Костяника

говорят, невозможно зайти дважды в одну реку, ну а я плюю на все правила и законы. ты умел меня обнимать так долго и крепко, что я приходил домой и пах твоим одеколоном. видимо, мы действительно слишком гордые, и я уже не уткнусь как раньше в твоё плечо своим бестолковым лбом. мы не проснемся вместе ни в этом городе, ни в любом другом. от этой памяти о тебе уже никуда не деться, в моей жизни ты оставил слишком заметный след. у меня к тебе: нежность, стихи и детство, а все вокруг советуют взрослеть... Аня Захарова

      Капли воды монотонно падали в раковину — кап-кап-кап... Кажется, есть такая пытка.       Новостей не было. Тетя Оля в телефонном разговоре наигранно бодрым голосом сказала бабушке, что им звонили и просили не беспокоиться — равнодушно вежливый голос сообщил, что Коля в составе какой-то спецгруппы на задании, не опасном, но вроде как секретном, а точнее, что просто ведомство не может раскрывать детали операций, и что им сообщат, если будут новости. Новости... Никто не хотел никаких новостей, но и безвестность была хуже ада.       Костик вернулся к учебе. Новый год, старые лица. Ничто не поменялось в мире, ничего абсолютно. Земля не сошла с оси, солнце не остыло, вселенная не сузилась в черную дыру... Те же отремонтированные тяп-ляп к новому учебному году коридоры, те же аудитории, скрипящие двери, жалюзи, помытые только с одной стороны, сокурсники — кого-то отчислили, кто-то перевелся, но лица все те же, все то же. Лекции, шорох бумаг, шуршание стержней об листы, мел по доске царапает слух. В столовой пахнет всегда тушеными овощами и сдобой, поднос, на языке пепел, еда без вкуса, тело без жизни.       Огня! Огня! Тебя!       Это говорило бездействие, это говорила дисфункция, это говорила боязнь, это говорила тоска по нему, это говорила бездонная синева, говорила, говорила, беспрестанно говорила о Нем!       Мамин юбилей как в тумане, теперь все как в тумане, будто весь город подернут пеленой, он и без того вечно серый, но в преломлении зрения Кости стал беспросветным, ненавистным склепом.       Огня! Огня! Жара! Тебя!       Он купил букет на свои, тренер все чаще подбрасывал работу, занимал, сам того не подозревая, его тело, хотя бы тело, делами, профессией, изматывал.       Букет большой, в шуршащем глянце — прохладные розы, белые мелкие сухоцветы и гвоздики разрезаны розово. Нежные, юные, как мягкая ушная раковина, как покрытая пушком удлиненная мочка с одним проколом. Увянут через день или два, может, неделю. Рассыпятся лепестки по столу, тугие молодые стебли сгниют в вазе, будут пахнуть сладким тленом и тиной, листья пожухнут, бутоны склонят головы пред неизбежностью. Красота мимолетна, жизнь цветка полчаса, счастье на минуту, на миг, на краткие полвздоха радости обладания этим хрупким великолепием, и потом распад и тьма.       Мама молода и прекрасна, она красиво окунает лицо в цветы, и на секунду Костик счастлив. На секунду.       Учеба рутина-скука, она не наполняет его разум, не расширяет кругозор, не укрывает рассудок мнимым знанием всего сущего. И люди, люди вокруг, их так много. Все идут, все живут, все думают, чувствуют, дышат... Дыши! Дыши, боже, только дыши, вместе со всеми ими, пустыми оболочками, чужими, презренными, глупыми, глухими, смеющимися, с подносами в руке — «О сегодня мои любимые рыбные котлетки!»       Он выбегал на улицу, задыхаясь от их праздности, от их незнания, от всего, что они представляли — мирное, простое, обыденное. Оглянулся через плечо — улица Декабристов — они были героями своего века, они тоже, тоже любили свою родину — идиоты! Зубцы серых зданий, костел и синагога с куполами слепой веры в единого, но жестокого выталкивают друг друга под облака, высокие, мягкие, в небо-мгновение. И небо там наверху знакомо синеет.       — Ягодкин, еще круг! Что с тобой? — голос тренера раздражен его слабостью, его утиханием, его вялым взмахом. — Ягодкин, соберись! Ягодкин, к борту!       Это эхо в пустом бассейне, темно, мигают белые лампы по бокам, шумят, как в фильме про чудовищ, и оно вот-вот появится, схватит за ногу и потянет на гладкое кафельное дно в рябых заширканных квадратиках. Так было бы даже легче. Просто лечь там внизу, где нет звуков и воздуха, его нет уже давно, так отчего этот страх, к чему он? Или как в детективе — вот мигает последней вспышкой эта проклятая надоедливая бюджетная лампа, и звон стекла, кто-то в маске и с железом в руке. Длинное дуло, вкус крови во рту... Он хотел бы огня, огня через рот и навылет. Как было бы просто. Подобно сокрушенному Вертеру, выстрелить себе в голову, одетым в синий фрак — такой же как тот, в котором он впервые танцевал со своей возлюбленной. Того цвета, что заполнил собой весь мир, растекся кляксой по размозженному затылку не красным, а синим... и Дарья Александровна утром и позже, полдня в оцепленном желтой лентой хроме бассейного зала, отскребала бы эту синь со стены.       Огня! Огня!       Он пробовал забытье. Это было, думалось, таким простым выходом. Бутылка пожара. Он пил, чтоб забыться, но в итоге помнил только то, что хотел забыть. Быть может, наркотики? Пара таблеток, и тело парит, нет, не горит, как хотелось, но летит над собою. Он видел себя со стороны — он и три парня, клубок из знакомых тел, он красивый, волосы в кулаке, волосы по подушке, длинные ноги на бедрах, весь мокрый, открытый, это его смех, его изогнутые губы, белые, сжимающие до укуса чужие пальцы, сосок, язык...              — Ягодкин, четыре захода!       Плеск, ровное дыхание.       — Ягодкин, к борту!       — Ягодкин, еще четыре захода.       — К борту!       — Это не руки! К борту!       — Ягодкин, что с тобой? Костя?!! — звук будто издалека. — Костя? Костя? — голос тренера исчез, как и плеск воды, как и ощущение невесомости в ее объятиях, как запах хлора. — Врача! — и тишина, наконец-то тишина.       — Как ваш аппетит? — строгие глаза доктора не смотрят на Костю, они смотрят лишь на экран монитора и бумаги на столе. — Высыпаетесь? Нагрузки?       Костя отвечает, что все хорошо. Он достаточно ест, спит по семь часов, он в отличной форме, не превышает норматив.       — Стресс? — безучастно спрашивает врач и чирикает мышиным почерком по листу.       — Нет. Все как всегда, — устало говорит Костя. Все как всегда, как у всех, все нормально.       — Это направление. Сдадите анализы, пройдете комиссию. Пока свободны, вернетесь с результатами. До того вы отстранены от тренировок. На лекции, конечно, ходить можете.       Майские праздники, завернутые во флаги и городскую патриотическую рекламу. Бабушка уже на даче.       Костик был третий месяц в академке, жил дома, ел и спал, смотрел с отцом телевизор, ночами листал ленту новостей, с одержимостью политолога записывая все, что находил о событиях в Сирии. Не хотел ничего знать, но руки сами вели по экрану, жали теперь в постоянно выпрыгивающую контекстную рекламу РИА, и он впивался в слова, в события, искал глазами хоть что-то. Война, конфликты, Пальмира, взрыв, беженцы, мир, снова война и так без конца, день за днем...       Десять выходных, сумки, рассада, мама делает радио громче: «Может быть, ты будешь ждать, а может быть, и нет, дело твое. Если вдруг меня позвать захочешь в тишине, крикни в окно: "Эй, где ты, ветер мой? Эй, где же ты?" И я вернусь домой даже с самой большой высоты...» — подпевает группе своей молодости. Солнце искрит в ее бровях, с приборной панели сурово глядит на Костика Николай Чудотворец.       Не надо Огня! Больше не надо. Чуда прошу. Чуда!       Бабушка так рада, ничего не спрашивает, разбирают сумки, хлопочут. Уже зацвела сирень и первые нарциссы на клумбе. Песочница все там же, но совсем заросла, качель немного поржавела и скрипит, но качает исправно. У Костика в руке пряник и телефон.       Не надо чуда, один гудок, сквозь треск проводов и полмира. Гудок. Один...       Вечером идет к тете Оле. Видна мужская рука — ворота новые и забор, не тот решетчатый, сквозь который можно было просунуть палец и передать жвачку, когда Колька был наказан, нет, сплошной, выкрашенный бордовой краской. Во дворе нет больше горки и разбросанных везде поленьев. Стоит дровник и тент, кусты подстрижены, а яблони до середины ствола окрашены белым. Крыльцо ровное и с легкой занавеской. Уютно. Вверху колокольчик «Шум ветра».       Тетя Оля с черным лицом — так говорят, когда у человека вместо глаз прорези темноты, а у губ такой излом и складки, что, глядя на них, ты вспоминаешь о старости, о внезапном, мгновенном старении, не телом, а внутри, светом, тем, что принято называть душой, сердцем матери. Обнялись и стояли долго в прихожей у лестницы наверх, куда Костя, конечно же, в этот раз не поднялся. И ревущая боль долей, ребер лом, сухость глаз. Это лето...       Куст малины, засохший и не плодоносный, срубил отец, под ним тысячи дней назад губы Коли ягодным звоном коснулись распахнутого мальчишего сердца, и в первый и последний раз тогда он узнал о любви.       В июле приехал Герман. Тот самый вредный задира гитарист, что толкнул когда-то Костьку на землю, что высмеивал его все детство, что забирал порой Колю на тусовки и что придумал прозвище «Тяночка». Герман теперь высокий и тихий, просто Герман с гитарой, невезучий, долговязый и немного прыщавый студент, как и Костя, только на курс младше, где-то в ЛЭТИ. Никого больше не было из молодежи в тот год. Ни Сашки, ни Тимофея, и Герман пришел к Костику. Собрались на речку, шли молча, неловко. Костику было все равно, Герману... кто его знает? Купили по дороге в лавке пакет вина умеренно дешевого и сосисок, чтоб пожарить их на палочках у костра. Не взяли ни удочек, ни покрывал, но Герман взял гитару. Сидели на берегу, в том вечно облюбованном месте у мостков. Костер хилый, мостки шаткие, разговор скучный. Герман перебирал струны, а Костя зевал. Он не думал плохо о Гере, не помнил обид, он чувствовал тоску по детству, по тем временам, когда Герка был враг и вредный кретин, и позже, когда он же впервые под хмельком голосил тут Шевчука.       И Гера играет ему «Черный пес Петербург», поет тихо и хорошо, он попадает в ноты и тональность и в грудь Кости: «…Я не в силах судьбу отыграть, в этой темной воде отраженье начала вижу я и, как он, не хочу умирать...»       Костик дрожит. Все та же река, луна, берег, кувшинки и тина. С той стороны песчаная насыпь видна и отсюда, блестит мелкой каменной россыпью, словно тоже помнит. Там, там в плеске воды, в дорожке луны, в синеве твоих глаз осталось все, что было важно и дорого, все, что делало жизнь такой хорошей и простой. Там все началось и закончилось, на дне реки, на дне зрачка, на кончике языка, с которого так и не слетело ласточкой над землей...       Костя плакал навзрыд, впервые за этот долгий, долгий бесконечный год, он рыдал в голос и выл, как тот черный пес, пугая Германа и прохожих с купания, пинал деревяшки костра и поваленные сидушки-пни, драл глотку, пока Гера не скрутил его, сжал, тряс, обнимал и перекрывая эти дикие слезы кричал:       — Прекрати, прекрати, Костик, ты что?! Перестань!       Но он не мог перестать, ему нужен был Огонь, ему нужно было Чудо, ему нужен был хотя бы один гудок...