешаю, – не отрываясь взглядом от экрана монитора, ответил я.       – Не мешаешь, просто подумал... – его заминка заставила меня взглянуть на него: он выглядел не то смущенным, не то неуверенным, и это было довольно смешно, но я и бровью не повел. – Ты голоден? Думаю, на сегодня можно закончить, – он встал со стула и убрал тетрадь в сейф, недвусмысленно дав понять, что не оставит меня с ней наедине — пароль от сейфа знал только он. Я даже не был уверен, знал ли его Ватари.       – Не откажусь от ужина, – прекрасная возможность попробовать вывести его на разговор о его нынешних подозрениях.       Рэм осталась в штабе, рядом с тетрадью, а мы с Рюдзаки поднялись на его этаж, и весь путь до двери я вспоминал похожие случаи, когда мы шли бок о бок, и каждый наш шаг сопровождал звон цепи. У меня даже снова запястье зачесалось от воспоминаний.       Ватари уже накрывал на стол, и мы сели у одного из углов большого стола — так, чтобы руки, которые прежде были с браслетами, оказались рядом. Как раньше. Еще рано для ностальгии, но это было забавно и удивительно одновременно — мы сделали это синхронно, и, кажется, ни один из нас не отдавал отчета своим действиям, будто это было естественно для нас.       Ватари оставил нас, и только после этого я принялся за ужин.       – Не поделишься своими мыслями? Ты молчаливей обычного с того момента, как тетрадь оказалась у нас.       – Много данных — нужно все обдумать, – отрешенно ответил Рюдзаки.       – Я мог бы помочь, – заметил я, и Рюдзаки уставился на меня своими бездонными глазищами, будто пытался просканировать меня и мои мысли.       – Почему ты не пользуешься своей свободой? Почему согласился вместе поужинать? Я думал, что надоел тебе за это время...       – Я этого не говорил. И решение все прекратить принимал не я, – пожал плечами я.       – Я думал, что оскорбил тебя своим решением.       – Я не был этому рад, признаю, но сейчас, кажется, все препятствия пройдены, нам ничто не мешает... или я ошибаюсь?       Рюдзаки вновь посмотрел на меня долгим взглядом, но вдруг перевел взгляд за окно:       – Погода меняется, – невпопад произнес он.       Я тоже посмотрел за окно. Рюдзаки был прав, на горизонте виднелись темные дождевые тучи, но я не понимал, как это относилось к предмету разговора. Или это его совершенно нелепая попытка сменить тему?       – Так я могу надеяться на то, что погода между нами изменится?       – Зачем тебе это?       – Ты мне нравишься.       – Я тебя раздражаю, – покачал головой Рюдзаки.       – Не без этого, но в этом даже есть свой шарм, – улыбнулся я.       – Ты свободен в выборе партнера для секса, так что я не понимаю, зачем тебе это.       – Ты мне нравишься, – повторил я. – Не все сводится к сексу. И вообще, если ты позвал меня не для этого, то что я здесь делаю?       – Разве не так поступают нормальные люди? Мне казалось, хозяин обязан предложить ужин гостю.       – Это просто смешно, – я откинулся на спинку стула и отодвинул от себя тарелку. – Что изменилось? Или тебя привлекало то, что ты трахаешься с подозреваемым? Ты надеялся доказать мою вину, отправить за решетку — и тогда бы никто не узнал, что великий Эл не прочь переспать с мужчиной? – Я вдруг подумал, что это вполне могло оказаться правдой, особенно первая часть моих предположений. Что, если его действительно заводило только то, что он видел во мне виновного? Мало того, что у него определенно был фетиш на пытки, так он еще и не мог возбудиться, если в постели с ним не оказывался тот, кто был в его полной милости? Да он тот еще психопат!..       – Дело близится к завершению — нет смысла привязываться друг к другу.       – Я был буквально прикован к тебе наручниками, – вкрадчиво произнес я.       – Это была необходимость.       Я вздохнул и проследил взглядом за его действиями: Рюдзаки перекладывал с места на место куски мяса в тарелке но, кажется, вообще не собирался есть.       – Ты хочешь, чтобы я ушел к себе?       Он молчал — вообще никак не отреагировал на мои слова, будто не услышал их, и я уже решил, что упустил шанс, и мне пора было вставать и уходить, восприняв его молчание, как согласие, но Рюдзаки в последний момент едва заметно покачал головой.       Еще не все потеряно.       – Рюдзаки... – я коснулся его запястья, и в моей голове промелькнула мысль, насколько странно было не чувствовать под пальцами металлический браслет на нем. – Что не так?       – В мире в целом?..       – Между нами, – прервал его я.       Он вновь посмотрел за окно, о которое уже разбивались первые крупные капли дождя.       – Ты задаешь странные вопросы.       – У тебя на любые вопросы есть ответы, но на этот — нет?       – ...Между нами все так, как должно быть, – помолчав, ответил Рюдзаки. – Мы вместе ведем дело, а когда раскроем его — пойдем своими путями, как и планировалось.       – Помнится, ты говорил, что секс для тебя всегда значит что-то большее.       – Ты говорил, что голоден, – Рюдзаки посмотрел на нетронутый ужин в моей тарелке, и я вздохнул.       Не выудить мне из него ничего толкового сегодня.       – Я этого не говорил. И согласился, потому что подумал, что мы проведем приятный вечер вместе. Как-то отметим то, что нам уже удалось выяснить.       – Попросить Ватари принести тебе что-нибудь выпить?       – Ты не хочешь выпить? – Разговор как-то совсем не складывался.       – Нет, я не переношу алкоголь.       Я только кивнул. Между нами снова повисло молчание. Не то чтобы до этого мы часто болтали за ужином, но сейчас я даже испытывал неловкость от подобной тишины.       – Так стоит вызвать Ватари и попросить принести что-нибудь выпить? – в конце концов спросил Рюдзаки.       – Нет, благодарю, – натянуто улыбнулся я и сменил тему: – Мне нравился наш секс. И я был бы не против продолжить — и его, и наше сотрудничество после этого дела.       – Не думаю, что из этого что-то выйдет. – Конечно, не выйдет — он будет мертв к этому времени. – Мы слишком разные.       – А я думаю, что мы в чем-то похожи, но решать, конечно, тебе. Я совсем потерял аппетит — пожалуй, пойду к себе, если ты не против.       – Конечно, как пожелаешь, – кивнул он, даже не посмотрев в мою сторону. – Спокойной ночи, Лайт.       – И тебе.       Нужно поскорей заканчивать со всем этим, надоел этот цирк. У меня были дела поважней игр в кошки-мышки. Затея с амнезией была глупой, стоило выдержать пытки Рюдзаки, чтобы отвести от себя подозрения, и убить его — тем же способом, которым я собирался добиться его смерти теперь. Незачем было тратить собственное время — задуманный мной мир сам себя не построит. Пора переходить к следующему пункту плана. Давно пора.              Я плохо спал этой ночью — мне снилась какая-то ерунда вперемешку с воспоминаниями из периода беспамятства, я то и дело просыпался от раскатов грома и после долго не мог уснуть из-за вспышек молний. В какой-то момент мне даже показалось, что Рюдзаки стоял в одном из углов комнаты, но стоило включить прикроватный торшер, как его образ растворился в свете. И едва я уснул — мне приснилась та же сцена, и по пробуждении пришлось вновь проверять, не было ли его в комнате.       Может быть, так со мной разговаривала та, наивная часть меня, которая определенно была против убийства Рюдзаки. Жаль, что я не узнал о его существовании раньше — мы могли бы подискутировать на тему добра и зла, и кто знает, в чем бы Рюдзаки увидел добро, может, он бы принял мою сторону. Он не был таким правильным, каким желал показаться, да и его пытки надо мной и Мисой говорили сами за себя. Он был точно таким же мерзавцем, каким пытался выставить меня — просто выбрал неправильную сторону, но это не делало его лучше. Быть может, мы не смогли бы стать полноценными партнерами, но с ним определенно было бы интересней, чем с Мисой, которая в партнеры не годилась вовсе. Даже жаль, что все так складывается.       Гроза к утру закончилась, но дождь продолжал лить, не переставая, и он наводил тоску. Никогда не любил такую погоду, но Рюдзаки она, кажется, была по душе — по крайней мере, каждый раз в этот день, когда он находился в комнате с окнами, он задумчиво смотрел в них, будто находил в погоде умиротворение. Если бы речь шла не о Рюдзаки, а о ком-то другом, то я бы сказал, что у него слегка меланхоличное, поэтическое настроение.       Он неожиданно устроил себе перерыв в середине дня, когда все остальные ушли на обед, и мы с Рэм остались в штабе наедине. Конечно, это не значило, что нас никто не слышал, так что говорить открыто мы не могли, но, судя по ее взгляду, она точно знала, что от нее требовалось, и я сделал все возможное, чтобы передать собственным взглядом, что время поджимало. Наверняка, ей хотелось многое высказать мне, но тем лучше, что у нее не было возможности.       Я испытывал к ней определенную долю отвращения, ведь что ей мешало помимо Рюдзаки и Ватари убить меня? Это точно уберегло бы Мису — Рэм наверняка понимала, что я мог пустить ее в расход, если понадобится, и без ее защиты Миса становилась совсем беспомощной. Вряд ли бы Миса простила ее за мое убийство, но не все ли равно, если бы Рэм уже была мертва? Даже боги смерти глупы и не способны думать наперед.       Мысли о ее скором исчезновении из этого мира прервало сообщение от Рюдзаки, просившего меня подняться на крышу. Сказать, что просьба удивила меня — ничего не сказать. Я представления не имел, что у него там было устроено «гнездо» для раздумий — за все то время, что мы были прикованы друг к другу, мы ни разу не поднимались туда для чего-то подобного.       Он стоял под проливным дождем — на полусогнутых ногах, сутулый, как обычно, и в моей голове на пару мгновений всплыло воспоминание из «беспамятного» прошлого, когда Рюдзаки стоял под струями воды из душа. Сейчас я не испытывал тех же эмоций, какие испытал тогда. Он сам избрал свою судьбу — он мог отступить, мог вообще не брать это дело, мог прекратить, едва узнав о богах смерти, но он настойчиво напрашивался на открытую битву — битву, которую не мог выиграть, изначально обреченную.       Он вел себя странно. Говорил о каких-то колоколах, признавал, что нес чушь — совсем не в его духе, и казался подозрительней обычного. На секунду я даже подумал, что он притащил меня сюда, чтобы разоблачить, сказать, что все давно понял, и что у меня есть возможность избежать наказания — прыгнуть с небоскреба. Я даже почувствовал что-то сродни волнению, правда, зря. Конечно же, он не смог додуматься. Конечно же, он не нашел доказательств. Конечно же, ему не хватило ума. Кто бы сомневался.       Мне было даже жаль его — он столько энергии и времени тратил на загадку, но только ходил вокруг и никак не мог подобраться к сути. Пожалуй, если бы он имел смелость признать, что ему для этого недоставало ума — я бы даже испытал уважение, и мы бы закончили наше знакомство на куда более позитивной ноте. Но речь шла о Рюдзаки — в гордости и нежелании признавать поражение ему не позавидуешь.       Странности не закончились на крыше — стоило нам спуститься и найти полотенца, как Рюдзаки принялся вытирать мне ноги. Будто его патологическая брезгливость отступила. Не менее удивительным было предложение сделать массаж ног — никогда бы не подумал, что он способен на что-то подобное, но стоило признать, у него действительно неплохо получалось. Это было приятно и будто имело двойной подтекст, будто бы так он признавал мое превосходство над собой, и уже это было приятно вдвойне.       Его пальцы медленно скользнули по ахиллову сухожилию и остановились на пятке.       – У тебя красивые стопы. – Точно фетишист.       Я улыбнулся в ответ на комплимент, и Рюдзаки вновь опустил взгляд на мою стопу, продолжив массаж.       – Я очень странный?       – Чуть более странный, чем обычные люди — не могу не признать этого, – хмыкнул я.       Рюдзаки кивнул и принялся массировать другую стопу.       – Я жалею о своем решении, об отказе от секса.       – Мы можем все переиграть, если хочешь.       Рюдзаки посмотрел на меня и встал на колени между моих ног — я даже слегка отпрянул от удивления, но он не позволил отстраниться, положив ладони на мои плечи, и склонился ближе для поцелуя. На мгновение я опешил и не сразу ответил. Я собирался убить его — более того, это могло случиться в любой момент, частью себя я презирал его, он был для меня помехой, но будь я проклят, если не признаюсь хотя бы себе, что целовать его было приятно. Вероятно, во мне проснулась та часть меня, что испытывала к нему симпатию, что в самом деле находила его привлекательным и даже сексуальным.       – Может, переместимся куда-нибудь в более удобное место? – предложил я, едва он отстранился и заглянул в мои глаза.       Рюдзаки чуть улыбнулся и вернулся на прежнее место, вновь принимаясь обтирать мои ноги.       – Грустно.       – Что? – удивился я.       – Мы скоро расстанемся, – Рюдзаки посмотрел в мои глаза, но его отвлек телефонный звонок, и он не увидел моего удивления — мне не удалось его скрыть.       Неужели он что-то чувствовал? Или знал? Неужели догадывался, что я собирался убить его, и намеревался каким-то образом предотвратить это? Может, он все же нашел доказательства моей вины и собирался отправить меня под суд? Но как? И каким образом он может помешать Рэм? Заключив с ней сделку? А это в принципе возможно? И вообще, неужели он готов был бы поставить собственную жизнь на кон? Чужими жизнями он распоряжался так, как считал нужным, но неужели готов был ради одного дела пожертвовать своей? Это совершенно на него не похоже.       – Поднимайся, Лайт. Вроде как все получилось.       Я даже стал волноваться и едва пересилил трусливое желание сбежать подальше, но я просто не мог поверить, что он разоблачил меня. Он не мог.       И я оказался прав.              В последнее время я часто думал, как отреагирую на смерть Рюдзаки — мне ведь нужно было идеально отыграть свою роль, чтобы никто ни о чем не догадался, и я продумал каждую деталь, каждое свое движение, каждую эмоцию и реплику. Я идеально подготовился, но все едва не пошло прахом. Первые несколько секунд, которые, как мне показалось, длились не меньше получаса, я вовсе не изображал ужас, едва поняв, что случилось. Та наивная часть меня, испытывавшая к Рюдзаки симпатию, не могла поверить, что все это происходило на самом деле, что я действительно довел свой план до конца, что я стал причиной его смерти. Все те мгновения, пока Рюдзаки не закрыл глаза, я испытывал к себе такое отвращение, какого не испытывал в жизни. Всего пять минут назад я целовал его и где-то в глубине души надеялся провести эту ночь в его постели — я собирался насладиться этими мгновениями с ним, но теперь держал его бездыханное тело, и все надежды другого меня на продолжение сотрудничества и наших с Рюдзаки отношений рухнули в одночасье. Я будто бы убил не его, а ту, наивную, приятную часть себя, которая еще умела чувствовать.       Пожалуй, мы с Рюдзаки вовсе не были похожи. Он таким циничным, лживым, расчетливым мерзавцем не был. По крайней мере, до меня ему точно было далеко.       И в те несколько мгновений, в которые я позволил себе слабину, я впервые задался вопросом, до чего же я докатился.       Но муки совести испарились, едва исполненный ужаса и осуждения взгляд Рюдзаки помутнел, и его глаза закрылись. И как только с меня спала пелена неприемлемых эмоций, я взял себя в руки и идеально отыграл свою роль. Если бы не мое предназначение на этой земле — мне бы определенно стоило попробовать себя в актерском искусстве.       Я едва сдерживал улыбку, возвращаясь в штаб из серверной, чтобы еще раз убедиться, что Рюдзаки мертв.       Наконец, все закончилось.       Наконец, никаких препятствий.       Я свободен ото всех цепей.