лишь к тебе мне хотелось лететь через весь город, писать глупые смс, ночью ловить такси, искать тебя в лицах вагонов, наплевав на гордость, принимать тебя неразговорчивого/упрямого/хмурого/без сил. даже если у нас за окнами разные города, плевать кто мы теперь друг другу: любимые/знакомые/друзья, но если весь мир о тебе забудет, кто-то будет верить в тебя и ждать. знай, что этот «кто-то» — я.
Аня Захарова
Второй год обучения уже не был для Кости таким впечатляющим. Эффект новизны пропал, и многое стало казаться не таким уж радужным и веселым. Он стал замечать скуку на лицах преподавателей, стал избирательнее в выборе досуга с сокурсниками и дополнительных занятий, не хватался больше за все подряд, сосредоточившись на нескольких профессиональных дисциплинах. Хотя бассейн и тренер по-прежнему составляли большую часть его занятости и мыслей, он чувствовал, что будто растерял часть азарта. Нет, он все так же был одним из лучших, тренировался как одержимый, может, даже больше, чем раньше, но внутри словно затихло. Будто вдохновение пропало, если так можно было сказать о спорте. Он чувствовал себя механическим роботом. Упражнения, душевая, позиция, прыжок. Его тело в воде стало тяжелым, скорость упала. Он нырнул, набирая полные легкие воздуха и замер на глубине, опускаясь на голубое дно. Ни звука, ни дыхания, квадратики стертого кафеля, ничего нет, никого. Никого! Он один в воде, будто младенец в околоплодных защищающих водах в утробе матери, ты маленький, ты ничего не знаешь, не умеешь, не ждешь. Существует только это — вода и ты в ней. — Ягодкин! Ягодкин!? — услышал он сквозь гул воды и вату сознания. Вынырнул, шумно дыша и обжигая искривленный рот воздухом. — Охренел совсем?! — орал тренер с бортика, рядом с ним стояли несколько студентов и перешептывались. — Вылезай, на сегодня все! — гаркнул тренер и, матюгнувшись, ушел в свою каморку у раздевалок. Костя чувствовал, что что-то поменялось. Просто от жизни оторвалась какая-то мембрана, как корка застывшей краски с крышки банки. Общага раздражала. Костя все чаще сердился на своего соседа, на его неуемное желание поболтать или громко храпеть с бодуна. Вообще вся эта эстетика студенческой жизни в общежитии перестала ему нравиться. То, что он ощущал еще год назад как дух свободы и взрослости, на деле стало казаться неразборчивой глупой детскостью. Все вокруг будто не замечали, как однообразно нелепо они проводят свои дни и вечера. Многие тяготились учебой, словно не за этим вовсе пришли сюда, хотели только тусоваться, но тусовки тоже были до нелепого одинаковые и безынтересные. Менялся только жанр. В одной комнате с пивом и гитарами и псевдо-умными беседами о политике и гражданской ответственности, в другой музыка из колонок, легкие наркотики, спонтанный секс, какие-то слезы и всякие романтические разборки. И все это из недели в неделю, те же лица, те же слова, та же пустота. Костя понимал, что, скорее всего, это он какой-то бракованный стал или был всегда, что быть веселым, легким, музыкальным, увлекающимся для ребят его возраста нормально, так и должно быть. Первая любовь, первое расставание, драмы, стихи, надписи на стенах туалета как крик о помощи и прочее, прочее, прочее... Но от него это все было так далеко, так невозможно недостижимо. Даже когда он через силу пытался участвовать, понять, быть, например, жилеткой для сокурсницы в ее печальных сердечных делах или пробовал вникнуть в суть всех этих громких песен о дорогах и ветрах одиночества — не выходило. Возможно, правы были те, кто считал его мороженой рыбой, возможно, так и есть. Костя часто стал оставаться дома у Руса, тот был не против, даже доволен. Костик иногда задерживался у него почти на неделю, и в квартире Руса стало много его вещей, конспектов, шампуней. Рус много работал, чаще ночами, и Костю это более чем устраивало. Иногда они не виделись по нескольку дней, несмотря на то, что обитали в одной квартире. У Руса было просто и уютно, к нему никто не приходил, не шумел, даже телика не было, только ноут, и Костя спокойно занимался, спал без чужого храпа и криков из коридора. Утром возвращался Рус, и, если Костик еще не убегал на лекции, они занимались сексом, быстрым, горячим, резким. Рус вырубался тут же, пресытившийся и усталый после смены, а Костик, чмокнув его уже спящего в щеку, уходил на учебу. Секс оставлял все как есть, он тоже стал для Кости обыденным, приятным, как приятно любое разрешение, снятие напряжения, но тоже стал чем-то привычным. Костик понимал, хотя они с Русом ни разу и не говорили об этом, что у них какие-никакие отношения. Рус был ему всегда рад, иногда помогал деньгами, они ходили вместе, когда у обоих совпадал выходной, гулять, в кино, в клубы. Костик готовил время от времени еду для Руса и заботливо оставлял ее в холодильнике, а тот оплачивал его мобильную связь и другие мелкие расходы, приносил иногда книги, которые были нужны Костику для учебы, обнимал его ночью, трахал с упоением и несколько раз просил переехать к нему насовсем. Костик не торопился, не хотел терять место в общаге, да и возможность всегда срулить если что была для него важна. Ему было хорошо с Русом, и этого было достаточно. С того дня, как он узнал, что Коля остается на службе, Костя не написал ему ни одного письма. Ни слова. Они не общались уже полгода, и Костя старательно избегал даже в случайных разговорах с родителями любого упоминания о Коле и его семье. Было несколько звонков — первые с номера Коли, но Костик не взял трубку и заблокировал контакт, потом еще были звонки с чужих номеров, но стоило ему услышать на том конце знакомый голос, тревожно произносящий: «Але, але, Кось, это я!» — он бросал трубку и вновь блочил. Звонки прекратились. Он понимал, что это глупо, мелко, по-детски, что он не имел никакого права обижаться и злиться, но все равно чувствовал себя преданным, пустым, раздавленным. Он не хотел больше ничего знать, слышать, думать, просто не хотел, не мог побороть себя, сделав вид, что все нормально. Он понимал Колю, его решение сделать карьеру военного было логичным, оно давало ему шанс на нормальную жизнь, стабильный доход, перспективы, статус, смысл. Опять же забота о матери, о семье. Он все понимал и даже разделял где-то все эти желания, твердые, мужские, правильные, но… Но все равно не мог смириться со всем этим. Словно у него отобрали что-то важное, обманули, забрали, выдрали с мясом то, что всегда, как он думал, будет рядом, будет неизменным, гранитной стеной, покрытой мягким мхом, в которую можно уткнуться, как в детстве он утыкался в бабушкины колени или в твердое плечо единственного друга. Он не писал больше, больше не говорил о Коле, он больше не ждал. Ничего. Зима укрыла город мягким долгожданным снегом. Посеребрила асфальт, намотала шарфы, нахлобучила смешные шапки на людей. На носу была сессия и очередные соревнования. Он искал подарки для родителей и для Руса, что хотел встретить их первый новый год вместе — наряжать елку вдвоем, смотреть салют, сготовить таз оливье. Костя купил на сэкономленные деньги маме ее любимый парфюм, отцу термос для работы, а Русу свитер глубокого синего цвета, как глаза... только не Руса. Пронзительная синева, та самая, что мерцала, жила в плеске воды, бликах костра... Синева билась, билась как сердце Кости, когда он огладил мягкий высокий ворот. Чтобы встретить новый год с Русом, он договорился, что к родителям приедет накануне, поздравить, поужинать, поболтать. День был морозный, он сделал еще несколько мелких покупок для приятелей из универа и перед визитом домой зашел в бассейн, разогнать холод в мышцах. Там было почти пусто — вахтер, пара ребят, тренер уже давно на выходных. В мерзких желтых душевых было стыло, и в приоткрытое решетчатое окно залетал снег, по телу бегали мурашки. Вода согревала, вода усмиряла, расслабила спину. Четыре захода, и в голове снова ясно. Только вода и он. Костя наблюдал, как на дне бассейна белый зимний свет перемежался с блеклым голубым, видел свои бледные ноги, сердцебиение замедлилось... Ведь где-то.... Родители встречали радостно. Стол был накрыт, бабушка тоже пришла. Елка под потолок, пахло хвоей, пирогом с капустой, бабушкиным лаком для волос — домом. Любимая новогодняя скатерть со снеговиками и зелеными веточками по кайме, гирлянда на кухонном окне — зеленая, красная, мигает... синяя... синяя. Обменялись подарками, Косте, как взрослому подарили конверт, он деликатно не стал заглядывать внутрь, родители уже давно знали, что лучший подарок — это возможность купить его самому. Бабушка добавила к конверту еще и носочки. «Ну не без этого», — улыбнулся Костик и обнял ее крепко-крепко. У него и правда всегда мерзли ноги. Накрыли стол, мама расстаралась — жаркое в горшочках, салаты, пирог, торт, шампанское конечно. Костику скоро двадцать, уже можно и с родителями чуток. — Ну, за твое здоровье, за успехи, — сказала бабушка, все потянули руки, чокнулись. — Чтоб к концу обучения международным стал, — улыбнулся отец. — Да раньше, Вадь, он станет, уже в следующем, — фыркнула мама. Дзынь — бокалы соединились в звонкую кучку. — Не захваливай, — отпив, сказал отец. Статус международного мастера спорта был следующей и пока главной высотой для семьи Ягодкиных. Родители гордились своим талантливым сыном, поддерживали его. — Ты только учись сынок, это главное, — наставляла бабушка и подкладывала Костику в тарелку побольше мяса. — Кушай, кушай, силы-то нужны. Беседа шла тихо, как и бывает по-домашнему. Папа о работе, о футболе, мама с бабушкой о даче, о цветах в саду, о холоде, что наступил так внезапно, а в том-то году лужи одни были на Рождество. — Костик, ты на каникулах в городе будешь? — спросила бабушка, вполглаза посматривая в телевизор, где бесконечно пели старые и новые песни о снеге и праздниках. — Да, бабуль, отдыхаю пока. — Вот и хорошо. На свадьбу-то поедешь? — посмотрела на него бабушка, а у Костика вилка во рту замерла. Страшное предчувствие сжало горло, и мясо встало комом, но он все же спросил, хотя уже почему-то точно знал ответ. — На чью свадьбу? — и залпом запил шампанским не проходящую сквозь сжатое горло еду. — Так ты что, не знаешь, что ль? Ну даешь! У Арсеньевых второго января свадьба. Там у нас, в «Мельнице», — бабушка всплеснула руками и будто удивленно пожала плечами. — Колька-то не говорил, что ли, тебе? — Мы не общаемся, — еле выговорил Костя и замер, отложив вилку. Тело прошила такая боль, будто он вилку эту не на стол положил, а в глаз себе воткнул и провернул разок. — Ну вот тебе на! С пеленок нос к носу, а тут не общаются они. Ты что?! — причитала бабушка. — Да не до того ему, мам, — вступился отец. — Нет, нет... Друзей нельзя забывать, — качала головой бабуля. — Поверь, та дружба, что с детства идет, самая крепкая. Приедет, приедет, — расправила она салфетку на коленях, — вот и пообщаетесь. Ольга то молодец, конечно, шустрая, ухватила мужика что надо. — Да ну мам, ну что ты? — поморщился отец. — А что такого? — покивала бабушка. — Все правильно говорю. В ее-то годы и мужик не абы какой, а с заводиком своим, да холостой, да бездетный. Молодец баба, дождалась счастья своего. Ой, дай бог, дай бог... — бабушка перекрестилась на несуществующий в их квартире образок. Холод в животе Кости скользнул к груди и к шее, к бескровным губам, сомкнутым в тугую нить, ледяным. — Ба, — просипел он, — это тетя Оля замуж выходит? — А кто ж еще? Чай не я! — рассмеялась бабуля. — Высокий, здоровенный, умница, а не мужик. Стричься к ней приходил, то-се, вот и женятся. Повезло наконец-то. Столько лет одна тянет. Тепло возвращалось постепенно, как серая полоса термометра, что ползет медленно вверх до красной отметки в 38.5, в озноб и жар одновременно. Костик вскочил с своего места и рванул, чуть не уронив стул, к себе в комнату, услышав за спиной бабушкино удивленное: «Чего это он?» и папино спокойное: «Нервы». Из телевизора громче запела Юля Савичева: «Как твои дела, веришь ли мечтам, носишь майку с Че, кто вместо меня засыпает там на твоем плече... Как твои дела, все равно знаешь, это моя лучшая зимаааа...» Костик влетел в свой мягкий еще школьный диван, уткнулся лицом в подушку. Слезы душили, рвались, текли по щекам, по носу, он глотал их, захлебываясь истерикой, жал подушку, вгрызался в нее зубами, тыкался горячим лбом в ее мокрую прохладу. Все тело дрожало, билось, вздрагивало, из него вылетали рыдания и тут же смех, он терся об наволочку, смахивая слезы и целовал ее, жался к ней, пытаясь судорожно вздохнуть. Дверь приоткрылась и вошла мама. Села на край, положила теплую ладонь на поясницу. — Сынок, ты в порядке? Костик повернулся, утирая потекший нос рукавом, улыбнулся искренне, ярко, выдохнул, давя дрожь и всхлипы. — Да... мам... я сейчас приду. Это да, нервы, — мама похлопала его по руке и вышла, а он вынул телефон из кармана и настрочил подрагивающими пальцами: «Я скучаю по тебе, я так скучаю. Козел ты, понял? Козел! Козел вот ты кто! Я так скучаю, так скучаю, скучаю». Ответ пришел тут же, сердце ухнуло вниз с высоты Эвереста: «Ягодкин, блядь! Наконец-то, я уж и не надеялся. Я тоже скучаю. Сука ты! Какой же ты сучонок! Скучаю! Я приеду скоро, слышишь, приеду, падла ты такая!» Папа открыл шампанское, звук выстрелившей пробки громко бухнул по ушам. «Приедет, — шепнула синяя гладь и обняла сердце Костика. — Приедет». А за стеной все еще пел из телевизора звонкий голос:А в небе летают ракеты, и мир начинает с нуля.
С Новым Годом поздравляю и от всей души желаю
Не замёрзнуть без меня!
И хоть мне немного обидно, верю — всё было не зря.
Только, думаю, не стану я будить тебя, так рано,
До второго января...
Старая-старая сказка о бесконечной любви,
На красивой на открытке нарисую я улыбку
И пошлю тебе — лови!
Как твои дела, веришь ли мечтам,
Носишь майку с Че?
Кто вместо меня засыпает там,
На твоём плече?
Как твои дела?
Всё равно, знаешь —
Это моя лучшая зима…