***
То, что произошло с ним дальше, позже будет описано в прошедшем времени. Его нашла работница фабрики, которая возвращалась домой к праздникам. Болтаясь у обочины в своем одеяле, он, во всех отношениях, походил на бродягу. Но, будучи доброй душой и полной праздничного настроения, она остановилась возле него и предложила подвезти. В ответ он тут же рухнул на землю. Сначала его срочно доставили в отделение скорой помощи и госпитализировали по причине переохлаждения. Когда его положили на больничную койку, врачам не понадобилось много времени, чтобы понять, что ему потребуется множество медицинских процедур. Его подключили к капельнице, назначили антибиотики широкого спектра действия, и — после того, как прояснились подробности его госпитализации и были поставлены дальнейшие диагнозы — провели анализы на изнасилование. Медицинская бригада работала быстро и тихо, тайно переглядываясь между собой, пока оказывали помощь своему пациенту. Потому что очень скоро стало ясно, что это не обычный пациент. Не какой-нибудь неизвестный. Предположения перешли в слухи, а слухи — в сплетни. Через несколько часов после его госпитализации слухи распространились по всему отделению, затем по всей больнице и неизбежно попали в средства массовой информации. К рождественскому ужину все услышали новости: Себастьян Швагенвагенс был жив. Его семью немедленно оповестили. Они примчались в медицинский центр, уворачиваясь от камер и обвинительных вопросов, пока добирались до палаты сына. К тому времени ему ввели сильную дозу морфия, он был подключен к джунглям проводов и трубок, а вокруг него стрекотала стая мониторов. Одетый лишь в тонкий больничный халат, с бледными руками, безжизненно лежащими на стерильных простынях, он выглядел пугающе маленьким. Больше похож на машину, чем на мальчика. Его трудно было узнать. Именно таким его обнаружила семья через смотровое окно. Его мать, Мэри, рыдала на месте. Слезы Лидии были более сдержанными, но жгучими. И даже Густав Швагенвагенс был ошеломлен до молчания, его привычно черствое лицо раскололось, выявляя проблески хрупкого мужчины внутри. Надежда на возвращение Себастьяна была в лучшем случае слабой, истонченной временем и практически умершей после той проклятой видеозаписи. Они уже похоронили Себастьяна в своем сознании, и теперь им казалось, что они видят призрака. Прогноз, который им дали, был мрачным: Себастьяну пришлось многое пережить. Он выживет, но этот опыт глубоко травмирует его, и на восстановление могут уйти месяцы. Его семья должна быть аккуратной; возможно, он никогда уже не будет тем мальчиком, которого они когда-то знали. Но сейчас ему больше всего нужны были терпение и понимание. Да, поклялись они. Мы сделаем все, что угодно! Все, что угодно! Их сын две ночи и два дня пребывал во сне без сновидений, пока они ждали. Когда он проснулся, его мать была первой, кто предстал перед его глазами. Она безудержно ревела, прижимая его к груди и оплакивая своего малыша, своего милого малыша, кто мог так поступить с ее малышом? Поначалу, все еще сонный и не до конца пришедший в себя, Глэм не двигался. Все было таким мягким и теплым. Неужели он умер? Все это казалось нереальным. Почему здесь было так светло? Где вообще находилось здесь? Люди трогали его, а ткань натирала кожу. Его сознание, затуманенное наркотиками, боролось с перегрузкой стимулов. Но постепенно все встало на свои места. Это была его мать. Она плакала. Ее духи пробудили воспоминания о времени, о котором он не вспоминал уже несколько месяцев — прошлое. Вечера музыки барокко и роскошные фойе из мрамора, полностью заполненная буфетная и потрескивающий камин. Пока он был прижат к ее небольшой фигуре, сила ее печали и тепло ее объятий раскололи скорлупу, образовавшуюся вокруг его сердца. Слезы сначала текли струйкой, затем хлынули все сразу, и он потянулся, чтобы обнять мать и поплакать у нее на плече. Каждый всхлип выталкивал эмоции из его глубин. Скопившиеся месяцами тоска, сожаление и давно скрытое желание вернуться домой снова ожили с ревом. Как же давно он хотел этого: надежных рук его матери, успокаивающих слов сестры и тихого, но значимого присутствия отца. Швагенвагенсы собрались вокруг него на больничной койке, обнимая его и друг друга. Семья воссоединилась через травму. Наконец, когда худшие из их страданий утихли, и его мать смогла отстраниться от него больше, чем на минуту, полиция провела допрос. Он будет первый из многих. Помнит ли он, что произошло? Куда его отвезли? Есть ли какая-нибудь информация о преступнике? Знакомо ли ему имя «Хар… Ха…» или что-то в этом роде? Сынок, нам очень важно выяснить, кто это сделал. Ему это с рук не сойдет. Когда ответов не последовало, один из офицеров спросил, как ему удалось сбежать. Ответ Глэма только сильнее озадачил их: — Он сказал, что я был готов. В конечном итоге, Глэм больше не мог ничего им рассказать. Было трудно вспоминать, откуда он пришел, ведь воспоминания уже растворялись в сюрреалистической мозаике впечатлений. Кроме того, его слишком отвлекал тот факт, что пока он спал, с него сняли пирсинг. Это было сделано для того, чтобы провести необходимые тесты, объяснили ему. А что касается того, почему он не мог получить их обратно — ну, их забрали как улику. Да и зачем ему вообще нужны эти ужасные штуки? В ответ он промолчал, лишь взглянув вниз на свою голую грудь сквозь свободный вырез больничного халата. По крайней мере, ему разрешили оставить свой кулон, и теперь он сидел, зажав его в кулаке у сердца. Бинты, аккуратно обернутые вокруг его шеи и запястий, зудели. Главный врач положила свою руку на его собственную и сказала, что все будет хорошо. Теперь он был в безопасности. Кошмар закончился. Она постоянно повторяла это, хотя Глэм не совсем понимал, почему. Собственно, это повторяли все. И к концу четвертого дня своего пребывания там, Глэм тоже начал в это верить. Когда за ним не наблюдали врачи, не допрашивала полиция и он не находился в компании своей семьи, Глэм не отрывался от окна. Со своей точки обзора на шестом этаже он мог видеть новостные фургоны и репортеров, которые стремились мельком взглянуть на пропавшего мальчика, воскресшего из мертвых. Рождественское чудо — гласили заголовки газет. Некоторые репортеры махали ему руками. Другие выкрикивали свои вопросы в мегафоны. А один особенно старательный журналист пробрался в больницу с поддельным рабочим удостоверением и сфотографировал Глэма, пока тот спал. Сразу после этого его перевели в собственный номер; фотография была продана за тысячи долларов. Под лучшим присмотром больницы Глэм восстановил свои силы. Его сняли с капельницы, и вскоре было объявлено, что не было риска инфекции от его ран, хотя без восстановительной операции шрамы останутся. Что касается потемневших ногтей, то с этим они уже ничего не могли сделать. Он был выписан как раз к новому году. Поместье Швагенвагенсов было переполнено, когда они подъехали к парадному входу в тот холодный и ветреный день. Папарацци и остальные прохожие топтали лужайку, надеясь ухватить хороший материал или просто взглянуть на чудо-мальчика. Глэма быстро затащили в дом, его дикие, отросшие волосы и маниакальная улыбка попали под вспышки камер, что несомненно попадет в завтрашнюю газету. «Богатый Наследник Возвращается Домой с Улыбкой!» говорилось бы в ней. Или, может быть, что-нибудь замысловатое, вроде «Реприза для Скрипача-вундеркинда!» Ужин в тот вечер был просто грандиозным. Весь персонал дома проявлял огромную поддержку и симпатию к молодому господину Себастьяну. Даже Ровд был нехарактерно любезен, подавая своего знаменитого молочного поросенка под многочисленные восхищенные возгласы присутствующих. Дальние родственники приехали из другого города специально для этого случая. Было слишком много веселья, чтобы заметить, что сам почетный гость отказался от свиньи. Комната была наполнена белоснежными улыбками и бриллиантовыми украшениями, которые сверкали при свечах, пока тянулась ночь. В этом дворце роскоши и великолепия был поднят тост в честь Себастьяна, о том, как хорошо, что Себастьян снова здесь, и о том, каким храбрым был их маленький Себастьян после того, что, наверняка, было воистину ужасным опытом. Когда его попросили встать и сказать несколько слов, он поднял свой бокал и просто объявил своим слушателям: — Меня зовут Глэм. Его комната, на самом деле, не была освобождена, как он изначально предполагал. Все было на своих местах, точно так же, как он и оставил, вплоть до макета города, спрятанного под половицей. Теперь, глядя на него, он понимал, что это была всего лишь детская игрушка. Когда-то она была источником развлечений и фантазий — возможностью поиграть в Бога в мире, созданном им самим — но теперь она больше не привлекала его. Он понял, что это было всего лишь упражнение, в котором он больше не нуждался. После этого, в течение нескольких недель у его окна проходили бдения, в которых скорбящие родители надеялись, что он сможет помочь им найти их собственного пропавшего сына или дочь. Но Глэм не мог им помочь. Они ничего не знали о том, через что ему пришлось пройти. К концу второго месяца толпы людей уменьшились до нескольких десятков, затем до горстки, а затем они и вовсе перестали приходить. С их уходом жизнь могла снова стать нормальной. Даже лучше, чем нормальной. У Глэма был любящий дом, о котором он всегда мечтал. С ним обращались как с сокровищем, а не как с хламом, и он, наконец, ходил по коридорам поместья, чувствуя себя своим. Привыкание к благам жизни в роскоши заняло некоторое время, но вскоре он уже наслаждался часовым душем и восхищался свежими ингредиентами даже самых простых блюд. Он никогда больше не будет есть что-либо из консервной банки. На его новые многочисленные причуды не обращали внимания, начиная с неестественной ухмылки и заканчивая приступами паники, вызванными звуком шагов над головой. Сказали, что симптомы ПТСР со временем исчезнут. Его семье просто нужно было быть терпеливее. И им это удавалось. Поначалу. Его мать ухаживала за ним при каждой возможности, и ему всегда хватало ее добрых слов и нежных объятий. Отец был более щедр на похвалы, говоря ему, что его вибрато было безупречно, когда он снова взял в руки скрипку. Их отец изменился, утверждала Лидия после того, как они показали друг другу свои шрамы. Они сблизились, достигнув такого уровня взаимопонимания, которого, как считал Глэм, у него с сестрой никогда не будет. Теперь все будет хорошо, сказала она. И Глэм верил в это. Впервые за долгое время он мог сказать, что он по-настоящему счастлив. Его снова зачислили в консерваторию, директор которой был очень рад видеть уважаемого скрипача-вундеркинда — а теперь еще и национальную знаменитость — в своих рядах. Это добавило определенную известность их и без того выдающемуся студенческому коллективу, и школа никогда не отказывалась от возможности похвастаться перед разными психологами о целебном эффекте музыки на столь травмированное сознание. Никто, казалось, не помнил студента-бюджетника, который поступил в прошлом семестре, а затем загадочным образом отчислился. Глэм, тем временем, строго выполнял свои уроки, как образцовый ученик. Он выступал на сцене, играл первую скрипку, запоминал, что нельзя удваивать у секстаккордов основных трезвучий, занимался саморазвитием, как хороший мальчик, и преуспевал во всем, к чему прилагал усилия, к большому удовольствию своих родителей и учителей. По всем признакам, он был воплощением истории успеха, свидетельством силы стойкости перед лицом трудностей. Но внутри все было по-другому. Несмотря на похвалы и награды, Глэм осознавал, что он просто выполняет свои обязанности. Если раньше достижения оживляли его, то теперь все было так… пусто. Им больше ничто не двигало. Ничто не казалось настоящим. У него было все, о чем только можно было мечтать, и все же он чувствовал себя озабоченным, словно ожидая чего-то. Он просто не знал, чего именно. Вскоре период медового месяца его возвращения домой закончился. Это должно было рано или поздно случиться, и, честно говоря, Глэм не мог сказать, что был удивлен этому. Словно угасающий очаг, оставленный без присмотра, пламя любви его семьи потухло, а оставшиеся угли хранили мало тепла. Резкие вспышки и обвиняющие взгляды снова стали нормой, на этот раз не за то, что сделал Глэм, а за то, чем он был — пятном на фамильном гербе. Потому что, какой бы ужасной ни была его история, это не меняло того факта, что он был порочен. Даже одетый в сшитый на заказ костюм, с аккуратно подстриженными и зачесанными назад волосами, свидетельства его осквернения не могли быть стерты из памяти его родителей. Это было наиболее явно видно в стигматах, помеченных на его шее и запястьях. Прислуги настороженно поглядывали на них, думая, что он не видит, а одноклассники шептались за его спиной, выдвигая все более безумные предположения о том, что случилось с ним за те месяцы, что он отсутствовал. Глэм купил черный чокер и подходящие браслеты на запястья, чтобы прикрыть их. А ногти он покрасил в черный цвет. Но это ничего не меняло. Он никогда не сможет по-настоящему скрыть то, чем он стал. Доктор Ганс очень старался узнать правду, пару раз даже был близок к этому во время одного из их еженедельных сеансов. Но Глэм отражал его наводящие вопросы улыбкой, которая стала его броней. Он мог бесконечно говорить о пустяках: о школе, уроках, семье, о милом котенке, которого подарила ему мама. А как зовут твоего котенка? Ох, его зовут— Но нет-нет-нет, Глэм знал, что лучше не давать этому проскользнуть, и он спрятал свой секрет за очередной широкой ухмылкой. Он знал, что его родители были недовольны доктором Гансом из-за отсутствия прогресса, но как Глэм мог сказать им, что их прежний сын навсегда исчез? Полиция явилась на несколько дополнительных вопросов. У них был прорыв в деле. Останки гангстера из пригорода, любившего мальчиков по вызову, были обнаружены разбросанными по мусорным контейнерам по всему городу. Один из контейнеров находился рядом с поместьем Швагенвагенсов, и они подозревали, что это могло иметь связь с похитителем. Глэму удалось уклониться от их расспросов под предлогом ментального истощения, и полицейские были прогнаны со строгим замечанием. У них больше не было возможности допросить его. В ту ночь он спал плохо. Ночи были единственным временем, когда Глэм спускал с лица улыбку. Броня была тяжелым грузом, и только когда он был без нее, воспоминания о подвале выползали из теней. Во сне он спускался по той лестнице, ступая шаг за шагом, пока в ушах звенели цепи, а дыхание формировало облака. Однако он никогда не видел того, что находилось внизу, потому что на этом его сны всегда заканчивались. Однажды утром он проснулся и обнаружил, что его котенок насрал мимо лотка. Глэм взглянул на оставленное им на полу дерьмо и свернул его маленькую шею. Затем он положил тело в коробку, помеченную цифрой 37, и вместе с макетом города выбросил ее в мусорный бак у обочины. Если кто и заметил пропажу котенка, то ничего об этом не сказал. Шли месяцы. Зима сменилась весной, а затем летом, но в поместье Швагенвагенсов становилось только холоднее. Не прошло и года, как Глэм снова оказался там, откуда начал — его оскорбляли, осмеивали, отвергали. Ничего не поменялось. И все же… Все поменялось. Раньше, будучи отвергнутым, Глэм чувствовал себя горько и подавленно. Теперь он не чувствовал ничего. Он был неприкасаем, его разум был совершенно в другом месте, так что даже осуждающие взгляды его семьи не могли достичь его. Удивительно, на что способно небольшое расстояние. Как предмет, который находясь близко к свету образовывает необъятную тень, при отдалении, мрачная клевета его семьи уменьшилась до нуля. Вместо этого его ожидало что-то безымянное, что-то другое. С тех пор оно заняло место внутри него, где когда-то обитала уязвимость — беспокойное предвкушение, которое вторглось в его мысли и пульсировало под кожей, словно живое существо, теснимое и требующее освобождения. К тому времени, как его отец снова взял в руки линейку, Глэм уже принял решение. Ему нужно было идти. В тот день, когда он окончательно ушел, он ни разу не оглянулся назад. Ему было 17, когда он вступил в профессиональную группу. Ему было 20, когда он сделал новый пирсинг. Ему было 22, когда его сбила валькирия с огненными волосами на мотоцикле, и он влюбился. Ему было 24, когда он стал отцом.***
Глэм подъехал к дому, насвистывая бодрую песенку. — Здравствуй, прекрасный дом! — буквально пропел он, выходя из машины. Широко раскинув руки, он наслаждался ощущением солнечного света на лице и легкого ветерка в волосах. — Здравствуй, прекрасная весна! — боже мой, какой чудесный день! Майские цветы были в полном расцвете, жужжали пчелы и щебетали птицы. — Здравствуй, прекрасная соседка! — окликнул он мисс Роуз за кованым железным забором. Сварливая старуха бросила на него своеобразный взгляд, который он проигнорировал. Ничто не могло испортить этот день. Выгрузив продукты с заднего сиденья, он захлопнул дверь машины бедром и вальсировал по короткой дорожке к входной двери. Их входной двери! Прошло уже два года с тех пор, как они с Вики переступили порог как муж и жена, и он все еще не мог поверить, что это их дом! От драматического шпиля до старой, скрюченной яблони напротив, Глэм был уверен, что это самый прекрасный дом в округе. Он взглянул на небо, когда начали падать первые случайные капли дождя, и вспомнил, что по прогнозу, сегодня днем ожидалась гроза. Гроза! Ну надо же! Так рано? Еще прекраснее, подумал он. Было бы романтично понаблюдать за молниями с веранды их спальни. Два года! Как быстро пролетело время. Малыш Ди уже самостоятельно сползал с мебели, а Вики только вчера объявила, что у него появится братик — или сестричка! Подумать только, скоро в их семье будет четыре человека! Он не думал, что такое возможно, но его улыбка растянулась еще шире. Должно быть, Госпожа Удача действительно любит его, раз одарила такой замечательной жизнью. Он вставил ключ в замок и проскользнул внутрь, поскрипывая кожаными сапогами. Из кухни доносился заливистый смех жены. Видимо, не он один был сегодня в хорошем настроении. — Здравствуй, прекрасная жена! — воскликнул он своим лирическим голосом. — Я дома! — Я здесь! С твоим другом! Бросив ключи на крючок, Глэм вынул бутылку вина из пакета с продуктами — кое-что особенное, купленное в магазине. Это было «California Chianti», которое хорошо будет сочетаться с сегодняшней бараниной. Вики наверняка понравится. У них были все основания для праздника, одна лишь мысль о том, что их счастливая семья растет, заставляла душу Глэма парить. — Другом? — отвлеченно хмыкнул он, глядя на этикетку и сворачивая за угол на кухню. — Каким другом, любовь моя? Он посмотрел вверх. И застыл. — Смотри, кто внезапно явился! — сидя за столом, Виктория повернулась и подняла свое пиво в сторону Глэма. — Глэм, а чего ты мне не рассказывал о своем друге из родного города? Он просто умора! — она зубасто ухмыльнулась, поддразнивая: — Наконец я услышу твои постыдные истории из детства. Я не знала, что ты по ночам из дома сбегал! А я-то думала, ты был слишком сдержанным для такого… Ее голос удалялся на задний план, а картина становилась расплывчатой, пока Глэм смотрел на мужчину, который так непринужденно сидел напротив его жены. Полуприкрытые глаза, каштановые волосы, которые теперь покрывали его плечи, смуглая кожа, и губы, приподнятые в ухмылке с дыркой меж зубов. Глэм узнал бы его везде. Когда его серые как тучи глаза встретились с небесно-голубыми глазами Глэма, этот взгляд пронзил Глэма до глубины души. В одно мгновение Глэм перенесся на десять лет назад, в тот подвал из бетона и теней. Давно похороненные воспоминания, которые, как он думал, никогда больше не увидят свет, восстали, лишая его защиты, пока он снова не стал тем отчаянным, полудиким существом. Дни, проведенные в мучениях, ночи, проведенные в наслаждении. Его сердце стучало в голове, оглушительно, как барабан, и все вокруг отдалялось. — Ой! Глэм, милый! Осторожно! Глэм моргнул, и Вики стояла прямо перед ним, изумрудные глаза прищурены от беспокойства, ладонь на его руке. Он посмотрел вниз на свои ноги. Бутылка вина теперь была разбита, красные брызги покрывали весь кухонный пол и штанины его брюк. — Ты в порядке? — Ох. Д-да. Да, я в полном порядке. Я просто… так удивился, — Глэм сверкнул, как он надеялся, убедительной улыбкой, хотя она дрожала по краям. Он положил пакет с продуктами на столешницу и сорвал кучу бумажных полотенец с рулона. Его руки тряслись, пока он быстро вытирал беспорядок, осторожно собирая самые крупные осколки стекла. — Какой я неуклюжий. В этот момент с верхнего этажа донеслись ворчания малыша. В считанные мгновения они переросли в полноценный плач, призывающий маму. — Ох, черт. Только его спать уложила, — Вики провела рукой по лицу и надула губы. Наконец она пожала плечами и ударила Глэма по руке как раз в тот момент, когда он выбрасывал испачканные бумажные полотенца в мусор. — Ладно, вы пока тут поболтайте, — она бросила взгляд на их гостя. — Чес, да? Как вернусь, покажешь мне то видео, о котором говорил. Чес держал свое пиво у губ, но кивнул в молчаливом признании, прежде чем попрощаться с ней, отдав честь двумя пальцами. — Еще раз спасибо, милый. Веселитесь! — быстро чмокнув Глэма в щеку, она удалилась наверх по лестнице. И Глэм остался один. В течение нескольких напряженных мгновений никто из мужчин не двигался. Глэм стоял, сгорбив плечи, у столешницы, держась за ее край для опоры. Облака скрыли солнце, и в кухне внезапно потемнело, словно выключили свет. В воздухе чувствовалось напряжение. — Неплохой у тебя дом, Глэм, — заговорил Чес позади него. Его голос стал ниже, отметил Глэм, более хриплым по краям. Сиплым. От этого по спине пробежали мурашки. — И семья хорошая. Горячая жена. Милый ребенок. Второй на подходе, да? — он вел себя со всем апломбом воспитанного гостя, даже если каждая любезность с его губ звучала как угроза. — Мне всегда нравились дети. Как думаешь, они полюбят дядюшку Чеса? Издалека донесся первый раскат грома, и Глэм с рыком отпрянул от столешницы, пересекая пространство в два быстрых шага. Схватившись за переднюю часть рубашки Чеса, он поднял его со стула, шипя: — Какого черта ты тут делаешь? — его глаза пылали голубой яростью, когда он смотрел на лицо, что преследовало его в кошмарах и освобождало во снах. Время не пощадило Чеса. Гусиные лапки уже прищуривали уголки его глаз, а слишком много солнца, выпивки и прочей дряни, которую Чес запихивал в свое тело, прибавляли ему возраста, не давая при этом достаточно роста. Глэм возвышался над ним на целых полторы головы. Но от него все еще исходила скрытая сила, когда он изучал Глэма с тревожной смесью безмятежности и безжалостности. — И я рад тебя видеть. Ты выглядишь... хорошо, — Чес сделал паузу, находясь всего в нескольких сантиментрах от Глэма и изучая черты его лица полуприкрытым взглядом. Он, должно быть, увидел что-то, что ему понравилось, потому что он лукаво улыбнулся. — Как там говорят? Чем старше скрипка... — он приподнял сползающие с носа очки Глэма за переносицу, — ... тем слаще музыка? — Не смей меня трогать! — крепче ухватившись за его рубашку, он откинул Чеса назад, прижав его к ближайшей стене. Рамка с фотографией, изображающей день его свадьбы, шумно задребезжала, в то время как на улице сверкнула молния. Затем раздался раскат грома. Волосы на его руках встали дыбом от удовлетворения, когда Чес с болью втянул воздух и вновь перевел на него взгляд сквозь прищуренные глаза. — Лучше потише, Глэм. Ты же не хочешь, чтобы женушка нас услышала, — Чес поднес палец к губам, серебряные кольца блестели в угасающем свете. Его коллекция явно выросла за эти годы. Глэм знал, что означало каждое из них, и его кровь застыла в жилах. Он подумал о Вики и Ди сверху. Стараясь не показывать своей паники, он ослабил хватку достаточно, чтобы обувь Чеса снова коснулась пола. — Чего ты хочешь? — Ты будешь польщен, если я скажу «тебя»? — голос Чеса проскользнул по нему, как бархат. — Я скучал. Глэм приподнял губы в оскале. — Бросай свои игры. Я вот-вот готов прямо сейчас вызвать полицию, и… — Но не вызвал же, — с легкостью перебил его Чес, такой спокойный, и уверенный, и властный, что даже после десяти лет, Глэм все еще чувствовал, как его решимость грозит ослабнуть. — Да и не вызовешь. Если бы ты действительно хотел избавиться от меня, ты бы уже давно это сделал. — В-вот и сделаю! — Умоляю, Глэм, — Чес закатил глаза. — Кроме нас здесь никого нет. Можешь не притворяться, — он наклонил голову, опустив взгляд на поношенный временем кулон, висящий на шее Глэма, а затем снова поднял его. — Мы оба знаем, что ты хочешь этого. Меня. Ты никогда не переставал хотеть меня. — Нет! — вновь вспыхнувшая ярость придала Глэму сил, и он сверлил его взглядом, призвав всю свою ненависть. — Как ты вообще можешь такое говорить? Ты... ты разрушил мне жизнь! — Разрушил? — Чес выгнул бровь. — Судя по тому, что я увидел, я бы сказал, у тебя все неплохо складывается. — Не благодаря тебе! Ты хоть представляешь, через что мне пришлось пройти? Сколько я потерял? Я слишком много работал, чтобы добиться того, что у меня есть, и я не позволю тебе снова все отнять! Ты — худшее, что со мной случилось! — он снова ударил его об стену. — Мои родители так и не приняли меня после… — Глэм сомкнул челюсти, проклиная себя за то, что оправдывается перед этим маньяком. — Я никогда больше не смог вернуться после того, что ты со мной сделал! Ответ Чеса был быстрым и острым, как гильотина. — Так разве не в этом была суть? — Что? — Глэм рассеянно уставился на него, отпрянув назад, словно от удара. Он подавил дрожь, когда небо снаружи озарила молния. — Тот «дом». Та «семья». Твоя прежняя «жизнь». Называй это как хочешь, Глэм, но это очевидно было тюрьмой. И я был тем, кто вытащил тебя оттуда, — продолжил Чес, сковывая запястья Глэма в своих руках. Удерживая его на месте лишь силой своего взгляда. — Я освободил тебя. Разум Глэма сорвался в штопор. — Освободил меня? Ты держал меня как животное! В заключении! Пытал меня! Заставлял меня делать такое... — тут его мужество почти покинуло его, так как самые ужасные воспоминания хлынули обратно, и ему пришлось отвести взгляд, облизывая внезапно пересохшие губы. — Я ничего из этого не хотел, — закончил он слабым голосом. — Неправда, — мурлыканье Чеса в его ухе вызвало в нем прилив возбуждения, слова прозвучали быстро и горячо, как пылкая ласка. — Ты хотел новой жизни, и это именно то, что я тебе дал. Пока я не нашел тебя, ты был рабом. Танцевал для своих хозяев, как маленькая марионетка на ниточках. Но я перерезал ниточки, Глэм. И когда ты упал, ты наконец-то смог самостоятельно стоять на ногах. — Нет, — слово вырвалось автоматически, хотя Глэм не совсем верил в это. — Да. Я научил тебя, как жить дальше после того, как тебя довели до предела. Только выйдя за пределы своих возможностей можно узнать, на что ты способен на самом деле, — ладонь Чеса погладила его по щеке, и Глэм подавил вздох, зажмурив глаза. — Я знал, что ты готов предстать перед миром в ту последнюю ночь, когда мы были вместе. Если ты сможешь научиться впускать меня, доверять мне, любить меня, после всего, через что я заставил тебя пройти, тогда ничто не сможет остановить тебя. Он покачал головой, не в силах смотреть Чесу в лицо. — Ты пытал меня, — снова произнес он фразу, которую повторял себе снова и снова, когда у него не было других слов, чтобы описать, что он пережил. Он чувствовал, как внутри него что-то начинает рушиться. — Т-ты сломал меня. — И собрал тебя лучше. Смотри, какой ты теперь сильный, мой храбрый Глэм. Если бы не я, ты бы никогда не нашел в себе смелости оставить ту жалкую жизнь позади. И у тебя не было бы всего этого. Глэм вспомнил кухню, в которой они стояли. Свою карьеру. Вики и малыша Ди. Эту жизнь, в которой он был по-настоящему счастлив. Она была далека от его богатого происхождения, и он сталкивался с различными трудностями, но он не променял бы ее ни на что на свете. Мысль о том, что он может потерять ее, была слишком невыносима. Он провел четыре месяца с болью и страхом, вбитыми до мозга костей. Но в конце концов… он пережил это, став сильнее, чем когда-либо прежде. Неужели то, что говорил Чес, было правдой? Глэм начал задыхаться, его дыхание было коротким и прерывистым, и отрицание горело в задней части его горла. Его зрение поплыло. Все это происходило не так, как он представлял. Дождь захлестал по окну водопадом, и невидимый груз надавил ему на грудь, пытаясь утопить его. Он не мог дышать. — Я не могу дышать...! Издав успокаивающее «шшш», Чес потянул Глэма вперед, чтобы прислонить его лоб к своему, зарывшись рукой в волосы на его затылке. — Все хорошо. Дай себе прочувствовать это. Еще немного, — малейший наклон таза, и что-то горячее и твердое коснулось внутренней стороны бедра Глэма. Навстречу твердости, которая была спрятана в его собственных штанах. Жар обжег щеки Глэма, и он сделал глоток воздуха, каким-то образом почувствовав еще более сильное головокружение. — Как… как ты можешь делать это со мной? — потрясенный и пораженный тем, как быстро его довели до такого состояния, он подогнул таз, чтобы стыдливо потереться о Чеса в ответ, его хватка на рубашке Чеса стала отчаянной. В голосе Чеса прозвучала знающая ухмылка. — Я уже говорил тебе, Глэм. Никто не полюбит тебя так, как я. Потому что никто не знает тебя так, как я. Это было правдой. Глэм никому не рассказывал о том, что произошло в том подвале. Даже Вики. Тем более Вики. Она бы не смогла—нет, он не мог заставить ее пройти через это. Он убеждал себя, что ей это просто неинтересно. В конце концов, прошлое было прошлым. Зачем вносить его драму в их брак? Но в глубине души он знал настоящую причину: он сомневался, что даже она останется, если когда-нибудь узнает всю глубину его развращенности. — Я видел тебя таким, какой ты есть, Глэм. Я видел тебя в твоем самом худшем воплощении, — перед его мысленным взором мелькнуло тело, покрытое кровью. — Самом лучшем, — они вдвоем той последней ночью, сплетенные в муках страсти, одна рука прижимает Чеса к его груди, пока они целуются. — И во всех остальных между ними. Хрупкие конструкции его личности распадались вокруг него, подводили меры безопасности. Его броня исчезла. Без нее он чувствовал себя ничтожно маленьким и уязвимым. Еще одно похотливое трение их членов, и его напряженная линия плеч великолепно развалилась, от чего Глэм едва не рухнул на месте. Чес принял его с распростертыми объятиями, предоставляя ему комфорт, который Глэм нигде больше не находил. Он все еще любил Викторию. Его любовь к ней была такой же искренней, как и в день их знакомства. Их брак — так же священен. Он никогда бы не сделал ничего, что могло бы причинить ей боль. И все же, какое право он имел так говорить? Все эти годы он хранил от нее величайший секрет, который держал на цепи в подвале своего сознания. Долгое время он чувствовал, что чего-то не хватает. Теперь он наконец понял, чего именно. Этого. Быть так тщательно обезоруженным, обнаженным и вверяющим себя единственному человеку в этом мире, который знал его лучше, чем он сам. Ладонь Чеса плавно опустилась, чтобы обхватить его, и непроизвольный стон Глэма был поглощен раскатом грома. — Скажи, Глэм, что ты чувствовал, когда был там внизу? Когда были только мы вдвоем? Когда я мог делать с тобой все, что хотел, а ты умолял меня о большем? Глэм содрогнулся, буря вожделения быстро разрушила его убеждения. Уткнувшись лицом в шею Чеса, он не помнил, когда начал плакать, но теперь по его щекам текли горячие слезы. Он с трудом подбирал слова, ощущая головокружение и оцепенение. — М-мне было так страшно. — Что еще? Он отпустил рубашку Чеса и обвил руками его шею. Шатаясь, он достаточно отстранился, чтобы заглянуть Чесу в лицо. Его встретила спокойная улыбка и глаза, смотрящие в его собственные и требующие только честности. — Будто я умираю. — И что же ты при этом чувствовал? Воздух между ними потрескивал, тяжелый от потенциала, и он выдохнул истину в губы Чеса: — Я чувствовал себя… настоящим. Еще одна молния пронеслась по небу, прямо над головой, пока Глэм целовал своего похитителя, друга, мучителя, любовника и спасителя в одном лице. Его Чеса. То, что сделал с ним Чес, было несравнимо ни с чем другим. Никому другому не удавалось заставить его тело гореть, а душу — шипеть, как пойманная молния. Это был восторг в чистом виде, то острое желание, чтобы его забрали, возвысили, украли из всех мест, что он когда-либо знал. Вернули домой. Когда они разлучились, он уже вовсю рыдал, его слова благодарности вырывались из него неудержимым потоком. — Спасибо… Спасибо… — слов было недостаточно, Глэма переполняла признательность за все то, что для него сделал Чес, за то, что он наконец-то вернулся к нему, и за то, что он принял его, когда никто больше не мог этого сделать. Буря бушевала как внутри, так и снаружи, и Глэм крепко прижался к нему. Чес и правда был вором, во всех смыслах этого слова. Он отнял у Глэма так много, оставив его опустошенным и полым. Готовым к тому, что Чес ворвется и вытеснит реальность своей извращенной версией. Незаметно для Глэма он пробрался внутрь и украл его сердце. Как же еще он мог заставить Глэма чувствовать себя именно так, как ему хотелось, признаться в тех самых словах, которые он обещал однажды произнести? И хотя Глэм не носил цепей, он все еще был таким же пленником. В ловушке, в которую может загнать только любовь. Старая пословица никогда не звучала так верно, та самая, что предупреждала о тех, кого мы впускаем, кому доверяем, и, прежде всего, кого любим: Если тебя поцеловал вор, пересчитай свои зубы.