***
—День 0— Я вою последнюю ноту в микрофон, крутую «Ми», и толпа сходит с ума. Они вскидывают руки в виде дьявольских рожек, отдавая мне дань уважения криками и воплями. Я могу лишь стоять там и пыхтеть тихое «вау», подняв руку, повторяя знак моего народа. Я их гребанный бог. Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на Глэма около меня на сцене. Он дышит так же тяжело, глядя на толпу, словно не веря, что все они здесь ради нас. Он встречает мой взгляд и улыбается мне, и я никогда в жизни не был настолько влюблен. Восторг горит глубоко в моем животе, под кайфом от концерта, пока я смотрю, как Глэм сверкает под лучами прожекторов, красивый, и невероятный, и рядом со мной, где ему и место. Его последний гитарный рифф заставил всех ликовать, но это был лишь намек на то, что у него еще в запасе. Они даже представить себе не могут. Мои бедра подергиваются от желания пройтись по сцене и поцеловать его прямо здесь и сейчас. Показать всем, что он мой. Но мне не выпадает такого шанса, потому что толпа рвется на сцену, стягивает нас вниз и уносит праздновать. Лорди уже говорит об афтепати, и нас загоняют в лаунж-зону. Там тоже есть бар. Столы и стенды, приглушенный свет, и хеви-метал, гремящий из колонок. Люди хлопают меня по спине, говорят, что я был офигенен. Девчонки лапают меня за задницу, когда я прохожу мимо, и я смеюсь и ухмыляюсь, а Глэм — Глэма вырывают у меня из рук прежде, чем я успеваю это остановить. Три хихикающие поклонницы уводят его на диван в центре комнаты. Ну и ладно, говорю я себе. Все хорошо. Пересекусь с ним в другое время. Всегда найдется время, ведь я знаю, что он влюблен в меня — Как же иначе? Я неотразим! — и когда-нибудь, скоро, он навестит меня. В моей комнате. В моей кровати. Проведет ночь и отдаст себя, всего себя, мне. И тогда он станет моим — духом, разумом и телом. Он просто еще не знает этого. Он еще столького не знает, это просто смешно. Он так долго жил, надменный, высоко в своем замке, где воздуха совсем, блин, мало, что ему не хватает кислорода. Из-за этого он отупел. И стал слабым, как цветок без достаточного количества солнечного света. У него нет шансов здесь, в реальном мире. Это если ему вообще удастся покинуть ту тюрьму, которую он называет домом. Отец держит его на таком коротком поводке, что это выжимает из него всю жизнь. Я бы тоже одел на него поводок. Только сделал бы это правильно. Вскоре у меня бесплатный напиток в одной руке и девчонка с красивыми волосами и дешевым вишневым блеском для губ в другой. Она постоянно хихикает и трогает кожаный чокер на своей шее. Она довольно хорошенькая, и мы проводим, как принято считать, «хорошее время», болтая у бара, и да, я слишком молод, чтобы пить, но скажите это бармену, который все подает и подает, а выпивка все льется и льется. Черри говорит мне, что она была в восторге от меня на сцене. Я отвечаю, что я в восторге от нее. Я полностью вписываюсь в эту среду. Как же я, блять, ненавижу это. Где я реально хочу быть, так это рядом с Глэмом на том грязном, старом диване, где девчонки буквально лезут на него. Я продолжаю украдкой поглядывать на него из-за своей бутылки, проверяя, все ли в порядке. Он сидит неподвижно, как манекен, пока троица сует свои груди ему в лицо и пытается просунуть руки под рубашку. Бедный парень в полном ужасе, как будто думает, что девушки хотят его съесть, а не трахнуть. На самом деле это довольно мило. Разве он не догадывается, что это одна из его главных прелестей? То, что он всегда такой напряженный, заставляет людей хотеть ослабить его струны, увидеть его распущенным. В том числе и меня. К тому же он очень приятен на вид: высокий, стройный, с красивыми голубыми глазами, которые практически светятся под мягким освещением. А его волосы — у него такие волосы, которые хочется увидеть прилипшими к его щеке от пота или разметавшимися по подушке, пока трахаешь его. Это как раз то, что нужно Глэму, и я с радостью буду тем, кто научит его. Мне многому надо его научить. Видите ли, Глэму нужна моя помощь. Он практически умолял об этом с момента нашей встречи, когда был жалким и дрожащим ничтожеством, боящимся собственной тени. Его выдавал взгляд. В нем говорилось: «Чес, я пропаду без тебя». Представляете? Чес — Пастырь. Чес — Спаситель. Неплохо звучит. Ему нужна моя помощь, и я лучше всех подхожу для этой работы. Я уже меняю его, постепенно, и он прекрасно справляется. С каждым днем он все больше становится тем, кем должен быть. Смелее, ярче. Единственное, что в Черри яркое — это ее блеск для губ. От его слишком сладкой вони, размазанной по мне, болит голова, а она все хихикает. Я мог бы прочитать вслух инструкцию по эксплуатации видеомагнитофона, и она бы все продолжала хихикать. Из-за этого трудно сосредоточиться. В моей голове уже давно зреет Идея, как можно сделать Глэма еще сильнее. Достаточно сильным, чтобы выжить. Достаточно сильным, чтобы процветать. Он уже слишком долго был мягким и немощным. Если мы не сделаем что-нибудь как можно скорее, у него будут серьезные проблемы. Мир — жестокое место, и он должен усвоить, насколько плохим он может быть. Я обхватываю рукой талию Черри, время от времени ощупывая ее, чтобы она думала, что я обращаю внимание. Ее губы прямо возле моего уха, и она пыхтит о том, какой я горячий, и куда ты хочешь пойти после этого, и может ко мне? Она совсем не скрывает, чем хочет заняться у себя дома — на это указывают соки из ее киски, смачивающие мои пальцы, когда она просунула мою руку между своих бедер. Я представляю, какого было бы забивать гвозди ей в череп. Вместо этого я вставляю два пальца. Это заставляет ее замолчать. Слава богу, ведь в данный момент она — не то, на что я хочу обращать внимание. Я подношу бутылку к губам, не отпивая, и фиксирую взгляд на Глэме. Поняв, что Глэм не даст им того, чего они хотят, поклонницы сдаются и уходят, несомненно, чтобы найти себе более простых и готовых партнеров. И Глэм остается в одиночестве. Я уже подумываю бросить Черри и самому пойти туда… Как появляется он. Он словно ждал удобного момента, потому что как только девочки уходят, он пристраивается рядом с Глэмом на диване. Он заводит разговор, который постепенно вытягивает Глэма из своей скорлупы. Он заманивает. Он завлекает. Он гребанный хищник. Я наблюдаю, как он метит свою территорию, а именно диван и Глэма. Едва уловимые взгляды и телодвижения громко и четко кричат: «Не подходи. Он мой». Черная футболка и узкие джинсы — он идеально вписывается в эту толпу, но я никогда не видел его раньше. Был ли он вообще на концерте? Его лицо одновременно привлекательное и забываемое. Скользкий тип. Он уже делал такое раньше, это очевидно. Я прямо вижу, как он действует по сценарию. Он точно знает, что сказать, когда прикоснуться, а когда нет, как вести себя так, чтобы заставить Глэма снизить оборону. Длинная нога, пафосно перекинутая через одно колено, приближается очень близко, очень кокетливо. Обычный гребанный Ромео. У Глэма нет ни единого шанса. Он попивает свой маленький стакан апельсинового сока, ерзает и украдкой бросает застенчивые взгляды на Ромео, который льстит ему и приносит добавку из бара — прям настоящий джентльмен — прежде чем сунуть ее ему в руки. Он думает, что у него это так, блять, гладко получается. Никто больше не замечает, кроме меня, потому что я наблюдал за ними как ястреб. Мои ноздри раздуваются от ярости. Черри ступает в поле моего зрения, и я делаю дьявольский поворот пальцами. Ее колени подгибаются. Она цепляется за мое плечо и визжит, словно я делаю ей какое-то огромное одолжение. Я возвращаюсь к наблюдениям. Ромео знает, как очаровывать. Из него так и сочится шарм. И, к сожалению, это работает, как и должно. Глэм милостиво принимает стакан — он всегда был слишком доверчив — и делает вежливый маленький глоток, но Ромео смеется и поднимает стакан одним пальцем — До дна! — так, что у Глэма не остается выбора, кроме как выпить все одним махом. Даже с другого конца комнаты я могу определить, когда ему вдарил наркотик. Глэм расслабляется, становится рыхлым и дурашливым. Он откидывается на спинку дивана, где за его спиной висит рука Ромео. Удачное совпадение, правда? Его колени двигаются туда-сюда, туда-сюда, как худые, обтянутые джинсами дворники, и он небрежно пожимает плечами в ответ на слова Ромео. Он тоже улыбается ему, этой своей большой, чудной улыбкой, которую я так люблю, и именно эта часть меня убивает. Ромео улыбается в ответ, и когда его рука опускается на бедро Глэма, остается там, скользит вверх, я свирепею. Я ввожу пальцы до костяшек под юбку Черри, щедро провожу большим пальцем по ее клитору, и она уже близко, но Ромео еще ближе, наклоняется вперед и ловит прядь волос Глэма между указательным и большим пальцем, и в моей голове прокручивается тысяча сценариев того, как я буду разбирать этого мужчину по частям. Останови его! Останови его! кричу я в своей голове, но я прикован к месту, точно зная, как все разыграется, но все равно желая увидеть это. Рука Ромео теперь обхватывает плечо Глэма, а Глэм ничего. Не. Делает. Он придвигается ближе и шепчет что-то на ухо Глэму, отчего тот краснеет. На нем это тоже мило смотрится. Его голова шаткая, как у болванчика, и он наклоняет ее в сторону. Затем он кивает. Он, блять, кивает. Когда Ромео берет руку Глэма и они оба встают, я понимаю: сейчас или никогда. Я грубо вырываю пальцы, и Черри вскрикивает прямо мне в ухо. Она смотрит свирепым взглядом, шипит Ты ебанутый? Но я уже исчез, вытирая пальцы о ее длинные волосы — Мудила! — прежде чем уйти. Она кричит мне вслед что-то еще, от чего некоторые наблюдатели хихикают. Но мне похуй. Я слишком занят пробиванием через толпу людей, извивающихся под музыку, одурманенных и беспечных, пока я сосредоточен на Глэме. Остальная часть комнаты растворяется в одном несносном размытом пятне, шум становится слишком громким. Если я сейчас упущу его из виду— Здоровенный байкер опускает руку мне на плечо. Чел размером с чертову кирпичную стену, и он стоит прямо передо мной, бубня что-то про концерт и убойные тексты, чувак, я буду ждать вашего следующего концерта и бла-бла-бла-бла-бла, и мне плевать. Мне, блять, плевать! — Спасибо, чувак, — спокойно говорю я, со своей привычной ухмылкой, делая пальцы пистолеты вдобавок — Пиу-пиу! Ты мертв! — и проскальзываю мимо него. Но уже слишком поздно. Глэм пропал. Мир замирает. Ничего не воспринимается. Ничего не чувствую, не слышу, пока мой мозг заедает, как поцарапанная пластинка: Я потерял его. Я потерял его. Я потерял его. Все-таки это случилось. Я знал, что когда-нибудь это случится, только не так скоро. Мне еще столькому нужно было его научить! Он был слишком глуп для его же блага, был ягненком среди волков, а теперь кто-то украл его, и он достанется ему вместо меня, но Глэм мой, мой, МОЙ! И тут я вижу дверь. Она расположена в задней части комнаты, слегка приоткрытая. Моя рука лежит на ручке, и первый реальный звук за долгое время достигает моих ушей: одно прерывистое хныканье Глэма. Я — воплощение бушующего шторма. Тихо, как смерть, я открываю дверь и проскальзываю внутрь. Свет погашен. Неясные формы заполняют полки вдоль стен, башни из пивных ящиков теснятся на полу, а воздух воняет несвежей выпивкой. Кладовая. Шик. Поначалу я не вижу Глэма, потому что спина Ромео на пути. У него четыре ноги вместо двух, и я могу разобрать, что он нагнул моего Глэма над ящиками, ворча и слюняво целуя. — Мм, у твоей мамочки получился симпатичный малыш… Говорю же, шик. Он не теряет ни минуты, но это и хорошо, потому что это делает его неаккуратным. Щелчок двери, когда я плотно закрываю ее за собой, прерывает сцену, и Ромео, выругавшись, отталкивается от Глэма. Он натягивает ремень и поворачивается. Он и правда не терял ни минуты. Я щелкаю выключателем, и он трусит, как таракан, под тусклой лампочкой, прежде чем его глаза адаптируются, и ему приходится опустить свой свирепый взор примерно на полметра, пока он наконец не падает на меня. Один взгляд, и он заметно расслабляется: — Какого хрена, чувак? Меня чуть инфаркт не схватил, — у него еще хватает наглости ухмыляться. Удивительно, как быстро люди недооценивают меня из-за маленького роста. Как будто они никогда раньше не встречали бешеного опоссума. — Извини, — я поднимаю обе руки — Видишь? Я безобиден — и наклоняю голову: — Но я не мог не заметить, что ты куда-то увел моего приятеля. Он не самый сообразительный, вот я и подумал, что как-то неправильно оставлять его одного. Ну и, походу, у него небольшие проблемы. Не находишь? — я киваю на невменяемого Глэма, который перекинут через ящик и пытается удержаться изо всех сил. Он соскальзывает. Он сейчас упадет. Ромео делает свое самое привлекательное лицо, пытаясь казаться невинным, хотя на его линии волос уже выступили бисеринки пота: — Да с ним все нормально. Слушай, мы просто решили немного развлечься, — он пожимает плечами, будто это все просто одно большое недоразумение, но я лишь направляюсь к Глэму. — Пацану нравится. Я кладу голову Глэма себе на ладони и осматриваю его, пока он бессвязно бормочет: замедленное дыхание, ограниченная подвижность, невнятная речь. Ага, у него все симптомы. Я бросаю взгляд обратно на Ромео: — Этот пацан, — огрызнулся я, — В невменяемом состоянии, — я иллюстрирую свою мысль, держа Глэма за плечи, в то время, как остальная его часть висит, как мешок с мокрой лапшой, а подбородок свисает до груди. Внезапно, я бросаю его, и Глэм валится на колени. Сильно. — Господи, — я издаю низкий свист, руки по бокам. — И сколько ты ему дал? — Д-дал? Н-не понимаю, о чем ты, — как будто скрестив руки и состроив из себя дурака получится переубедить меня. Его взгляд говорит сам за себя: Он знает, что попался. Он проводит руками по волосам, затем бросает спокойное: — Ладно, плевать, — и направляется к двери. Сваливает по-быстрому. Недостаточно быстро. Я останавливаю его рукой на запястье. Идея пробуждается в глубине моего сознания, превращаясь в План. Он говорит мне Стой, держи себя в руках, ты можешь убить двух зайцев одним выстрелом. Я навостряю уши, прислушиваясь к его сладкому и горячему шепоту, в то время как Ромео продолжает тарахтеть, выдумывая очередные хреновые оправдания. — Чувак, спокоооойно, — я приберегаю этот протяжный голос для самых нервных типов, мои шипы превращаются в усики и обвиваются вокруг новой жертвы. Сомнение приглушает его панику, и когда он поворачивается ко мне, с любопытством и восприимчивостью, у меня появляется именно тот шанс, который мне нужен. — Я понимаю, к чему ты клонишь. Ты просто немного развлекаешься, — я дергаю бровями, переводя взгляд с него на Глэма таким образом, какой понимают все мужчины. — И я хочу в этом поучаствовать. — Поучаствовать? Мне что, все ему объяснять? Он не единственный, кто умеет очаровывать, и я вхожу в роль. Одно меткое касание, соблазнительный взгляд, и это все, что требуется. Я нежно провожу руками в воздухе в форме арки, за которой Ромео следит глазами. — Я о том, что готов поиграть. Осознание проясняется на его лице. Его недоуменное выражение сменяется гребанной ухмылкой, словно он сорвал джекпот, и ему вдруг становится очень интересно, что я могу предложить. Он и понятия не имеет, что ему уже не выкрутиться. — О, да? — он прижимается своим телом к моему, и я чувствую, как ему не терпится, сквозь его дизайнерские джинсы. — Ну, эм, и где мы это сделаем? Это официально. Сегодня мы будем соучастниками преступления. Как говорится, вор вора кроет. Я накрываю его эрекцию ладонью, ухмыляюсь, смотрю на голую лампочку, висящую над этой дерьмовой кладовкой. И План становится Действием. — Есть одно местечко. Уже через несколько минут мы сидим в его машине и едем в сторону заводского района. Я даю указания с заднего сиденья: налево, направо, еще раз направо, прямо. Езжай дальше. Тем временем Глэм окончательно отрубился, голова на моих коленях, и я поворачиваю его лицо в сторону, чтобы он не подавился языком во сне. Бедный, тупой Глэм. Только посмотри, что ты наделал — тихо цокаю я, уже представляя, как все будет сложно. Хотелось бы иначе, но, опять же, ничего стоящее никогда не дается легко. Именно так и работает жесткая любовь. Но клянусь, Глэм расцветет под моим присмотром. Он станет моим выдающимся достижением. В ответ он лишь храпит. Я даю ему поспать. Пока что. Ромео помогает мне вытащить Глэма из машины, когда мы добираемся до окраины заводского района. Небо затянуто тучами, дождь грозит начаться в любую секунду. Молния с неба освещает окрестности, и я вижу, как Ромео оглядывается по сторонам в замешательстве. Я его не виню. Здесь все здания выглядят одинаково. Я бы тоже запутался, если бы не приходил сюда так часто. — Что теперь? — Теперь пешком. Глэм ничего не весит для нас, и я должен признать, что благодарен Ромео за его мускулы. Без них эта задача была бы намного сложнее. Мы заходим внутрь, прежде чем начинают падать первые крупные капли дождя. Он, как настоящий джентльмен, помогает мне донести Глэма до комнаты. Вскоре его комнаты. — Охренеть, — слышу я удивление и немного страха в голосе Ромео, когда мы оказываемся внутри. — Что это, черт возьми, за место? Это место для укрытия. Для утаивания маленьких грязных секретов. Здесь больше скелетов, чем в катакомбах. Все начиналось достаточно безобидно: пыльная игровая площадка для ребенка из разбитой семьи, желавшего убежать от всего этого. С тех пор здесь появились кое-какие обновления, предметы, раздобытые или подаренные щедрыми дяденьками. Все остальное, что я не выпрашивал или не одалживал, я крал. Я гребанный вор, и в этом логове есть место только для одного такого. Конечно, я не говорю ничего из этого Ромео, лишь прошу его помочь донести Глэма до кровати. Он с радостью соглашается, кайфуя от возбуждения и того бухла, что он выпил в баре. Это делает его еще более неаккуратным, и он без раздумий поворачивается ко мне спиной, занятый прелестями, засунутыми под подушки. Цепи выползают с шипением. Он так охает и ахает над ними, можно подумать, что это его подарок на день рождения. Но для меня они просто еще один инструмент для облегчения работы. Для напоминания. Неудивительно, что я был злым ребенком. Я и сейчас такой, во многом. Без отца, мать-алкоголичка. Все как по учебнику. Все началось тем летом, когда Мама сказала мне что-то ужасное, и я убежал. Прям реально убежал. Не просто на окраину трейлерного парка, как обычно, а прямиком сюда. Прикиньте, моя первая ночь вдали от дома. Я чувствовал себя таким крутым. Таким взрослым. Я действительно потерял здесь свою невинность, во многих смыслах. Это место было идеальным для размышлений, философствований в юных и детских терминах. Здесь было время, чтобы собрать все кусочки воедино. Дома такой возможности у меня не было, ведь я был слишком занят тем, чтобы не попадаться Маме на глаза, уворачиваясь от пивных бутылок и периодических ударов кулаком. Но когда я начал думать, я понял, что не мог винить Маму за то, что с ней сделала выпивка. Проблема была в том, кто довел ее до выпивки. Она достаточно часто плакала по нему, и мне не нужно было гадать, кто был виновником. И я начал думать, что если избавлюсь от него, то, возможно, Мама перестанет плакать. Если я убью его, сотру его жалкое лицо с этой жалкой земли, то, возможно, Мама перестанет причинять себе боль и навсегда откажется от бутылки. Я наконец-то смогу вернуть то, что потерял — а может, и не имел никогда. Мы сможем собрать все куски, что остались, и снова стать семьей. Я касаюсь пальцами ожерелья у своего горла, единственного сувенира от отца. Начала своей маленькой коллекции. Он был первым, и он продержался дольше всех. Я не торопился разрезать его на куски, пока он ругался и вопил. Я был гораздо моложе тогда, неопытен и неаккуратен. С тех пор я многому научился, и с каждым разом становится все легче. В этот раз, однако, я хочу подать пример. Ромео застегивает кандалы на Глэме. Он будто и не замечает повязку на его правом запястье. Именно это бездушие убеждает меня, что я поступаю правильно. Мои глаза заметили эти шрамы сразу же, как я встретил Глэма. Они до сих пор вызывают во мне то глубокое до костей понимание, которое может испытывать только один ребенок, подвергшийся насилию, к другому. Я хочу нежно взять это запястье в руку и расцеловать все его шрамы, чтобы они зажили. Но Ромео здесь, и — ну, сейчас не время. Я снимаю болторез со своего места на стене и подхожу к нему сзади. Если не его отец покончит с ним, то это будет Ромео, а если не Ромео, то кто-то еще. И так далее, и так далее, и так далее. На свете полно монстров, способных уничтожить такую хрупкую душу, как Глэм. Я сжимаю болторез в обеих руках и приставляю его к правому плечу — От вора дубинкой! — целясь в голову Ромео. Глэм слишком чист для этого мира, и есть слишком много людей, желающих развратить его, использовать и выбросить. Но я не позволю этому случиться. Я буду наслаждаться им. Ромео поворачивается и видит меня, глаза внезапно широкие от страха. К тому времени, как я закончу его воспитательный процесс, не будет ничего, с чем Глэм не смог бы справиться. Я замахиваюсь. В конце концов, ты растешь только через то, через что проходишь.***
—День 132— Стоя на коленях рядом с кроватью, Глэм подпер подбородок рукой, глядя вниз на дремлющего Чеса. Его черты исказил плохой сон, и Глэм нежно провел пальцем по брови Чеса, по его новой бандане, пока они снова не разгладились. Его дыхание выровнялось, стало глубже, и Глэм облегченно вздохнул. Глядя на Чеса сейчас, трудно было представить, что он был тем диким, метавшимся существом с предыдущей ночи. Полный слепой ярости и язвительных ругательств, он был безутешен, борясь с Глэмом на каждом шагу, и то погружаясь, то выходя из ясности — пока, наконец, им не овладел глубокий сон. Это были тяжелые 24 часа, и глаза Глэма горели по краям от постоянного ухода за Чесом и его жаром. Когда его впервые стошнило, Глэм терпеливо потирал ему спину, пока он выгибался на краю кровати, бормоча что-то о кладовках и болторезах. Он пытался спросить, что тот имел в виду, но Чес лишь сильнее плакал. Пока он убирал беспорядок, Чеса снова стошнило. К тому моменту его лихорадило, и он сильно потел. Было важно избежать обезвоживания, поэтому Глэм настоятельно просил его выпить столько воды, сколько он мог осилить. Она заполнила маленький мочевой пузырь Чеса, и в какой-то момент он свалился с кровати, решив самостоятельно добраться до туалета, но в итоге упал и обмочился, как ребенок. Снова слезы. Затем Глэм набрал ему горячую ванну. Чес все дрожал в ней, пока Глэм не вошел и не прижал его к груди. Они оставались так до тех пор, пока его жар почти полностью не спал, выйдя с потом, и вода не стала теплой. Потом он укутал его и снова привел в кровать, где они попытались наверстать упущенный сон. Закрыв глаза, Глэм уткнулся лицом в простыню, его следующий вздох раздался где-то гораздо глубже в груди, чем обычно. В том месте, где прямо за сердцем живет чистая радость. Чес вернулся. Он наконец-то вернулся! После трех долгих недель, которые казались тремя жизнями, Чес был дома. Теперь все могло вернуться на круги своя: лишь они вдвоем, со всем, что им только могло понадобиться, прямо здесь — вместе. Было... тяжело так долго быть в разлуке с Чесом. Забавно, когда-то он боялся присутствия Чеса; теперь же он горевал в его отсутствие. Он повернул голову, чтобы взглянуть вверх на Чеса, и его охватил новый прилив признательности за то, что он здесь, прямо перед ним. Он осмелился протянуть руку и провести тыльной стороной костяшек вниз по щеке Чеса, где засохли соленые дорожки слез. Глэм не мог не улыбнуться. Сейчас, когда он подумал об этом, он не переставал улыбаться с тех пор, как Чес был здесь в последний раз. Он старался не слишком зацикливаться на той ночи. Она была по своему непростой. Пилы, мешки, и шланг занимали их до самого утра, как пара уставших солдат, очищающих поле боя, пока все следы Клинта не были стерты. Но все это время он продолжал улыбаться. Он улыбался, когда Чес позже достал из бумажника Джона купюры на сумму, которую даже он признал внушительной. Он улыбался, когда старательно отмывал их от крови. Он улыбался, когда Чес сказал ему, что ему нужно было ненадолго уйти — Я ненадолго, обещаю. Просто нужно кое-что сделать. У тебя ведь хватает еды, да? — на что он кивнул, словно все понимая, хотя он совершенно не понимал, почему Чес должен был уходить именно тогда, когда он нуждался в нем больше всего. Он не хотел переживать это в одиночку. Хотя на самом деле он не был одинок. У него была его улыбка. Она первым делом встречала его по утрам и укладывала спать, навсегда закрепившись на лице и став его единственным компаньоном, пока он ждал возвращения Чеса. Поначалу он неплохо справлялся, коротая дни за своими обычными увлечениями — готовкой, гитарой, всем, что имело отношение к саморазвитию. Но когда дни превратились в недели, в его груди начала расти маленькая трещинка сомнения. Она болела день и ночь, и Глэм начал задаваться вопросом, можно ли на самом деле умереть от разрыва сердца. А потом Чес наконец-то вернулся домой, и у Глэма действительно были все основания улыбаться, улыбаться так сильно, что щеки болели, а глаза щипало от влаги. И тут в горле Чеса прокатился стон. Ресницы затрепетали, и он медленно раскрыл глаза. Его брови искривились, а когда он повернул голову к Глэму, он выглядел подавленным, будто проиграл какую-то игру. — Привет, — Глэм просиял и посмотрел на него, его голос был бодрым, но тихим. — Как ты себя чувствуешь? Чес только пристально смотрел. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но вместо этого раздался кашель. Глэм был готов к этому и поднес к его губам стакан воды, чтобы Чес мог напиться. Перед его взором предстала вспышка дежавю. Где-то он уже видел эту картину— — Ты... остался? Руки Глэма замерли, и он всмотрелся в лицо Чеса, пытаясь найти шутку, спрятанную где-то за этими грустными глазами. — Конечно. Я был здесь все это время. Ты не мог самостоятельно передвигаться, и я... — он прервался, понимая, что Чес может быть смущен тем, что ему пришлось сделать для него, пока тот был беспомощен. Наплыв признательности согрел сердце Глэма, и он скромно закончил: — В общем, тебе нужна была моя помощь, вот я и помог. Чес не смотрел на него, а лишь разглядывал ошейник на его шее и наручники на запястьях. Когда он наконец встретился с Глэмом взглядом, то тихо сказал: — Еще рановато, но у меня для тебя кое-что есть. В моей куртке, — он поднял руку, чтобы указать на нее, но замялся, осознав, что не знает, где находится его куртка. — Подожди, я принесу! — Глэм вскочил, чтобы достать ее со стула, где он аккуратно сложил ее через спинку. Сев напротив него на кровать, он стал рыться в карманах по любезному кивку Чеса. Он начал с левого внутреннего, вытащил кольцо с ключами и без раздумий бросил их на простыню, после чего перешел к другим карманам. В конце концов его рука нащупала что-то маленькое и твердое. Он раскрыл ладонь и посмотрел на него. Кулон был плоским, блестящего черного цвета с серебряными краями и подходящей цепочкой. Стилизованные T и S соединялись сверху и снизу, образуя угловатую каплю: логотип его любимой глэм-метал группы. — Ух ты, Чес, — вздохнул он. — Это… это прекрасно! Спасибо. — Ну-ка. Давай я, — Чес присел. В ответ на его предложение, Глэм развернулся и приподнял волосы, чтобы Чес смог застегнуть цепочку на его загривке. — Спасибо, — повторил он, перебирая пальцами кулон, висевший у его грудной клетки, словно ледяной поцелуй. Он снова развернулся к Чесу и опустил глаза, не зная, что еще сказать. Что бы он мог дать ему взамен— Внезапно Чес схватил его за запястье и дернул вперед. Глэм охотно подался, его дыхание участилось даже от такого маленького прикосновения. После нескольких недель, проведенных без внимания, он жаждал контакта, связи, чего угодно. Чеса трясло, как он мог предположить, от неудержимого желания. Теперь, когда Чес находился всего в нескольких сантиметрах от него, в его взгляде пылал огонь, горячий, как в кузнице, и Глэм позволил своим глазам затрепетать и захлопнуться в предвкушении, жаждующий быть вылепленным в любую форму, какую бы Чес ни потребовал. Прошло несколько пустых мгновений, без ответа, и Глэм снова открыл глаза. Чес внимательно смотрел на него. Точнее, не на него, а на наручник в своих руках. Неужели с ним что-то не так? Беспочвенное чувство вины заставило желудок Глэма подскочить. Он уже целую вечность не ковырялся в кандалах, заботясь о том, чтобы они были чистыми и опрятными, как и полагалось. Так что же могло быть не так? — Почему ты все еще здесь? Глэм моргнул, услышав вопрос Чеса. Он прозвучал негромко и сдавленно, с дерганной настороженностью, и Глэм не мог понять, по какой причине. Возможно, Чес слишком сильно ударился головой при падении. Он начал нерешительно, и его ответ был таким же мягким, как его выражение лица: — О-о чем ты? Я же сказал, мне нужно было позаботиться о тебе. — Нет! — крикнул Чес с энергией, которая не соответствовала его раннему изнеможению. — В смысле, почему ты не ушел?! — его рука задрожала, охватывая его, и Глэм поморщился, сжавшись под этим упрекающим взглядом. — Чес, я не понима… Чес схватил ключи в другой кулак и потряс ими: — Ты мог уйти! Свалить отсюда, пока я был в отключке! У тебя были все шансы, но... но ты этого не сделал! — ярость и смятение боролись на его лице, губы скривились в горестном оскале. — Свалить… отсюда? — Да! Подальше от меня! Почему?! Почему ты не ушел?! У него не было слов. Он отвернулся от Чеса, не в силах встретить его требовательный взгляд, пытаясь подобрать подходящий ответ. Но что он мог сказать? Ему и в голову не приходило сделать что-либо, кроме как остаться здесь, рядом с Чесом, помогая ему преодолеть худшие моменты болезни, заботясь о Чесе так же, как Чес заботился о нем. Он не задумывался о причинах своего поступка, а лишь о том, что это было правильным решением. — Я… я хотел помочь тебе. — Почему?! — рявкнул Чес в ответ, прозвучав хрипло. — Потому что я волновался за тебя. — Почему? — силы покинули его, и его руки упали на колени в поражении. — Потому что я... — Глэм облизал губы, чувствуя, как тяжесть момента оседает на нем, словно первые лучи утреннего света. Теплые и полные обещаний. Это пробудило в нем слова, которые давно уже дремали, окутанные еще неназванной привязанностью и все еще покачивающиеся после сна. — Ты... мне дорог. Это называлось не так. — Почему? — его голос теперь был шепотом. Глэм медленно и осторожно прополз вперед. Из-за горизонта слова выходили так же медленно, так же осторожно, находя в себе мужество встретить рассвет. — Потому что я хочу быть с тобой. — Почему? Он коснулся ладонями его лица, вытирая большим пальцем первые слезы. — Потому что ты мне нужен, — холодная земля стала теплее. Он поцеловал Чеса в левую щеку. — Почему? В правую щеку. — Потому что… — в бровь. Почему? Почему? Почему? Они оба уже знали ответ. Он был там уже несколько недель. Нет, он появился даже раньше. Ладно, зомби, пойдем отжигать. Нет, раньше. Смотри, щас будет магия. Еще раньше. А у тебя так волосы делают только во время занятий музыкой? Раньше. Не просто Бах, это… ба-бах! С самого начала. Эй, а меня зовут… Вот оно. То, что было всегда. — Потому что, — снова начал Глэм. Его голос был тонким, готовым сорваться, пока он произносил это священное имя о губы Чеса, сияющее, как солнце: — Я люблю тебя. Глэм был тем, кто произнес эти слова, но именно Чес развалился перед ними. Его рыдания были поглощены поцелуем Глэма, когда он отчаянно ухватился за него. Его руки дрожали, прижимая Глэма к себе, так близко, что ничто не могло встать между ними. Его прикосновение не было сексуальным желанием, а чем-то гораздо более глубоким и неотъемлемым, ноющей уязвимостью, которая жаждала принятия. — Я люблю тебя, — повторил Глэм, и он знал, что ему никогда не придется произносить другую истину до конца своей жизни. Не тогда, когда все, что он когда-либо хотел сказать, было выражено так красноречиво, так изысканно, в этих трех простых словах. — Я люблю тебя. Я люблю тебя, — уверенность в этом пронеслась сквозь него, ясная, как божий день. — Я люблю тебя, — становясь все сильнее с каждой клятвой. Вместе они опустились на кровать. Между ними и внутри них формировалось что-то новое. В ту ночь они не спали друг с другом. И не трахались. И даже не занимались сексом. Они занимались любовью. Медленно и трепетно, уверенно и скромно, они исследовали тела друг друга, словно открывая их впервые. Руки касались с осторожностью, прослеживая старые пути с возрожденной признательностью и отмечая новые с горячим интересом. Впервые никто не вел и не следовал, не доминировал и не подчинялся, оба отдавали друг другу столько же, сколько и брали — равные во всех смыслах этого слова. Сперва Чес расстегнул наручники Глэма, позволяя им рухнуть на кровать, чтобы он мог поцеловать полосы натертой кожи и старые шрамы. Было странно не чувствовать их привычного веса, который был продолжением его тела на протяжении стольких месяцев. Теперь, без них, Глэм чувствовал себя легким, как его сердце. Его пальцы погрузились в карамельные волосы, мягкие и сладкие, и он покрывал губы Чеса поцелуями, по одному за каждый день, когда он любил его, а Чес отвечал ему тысячей своих, на все грядущие дни. Они раскрывались под прикосновениями друг друга, распадаясь только для того, чтобы снова сойтись, образуя эту новую гармонию. Когда Чес двинулся, чтобы надеть на себя кандалы, Глэм мог только наблюдать, как зачарованный, как смещается основа их связи. Затем в его глазах развернулся темный расцвет эмоций, когда Чес склонил перед ним голову. Глэм снял его бандану, окрестил шрам над его бровью поцелуем, а затем посвятил Чеса в рыцари с помощью ошейника. Замок щелкнул, как стук сердца. Намотав цепи на руку, он притянул Чеса ближе. Вверх, к своим губам. Потом вниз. Ниже. Ниже. Нежный приказ: Поцелуй меня там. Дорожи мной. Для Чеса это была величайшая честь. Здесь не было жестокого хозяина. Не было угнетенного раба. Каждый жест их привязанности был сделан по их собственной воле, привилегия, которая должна быть выполнена, не под угрозой или искушением, а из чистого стремления поклоняться своему любовнику так, как ему положено было поклоняться. Желание охватило Глэма, как внезапный голод, и он накрыл Чеса под собой, как великолепный ужин, желая насладиться каждым его сантиметром. Его руки дрожали от восхищения и нужды, и он перевернул Чеса на живот, не зная, что будет дальше, но зная лишь то, что это будет великолепно. Плотский инстинкт был его проводником, пока он выгибался над спиной Чеса, растягивал его, прельщал, настраивал — готовил к самому глубокому выражению своей любви. И когда, наконец, он проскользнул внутрь, Глэм поразился тому, как естественно они подходят друг другу. Словно ключ к замку. Двое переплелись в союзе, как кадуцей, перекатываясь по кровати. Пол, ванна, стол — места, когда-то предназначенные для пыток, теперь превратились в сцену, на которой они праздновали свою любовь. Сверху и снизу, бок о бок, двое сходились в любой конфигурации, которую знали, а те, которые не знали, вскоре обнаружили, что не менее приятны. Головокружительный смех спиралью смешивался с их горячими вздохами. Когда они уставали, они отдыхали друг у друга в объятиях, прижимаясь ближе, довольствуясь ленивыми поцелуями и постоянными прикосновениями, пока похоть, словно отложенные угольки, ждала, чтобы разгореться вновь. И когда это произошло, они столкнулись, торопясь соединиться. Снова и снова. И так всю ночь. Прошло несколько часов. Было еще темно. Слишком поздно для ночи, слишком рано для утра. Тот тайный промежуток, где сознание на цыпочках ходит между сном и бодрствованием. Глэм бросил мутный взгляд на комнату с кровати, на которой раскинулся животом вниз. Лампочка была выключена. Лунный свет каскадом лился в комнату через маленькое окно, освещая мир своим серебристым блеском. Его рука машинально скользнула по матрасу в поисках своего любовника, но место возле него было пустым. Остаточное тепло от тела Чеса уже исчезло. — Чес? — беспокойство начало свой неуклонный путь вверх по его подсознанию, выталкивая его все дальше от страны снов. — Я здесь, Глэм. Табачный дым проник в нос Глэма. Он поднял голову, снимая сон с глаз кулаком. Чес сидел на стуле в нескольких шагах от кровати. Он был одет, и в его руке горела сигарета. Он поднес ее к губам и затянулся. — Чес, вернись в кровать, — вздохнул Глэм, уже укутываясь обратно под одеяло, когда по его коже пробежал мороз. Там было холодно. Он не хотел вставать. Сон уже подступал, чтобы завладеть им, и когда Чес снова заговорил, его голос был низким и успокаивающим, и он не мог понять, был ли он реальным или лишь частью очередного сна. — Ты наконец-то готов. Брови Глэма сморщились от беспокойства. Он хотел спросить, что тот имел в виду и откуда он это знал — и почему, вообще, его слова звучали так грустно. Но Чес уже продолжал, и Глэм был убаюкан его мягкой каденцией, когда он начал рассказывать ему историю. Историю его жизни: — Твой воспитательный процесс закончен, Глэм. Я больше ничему не смогу тебя научить. Я всегда знал, что ты способен на невероятные вещи. И теперь я вижу это. Ты самостоятельно выживешь в этом мире, и никто и ничто тебя не остановит. Уверенный. Сильный. Раны затянутся, воспоминания со временем поблекнут, но ты никогда не забудешь то, чему я тебя научил. Те уроки, которые сформировали тебя, укрепили тебя, довели тебя до грани и обратно. Вперед. Они будут жить в твоем сознании и в твоей музыке. — Ты все еще будешь играть на скрипке, эта часть никогда не покинет тебя. Но гитара — ах, гитара — это то, как ты оставишь свое наследие. Ты будешь писать песни. Вступишь в группу. В другую, еще более крупную группу. Станешь одним из лучших музыкантов, которых когда-либо видел мир. Все будут выстраиваться в очередь, чтобы услышать тебя. Сделки с лейблами и мировые турне. Аншлаговые концерты. Платиновые диски и множество золотых. Ты добьешься бриллиантового до того, как тебе стукнет 25. Когда эта сфера потеряет свою привлекательность и ты захочешь остепениться, ты откроешь собственную студию. Начнешь микшировать для других групп, которые приходят и уходят. Они никогда не добьются того, что было у тебя, но ты приблизишь их к этому. Твой талант сформирует целое поколение. А еще ты будешь преподавать на стороне. Гитару, бас, скрипку, клавишные. К тебе отовсюду будут съезжаться ученики. Они будут дарить тебе свои награды в знак признательности, и вся стена твоего кабинета будет заполнена ими, да так, что вся комната будет сиять. — Ты влюбишься. Она будет валькирией с огненными волосами. Устрашающей и дерзкой, такой жесткой, что с легкостью сможет уложить любого, но при этом с золотым сердцем. А каждый раз, когда она будет смеяться, твое сердце будет таять. Она также будет пить, курить и воровать — все то, о чем ты и не мечтал. Но именно за это ты и будешь любить ее. Потому что ты никогда не сможешь смотреть на нее, не вспоминая обо мне. — Ты будешь жить в двухэтажном доме. Мрачном и готическом, с большим гаражом и задним двором. В гараже будут стоять мотоциклы, но ты будешь находить любую возможность зайти туда, даже если не будешь помнить, почему тебе так спокойно среди цепей, крюков, шлангов и болторезов. Ты будешь готовить, а твоя жена будет мастерить по дому, и вместе вы создадите счастливый семейный очаг. У вас будет мальчик. Нет, два мальчика. Они будут умными и талантливыми — каждый по-своему — и ты будешь любить их всем сердцем, но при этом каждый день беспокоиться, достаточно ли ты хороший отец. — Могу сразу сказать, что достаточно. Все не всегда будет легко, но у тебя все получится. У тебя есть все необходимые средства для выживания. И не просто выживания. Чего-то намного большего. Ты далеко пойдешь, Глэм. Ты так далеко пойдешь... что перестанешь бояться, что никогда не вернешься. Чес поднялся со стула. Он затушил сигарету, подошел к кровати и стоял над Глэмом долго-долго. А потом ушел.