Костяника

мы думали: сила в том, чтоб быть непоколебимым, а она оказалась в любви. И если говорить о ней без всяких шуток, это мгновение от райского блаженства до пекла ада, это как в открытое небо падать без парашюта, как находиться в космосе без скафандра. входило в привычку гулять в одиночку по спящему городу. отвергать тех, кто больше всего нужен. и писать потом: «знаешь, мне очень холодно» осознавая, что холодно не снаружи. потому что привыкнуть по-настоящему нам оказалось слабо, как всякому раненому страшно довериться снова. и когда к нам наконец постучалась любовь, мы оказались к ней не готовы. Аня Захарова

      Костик вздрагивал от каждого уведомления в телефоне, он возился весь день по дому, пытался занять себя хоть чем — поливал цветы, разложил по сезонам одежду, расставил книги в одному ему ведомом порядке, он посмотрел, сидя в обнимку с мамой, «Служебный роман» по телевизору и до блеска натер все зеркала в квартире, но время будто замерло. Было всего три часа, когда он уже не смог придумать чем отвлечь себя от мыслей о Коле. Его день рождения, а значит... Костик был уверен, что тот позвонит, и не ответить, укрыться от его голоса он в этот день не сможет, не посмеет так оскорбить невниманием своего друга. Друга... Они больше не друзья. Он знал это, он понимал, что тот вечер изменил все, все снес, тот и сегодняшняя ночь. Не обнимают так друзей, не шепчут им тех слов, не осыпают их сонными поцелуями. Стены давили, они сходились всё уже, и вот вместо привычного серого, но широкого мира, лишь узкая полоса неизвестности и метаний. Бездонный синий коридор, в конце которого, он уверен, их не ждет ничего, кроме боли и разочарования. Меньше всего он хотел бы причинить Коле боль, заставить его страдать, нанести удар в спину, перебив тому крылья, срезав их безжалостно, измарав все, что было и есть между ними. Но разве у него был иной выход?       Коля позвонил в четвертом часу и, выслушав сбивчивые поздравления Костика, его извинения и прочую невразумительную чепуху, сказал, что приедет за ним через час, что он таки умудрился купить билеты в Мариинку, правда, на новую сцену и, конечно, на то, что было, и идут они нынче, без возражений, на «Мадам Батерфляй». Костик по этому поводу испытывал смешанные чувства. С одной стороны, опера идет не менее трех часов, а значит, это законное время в обоснованном молчании, но ведь еще дорога, антракт и после. Метаясь по дому, Костик загнал эти мысли поглубже, решив разобраться на месте — сейчас душ и погладить рубашку. Он так давно никуда не выбирался, что против воли испытывал легкое приятное волнение, как... как перед свиданием. Нет! Никаких глупостей, он ведет друга в театр в качестве подарка на день рождения, они договорились, и он лишь соблюдает протокол.       Костик уже был полностью собран и нервно поглядывал в окно, пытаясь различить выруливающую из-за угла в их двор знакомую машину. Давно он не испытывал такого нетерпения, но всеми силами пытался побороть его в себе.       — Теть Даш... — услышал Костя из коридора. — Да, спасибо, — видимо, мама его поздравила. — А где наш чемпион?       Костик замер у окна и судорожно пригладил волосы.       Колька зашел в комнату и так и застыл в проеме. Никогда еще Костик не видел друга в костюме, но сейчас тот стоял красивый до одури, фигура его была просто создана для такой одежды — пиджак сидел как влитой, резкие стрелки брюк, глубокий темно-синий цвет в тон глаз, бледно-голубая рубашка, без галстука, но закрыта на все пуговицы, сжимающий шею воротничок под острым кадыком. Костик никогда не думал, что Коля может быть таким, под ложечкой сладко засосало, в пальцах кольнуло волнением, он с трудом отвел глаза.       — Тебе очень идет, — выдавил он чуть охрипшим голосом и сделал шаг вперед, собираясь выйти.       — Подожди, — задержал его возле себя Коля и, протянув руку, коснулся его груди, рубашки в том месте, где расходились лацканы серого пиджака. — Пропустил одну, — тихо сказал Коля и медленно, осторожно закрыл третью пуговицу на рубашке. Костик сглотнул и неосторожно посмотрел ему в глаза — синева с желтым нимбом вокруг. Он почувствовал, что дыхание Коли тоже сбилось, и тот облизнул губы. — Пойдем? — мягко улыбнулся Коля и убрал наконец руку с похолодевшей груди.       Успели, несмотря на вечную пробку на Московском проспекте, вовремя. Потоптались в фойе, посмотрели экспозиции концертных костюмов. Коля немного волновался, несколько раз перечитал программку.       — Я точно пойму, что они говорят? — смущенно вертел он ее в руке. Они заняли места— первый ряд бельэтажа — видно все хорошо, и по краям никого не оказалось. Аплодисменты. Свет приглушили, началась увертюра, и Коля подался чуть вперед, разглядывая оркестр, а Костик смотрел на его шею, на темный завиток, закругленный к уху, и маленькую родинку возле. Занавес разошелся, и сцена и зал заполнились сильными голосами, историей печальной обреченной любви восточной красавицы Чио-Чио-сан и ее ветреного возлюбленного Пинкертона. Коля откинулся в кресле и внимательно следил за действием и бегущей строкой титров, а Костик пытался побороть адскую боль от ожога, горящего в том месте, где их локти соприкасались.       В антракте они спустились к оркестровой яме, и Колька по-детски восторженно охал, глядя на инструменты и оборудование. На втором этаже он долго рассматривал стеклянное украшение в холле — длинные прозрачные сосульки, водопадом свисающие на несколько метров вниз.       — Красотень! — сияли его глаза, переливаясь в блеске хрусталя, и Костик не мог сдержать улыбки и сделал несколько фотографий невыносимо, невыносимо красивого Кольки, а не стеклянных висюлек.       На втором акте Коля долго хмурился, а в антракте повел Костика в буфет, и пока тот пил кислое шампанское, еще раз перечитал программку.       — Я не понимаю, почему он так поступил, — выдал он в итоге. — Зачем уехал, зачем предал ее и женился снова?       — Ну, он думал о карьере, о статусе, о будущем своем, и все, — пожал плечами Костик.       Третий акт пролетел быстро, красный свет со сцены бил роковой развязкой в глаза, и удивленно раскрытые губы Коли блестели как два леденца, сбивая мысли Костика в одну мягкую жижу. Красавица Чио-Чио-сан испустила последний вздох, и занавес опустился. Колька отбивал вместе с восторженной публикой ладошки, и брови его сошлись умильным домиком.       — Подождем, пока все пройдут, — сказал Костик, когда овации закончились, не желая толкаться в гардеробе.       — Я все равно не понял, зачем? — наивно дулся Колька. — Зачем она зарезалась?       — Коль, она японка, там другая культура. Она защищала свою честь, ну и любовь... — продвигался вдоль ряда следом за ним Костик.       — Столько драмы на пустом месте, — фырчал Коля. — В следующий раз пойдем на что-нибудь веселое.       — Вряд ли, — усмехнулся Костик.       — Почему? — оглянулся Коля, во взгляде его мелькнула неприкрытая досада, и Костя замялся, поняв, что не то совсем имел в виду, и поспешил объясниться.       — Я не знаю ни одной веселой оперы, да и балета тоже, — сказал он.       — Вредный ты, — сморщил нос Колька.       — Все вопросы к итальянцам, — рассмеялся Костик и вышел на лестницу, где уже редела толпа зрителей. Коля шел впереди.       — Ну что, отметим? — спросил он, развернувшись, и протянул к Костику руку, будто галантный кавалер, — Пойдешь со мной в ресторан? — раскрыл он ладонь.       Костик поморщился и сунул свою руку в карман, игнорируя дурачества друга.       — Я тебе девка, что ль, казарменная, по рестикам с тобой ходить? — язвил он.       — Казарменных девок не водят в рестораны, — смеялся Коля и дернул его за полу пиджака.       — Ты прям знаток, — скривился Костик.       — Вовсе нет, — улыбнулся Колька и поднялся на одну ступеньку, заглядывая чуть снизу в нахмуренное лицо. — А куда ты хочешь? — тихо спросил он и обезоруживающе улыбнулся.        «Домой! — хотел кричать Костик. — Домой, я хочу домой. Подальше от тебя, от твоих глаз, рук и твоего запаха, что пьянит лучше любого шампанского».       — Поедем на залив, — неожиданно для самого себя сказал он, и Колька весь просиял, так заискрился радостью, что невозможно было сопротивляться его непосредственности.       Они заехали по дороге в японский ресторан и взяли на вынос суши — Колька сказал, что раз уж они смотрели оперу о Японии, то такой ужин будет в самый раз. В машине, уже у залива, они развернули свертки, и Костик смеялся до слез, видя, как по-варварски Колян натыкивает кругляшки роллов на деревянные палочки, используя их на манер вилки.       — Мог бы уж и руками, — хохотал он, показывая Коле как надо держать палочки правильно.       — Не, так интереснее даже, — продолжал измываться тот над едой, ничуточки не смущаясь.       В большую термокружку, которая всегда была в машине, они попросили налить им с собой до краев кофе и, прихватив ее и тонкий плед из багажника, вышли на берег залива. На пляже было холодно, ветер дул со всех сторон разом, взметая полы их пальто и рассыпая волосы Костика из строгого хвоста по лицу и плечам. Темнота обволакивала. Летом тут горели фонари, и был обустроен причал и места для посиделок, скамейки, сейчас все стуженое, оголенное осенью, выглядело заиндевелым и заброшенным. Безлюдный пляж, хлест волн об камни, вдали нить огней дамбы или Кронштадта. Холодный песок, гравий, хруст выеденных непогодой ракушек плоских и витых. У края воды гул и плеск, черные волны лизали берег и с шумом откатывали назад, целуя Балтийское море. Но воздух кружил голову, дул в лица свободой и свежестью, бурей, цунами, штормом, захватывал легкие, шипел в пене прибоя. Хотелось раскинуть руки, как птица, и взмыть над волной, над линией горизонта, сливаясь крылом с полосой серо-черных линий бессердечных вод.       Костик стоял у самого края и залив грозил вот-вот омыть его ноги, вымочить в своем равнодушном холоде. Этот холод пробирал до поджилок, и Костик зябко уткнулся носом в шарф. Теплые руки обняли его со спины, кутая в тонкий плед и облачая в мягкий флис и объятия. В руки бережно вставили кружку, еще теплую и гладкую, как галька. Пальцы Коли сомкнулись поверх его пальцев, и он почувствовал острый подбородок на своем плече.       — Ты очень красивый, — шепнул ему в самое ухо Коля и погладил занемевшие вцепившиеся в кружку пальцы своими. Глоток горячего кофе блаженно разлился внутри Костика, но он не обманывался: то тепло, что он ощущал, было вовсе не связано с бодрящим напитком. Все, о чем он когда-либо мечтал, видел во сне, безнадежно ждал, все это замерло черно-белым кадром сейчас. Вода, он, Коля прижимает его к себе и ласково гладит его руки, так бережно и робко, что хочется плакать, скулить как щенок и тыкаться воспаленным лбом в дорогую ладонь.       — Прости, ты, наверное, не так представлял себе свой день рождения, — еще раз глотнув кофе, сказал Костик, старательно вглядываясь в черноту впереди себя.       — Я там, где хотел быть, и с тем, с кем хотел, — по-прежнему в самое ухо говорил Коля, и губы его при этом слегка касались кожи.       — У меня даже подарка нет, — скривился Костик, понимая, что совсем забыл об этом нюансе, не подумал, загнанный своими метаниями, даже не вспомнил.       Коля молчал, тяжесть с плеча Кости исчезла, и с минуту они оба, объятые ветром и гулом шторма, стояли не шевелясь. Коля обошел Костика сбоку и встал перед ним, загораживая собою ночь, залив, весь мир, погруженный в темноту. Приблизился, сделав шаг навстречу, рассеянно поправил на Костике шарф, чуть стягивая книзу и открывая его лицо полностью.       — Поцелуй меня, — попросил он и улыбнулся, совсем почти незаметно, неуверенно, одним краешком губ.       И сердце Костика слилось с заливом, выпорхнуло из груди, опустилось на илистое дно и дальше, все глубже и глубже, в самую теплую, горячую, прожигающую твердь земли, воды, воздуха, космоса... Он склонился над Колиным лицом и коснулся его сомкнутых губ своими, легко и, тут же сорвавшись, с напором, раскрывая их, врываясь в глубь горячего рта, лаская исступленно языком, вцепился руками в лацканы пальто и будто взлетел над землей в порыве ветра и любви, что сломала его ребра, разбила броню, смела все вокруг. Он целовал и целовал дрожащего Кольку, вжимаясь в него с остервенелой страстью, и тут же утешал, усмирял общий пыл легкой нежностью, скользящими касаниями губ и пальцев по щекам, и снова врывался в сладкий, жаркий рот, терзая его собой до боли, до стона, до полного забвения... Он все же с трудом оторвался и уткнул Кольку лицом в свою грудь, прижал к себе почти грубо, с натиском и услышал, как тот прохрипел в шерсть его пальто:       — Это лучший подарок в моей жизни.       Расставались у подъезда уже глубокой ночью. Колька не просился остаться, не намекал, и Костик промолчал тоже, а, поднимаясь по лестнице, пытался понять, что сильнее в нем бьется, облегчение или сожаление? Уже на границе сна он получил смс: «Спасибо, Ягодкин за вечер, за лучший подарок из всех, не прячься...» и, улыбнувшись, уснул.       Понедельник закружил буднями, работой, подносами, суетливой болтовней девчонок-администраторов, чаевыми, перерывами — простые дела, простые мысли. Телефон молчал, бережно втиснутый в маленький кармашек передника и включенный на виброрежим, молчал, молчал даже под пытливым взглядом владельца. Прошел вторник, минула среда, Костик вернулся в привычное русло, перестав каждые пятнадцать минут смотреть на треклятый экран, словно отпустил ситуацию, отпустил свой нерв и внутренний тремор. А в четверг в их кафе пришел курьер, вильнул мимо столиков к стойке бара и громко спросил:       — Константин Ягодкин?       В его руке живописно торчал букет белых роз в шуршащей крафтовой бумаге. Костик сбледнул, но, пытаясь держать лицо, принял цветы и, проводив курьера, деланно отшутился от хихикающих девчонок и недоуменно приподнявшего бровь менеджера. Записки не было, но ему и не нужно было ничего знать, стоило лишь взглянуть на веточку красных ягод, премило торчащих из белоснежных бутонов, гармонично вставленных рукой флориста.        «Проклятье!» — процедил сквозь зубы Костик, устраивая букет на стойке бара в стеклянной большой вазе.       Домой он шел раздраженным, заспинное хихиканье сопровождало его весь день и не сулило ничего приятного, кроме сплетен и домыслов коллег. Накрапывал дождь, но он не стал садиться в душную маршрутку, а привычно пошел пешком — пара остановок, да и не так уж сильно льет.       Машину Коли он заметил сразу же, еще вперед его самого. Колька стоял под козырьком у подъезда и курил, но, заметив приближающегося Костика, поспешно выбросил окурок. Тот подошел и дергано рванул ключи из кармана.       — Что за дела, Коль? — раздраженно вперился он в друга взглядом. — Что за подставы?       — Ты о чем? — хлопнул тот ресницами и скользнул за ним следом в подъезд, отряхивая по пути с волос капли дождя.       — Я про цветы, — огрызнулся Костик.       — Я хотел сделать тебе приятно, — растерянно замер тот у окна.       — Да уж удружил не то слово! — метал молнии Костя. — Разговоров теперь до весны будет!       Коля замялся и потупился, к его щекам прилил румянец.       — Прости, я не подумал...       — А когда ты вообще о чем-то думал?! — ярился Костик. — Попробовал бы для разнообразия, — он заводился все сильнее еще и от того, каким несчастным вмиг стал выглядеть Колька, и от осознания, что это он, он делает его таким, но блядь!!! — Что ты вообще себе думаешь? Чего ходишь за мной? — накручивал сильнее обороты Костик. — У тебя работа, квартира, новая жизнь, так что ты ко мне-то привязался? Занимайся делами! И не лезь куда не следует.       Коля свел брови и перестал переминаться с ноги на ногу,       — Я с тобой хочу быть, — серьезно, почти строго сказал он и подошел ближе к стоящему на ступеньках Костику.       — А меня ты не хочешь спросить? Ну так, для интереса мое мнение узнать? — шипел Костя, отступая на шаг назад. — Не будет этого, слышишь? Не будет! — тихо кричал он, и все рвалось внутри у него по швам.       — Но... — Коля встал как вкопанный на лестнице и сжал кулаки, упрямо посмотрел своей синевой прямо в самое сердце. — Но ты же... Ты целовал меня, ты...       — И что?! — взвился Костик. — Я целовал тебя, потому что это был твой день рождения, потому что мне было неловко отказать, обидеть тебя, но я не хотел... — Коля дернулся как от удара, даже шатнулся и вцепился рукой в перила, а Костик продолжал шипеть, уже не в силах сдержать эту боль внутри. — Не хотел! Слышишь ты меня? Я. Никогда. Тебя. Не хотел! — сверкнул он глазами, на дне которых уже блеснула влага. — Никогда не думал о тебе как о партнере. Никогда. Ты мне не нравишься, — выпалил он и, развернувшись, пошел вперед, услышав через пять ступеней сдавленное:       — Я понял.       Он влетел в квартиру, захлопнул дверь и осел прямо там, в коридоре, ткнулся в свои колени и беззвучно зарыдал, тихо, горько, раскрыв рот в немом истеричном крике, но ни звука не издавая, ни всхлипа. Оглушенный, бился он головой об свои острые колени и истекал кровью, не зная, что возле его подъезда точно так же бьется головой об руль его Колька, кричит что есть мочи, не сдерживая обиды, и дергает чертов кожаный круг, едва не вырывая его с мясом из железного нутра машины, стирая кулаком горькие слезы и проклиная свое глупое сердце, что осталось валяться в пыли подъезда, ненужно отброшенное подошвой зимнего конверса.