Behind The Scenes

Чимин воспитан в уважении к старшим. Но чем старше становится сам, тем чаще убеждается, что возраст не делает человеку чести. И традиционное, хорошее и правильное воспитание Чимина все чаще сталкивается с вопиющим невежеством людей, которые за столько лет, почти прожив свою жизнь, так и не обрели мудрости и понимания. Чимин всегда теряется, не зная, как на это реагировать. Так происходит и в этот раз. Он возвращается с вечерней пробежки, решает сократить обратный путь, изначально переоценив свои силы и возможности и устав, поэтому останавливается у края автобусной остановки. Можно вызвать такси, но ему ехать по прямой пару остановок — дождется автобус. Кроме него, на скамейке под навесом сидят две женщины в возрасте, ведущие себя, как хорошие подруги, которые увлеченно обсуждают что-то между собой. Чимин невольно скашивает глаза на одну из них, вызывающе громкоголосую, с благородной сединой на висках, ухоженную, опрятно одетую, следящую за собой. Она не создает впечатления недалекого и мелочного человека, и Чимину даже не верится, что он слышит подобные мерзости из ее уст. Из-за выбранного жизненного пути, который Чимин связал не только с танцами и музыкой, но и с публичностью, ему часто приходится сталкиваться с крайне неприятными вещами и говорящими или делающими их еще менее приятными людьми. И в превалирующем большинстве случаев он не имеет права ничего сказать или сделать в ответ: только молчать, стиснув зубы и кулаки, терпеть и уговаривать себя не злиться. Порой еще приходится улыбаться и отчаянно следить затем, чтобы улыбка не превратилась в оскал. Случайно услышанный чужой разговор и поднятая тема его лично не касаются, но косвенно… Чимин невольно хмурится и напрягается. И он был бы рад всего этого не слышать и не знать, но эти женщины так громко переговариваются между собой, что он больше не может стоять в стороне и делать вид, что его тут нет. — Прошу прощения, — вежливо вмешивается он, сделав шаг в сторону скамейки. Женщины умолкают и смотрят на него в ответ вопросительно, не ожидав, что их прервут, еще и на таком интересном моменте: они как раз обсуждали, стоит ли вводить для гомосексуалов смертную казнь в их стране. Потому что, как Чимин уже понял, люди нетрадиционной ориентации автоматически приравниваются ими к педофилам, маньякам, социопатам и в принципе отбросам общества, от которых неплохо было бы избавиться на государственном уровне. Давно пора, в конце концов, навести порядок в их прекрасной, цивилизованной, высокоразвитой стране. Чимина это правда не касается, но задевает. Так сильно, что он не может справиться со своей реакцией: внутри поднимается, нарастая, волна гнева, и ее обжигающий жар он не испытывал так давно, что упускает тот момент, когда еще может подавить свои эмоции и не натворить глупостей. Он знает, что пожалеет об этом, но все равно влезает в чужой разговор: — Почему Вы считаете, что люди, которые любят других людей, пусть и одного с ними пола, заслуживают смерти? От формулировки вопроса седовласая женщина на миг теряется. Она Чимина не узнает, и тем лучше: ни к чему ему светить своим лицом, чтобы потом его имя пестрело на всех первых заголовках, а Хитман пил литрами транквилизаторы и отвечал на бесконечные звонки, судорожно пытаясь остановить сходящую лавину, которая погребет их всех под собой заживо. — Потому что они афишируют свои отвратительные наклонности! — женщина быстро находится, садится на своего конька и повышает голос, доказывая Чимину, будто он с ней спорит, что она права. — А наши дети потом смотрят на них и повторяют. Эти извращенцы отравляют и разрушают наше общество. Их давно пора изолировать. — То есть, Вы не допускаете вероятность того, что среди геев и лесбиянок есть достойные, образованные и полезные обществу люди? Те же врачи, которые спасают жизни, или научные сотрудники, создающие наше будущее? — Чимин говорит спокойно, не реагируя на осознанные или нет попытки вывести его еще больше из себя. За столько лет с контролем интонации голоса и мимики у него нет проблем. Проблемы у него остаются с людьми. Если он вообще может назвать их “людьми”. — Молодой человек! — женщина, конечно же, оскорбляется, хотя Чимин не сказал конкретно про нее ничего плохого. Он лишь спросил ее мнение в надежде, что его вопросы заставят ее хоть немного задуматься, но тщетно. — Я вам так скажу. Вы, молодые, куда более лояльны, и это ни к чему хорошему не приведет, стоит только посмотреть, что происходит сейчас на западе, на это моральное разложение, просто отвратительно! Наша страна такой не будет, никогда, пока мы живы и живы наши традиции и устои. Никто из нас не потерпит, чтобы наших детей совращали, извращали и сбивали с правильного пути. — Ваших детей, — повторяет Чимин, сощуриваясь. Он закипает изнутри все сильней. Лишь бы не прорвало… Лучше остановиться, но он не может. — А как же тот факт, что у любого родителя может родиться такой особенный ребенок, и это никак не будет зависеть от их желания, воспитания или общественного мнения? — Чего Вы добиваетесь?! — уже почти взвизгивает женщина, возмущенная его поведением и вопросами до глубины души. Знала бы она, что он гей, плюнула бы ему в лицо, без сомнений. — Чтобы я признала этих пропащих извращенцев людьми, полноправными членами нашего общества?! Не бывать этому! Даже с точки зрения природы они бесполезны! Как могут двое мужчин или две женщины родить ребенка?! Зачем вообще нужны они и их отношения, если у них нет продолжения?! Чимин помнит последнюю свою драку. С Чонгуком. Много лет назад, в танцевальной студии. Помнит это ощущение, когда родной и близкий человек, к которому ты испытываешь трепетные и нежные чувства, от которого последним ждешь удара, безжалостно бьет тебя сначала словами, будто звонкими, уничижительными пощечинами, а потом и кулаками — жестко, под дых, выбивая весь воздух из легких. И тебя разрывает на части, ломает всего от нестерпимой боли. Она не физическая, но ты ощущаешь ее именно так. Именно так, как чувствует себя Чимин, слыша эти слова, которые бьют его по самому больному — по тому месту, которое не прикрыть, не защитить, которое всегда болит, и только привычка не обращать внимания на эту боль словно ее притупляет, делает незаметной в обыденной суете, делает ее терпимой. Чимин не может выдавить из себя ни звука. Он дезориентирован, подавлен, поражен — в самое сердце, в самую его глубину. Этот вопрос, который он всеми силами, всеми правдами и неправдами, гонит от себя столько лет, бьет его прямо в лицо. И он не успевает отвернуться, защититься, сделать хоть что-то. Он мог бы спросить эту женщину: “А что делать гетеросексуальным парам, которые не могут иметь детей? Они тоже бесполезны? Их отношения тоже бессмысленны? Их тоже стоит казнить, чтобы не занимали место и не портили демографическую статистику?”. Но не говорит ничего, кроме глухого “Вы правы”, и, не объясняясь, только по привычке поклонившись на прощание, ведь перед ним старшие, уходит. Женщины в растерянности смотрят ему вслед, не понимая, что только что произошло, к чему был этот разговор, но быстро забывают об этом инциденте, потому что приезжает их автобус, который они ждали. Чимин идет домой пешком, надвинув на лицо козырек бейсболки и низко опустив закрытую капюшоном голову, подконтрольно, медленно дыша в черную маску на лице, пытаясь успокоиться. Смотрит себе под ноги, спрятав руки в карманах одетой поверх толстовки ветровки, и думает. Думает. Думает о них с Чонгуком. Об их отношениях. О том, какое у них может быть продолжение. О том, что у них никогда не будет детей. И это факт. Они оба мужчины. Даже если они усыновят чужого малыша когда-нибудь, смогут ли они считать его своим, сделать его таковым? Смогут ли они жить, играя роль его родителей, не будучи ими биологически? Смогут ли они объяснить ребенку, когда он вырастет, почему у него двое пап и где его мама? Разве это не эгоизм с их стороны, не дав малышу выбора, усыновить его, тем самым лишив возможности вырасти в полноценной семье, где есть и папа, и мама? Имеют ли они на это моральное и этическое право, опуская все юридические тонкости? К тому моменту, как Чимин в забытье, на автопилоте добирается до дома, его уже мелко колотит, как от озноба. Он никак не может согреться. И когда сонный, но радостный Бам прибегает встретить его в прихожую, проспав его приход, одного прикосновения к его гладкой и горячей шкуре, покрытой тонкой, шелковистой шерстью, достаточно, чтобы Чимина накрыло. Он оседает на пол там же, где стоял, хватает Бама, все пытающегося извернуться и вылизать его лицо, за шею, крепко обнимает и рыдает в голос. Не может остановиться, даже когда Бам прижимает уши, поджимает хвост и начинает скулить, нервничая, не понимая, что происходит, боясь этого громкого плача — Чимин его все равно не отпускает. Боится разжать руки: ему кажется, если сделает это, увидит, как его заходящееся сердце, которое уже больше ничто не держит внутри, вывалится из его развороченной, вывернутой наизнанку груди на пол и растечется под его ногами бесформенным, кровавым месивом. Когда Чонгук возвращается домой после вокала и вечерней тренировки, Чимин уже успевает не только принять душ и взять себя в руки, но и заказать им ужин. Он не хочет готовить в таком нестабильном состоянии: еще напортачит банально с солью. Чонгук после тренинга всегда голодный, как волк, и Чимин хочет, чтобы тот вкусно поел, набрал нужное количество белка для восстановления и роста мышц и восполнил запас сил. Хочет окружить его заботой и вниманием, даже если ресурса на это нет, но он хотя бы попытается. Бам, против обыкновения, тихий, будто его и нет, не пытается ходить за Чимином хвостом — он сразу спрятался в своей клетке, как Чимин его выпустил из своих мокрых объятий. Только щелкает замок входной двери, Бам подрывается и несется к Чонгуку, как к своему долгожданному спасителю. Прыгает к нему на руки, будто все еще малыш, а не лошадь весом в тридцать пять килограмм. Чонгук кряхтит, принимая внезапный вес на грудь. Он тоже рад видеть Бама, но у него сегодня и так были подходы с железом, и он надеялся, что больше ничего тяжелого тягать не придется. И, честно, он бы больше обрадовался, запрыгни к нему на руки Чимин. Но тот будто в воду опущенный. Чонгук едва смотрит на его профиль, пока тот накладывает в тарелку подогретый рис из рисоварки, и за долю секунды считывает его состояние, которое заставляет его напрячься и нахмуриться. Он даже лица Чимина не видит, но знает наверняка: он плакал, поэтому веки тяжелые и опухшие и поэтому Чимин старательно от него свое лицо прячет. — Плац, — дает Чонгук на немецком команду “место” Баму, позволяя ему спрыгнуть со своих рук, и тот подозрительно слушается с первого раза. Не заигрывает, чтобы выпросить что-нибудь вкусное, не саботирует команду, вовсе ее не выполняя. Чонгук только еще больше мрачнеет: даже непривычное поведение собаки вызывает все больше вопросов и тревоги. Что произошло, пока его не было пару часов, черт возьми? — Я заказал еще лапшу, не знал, что ты будешь, — говорит Чимин, не поднимая головы, разговаривая не с Чонгуком, а со столовыми приборами, которые раскладывает на столе. — Давай поедим, пока не остыло. — Нет, — отказывается Чонгук резче, чем ему хотелось. Подходит и останавливается напротив, стараясь заглянуть Чимину в лицо, но тот по-прежнему избегает поднимать на него глаза. — Давай сначала поговорим. Что случилось? — Ничего, — Чимин пытается имитировать улыбку, но выходит у него откровенно хреново. Он не притворяется, не хочет Чонгука обмануть, ему правда хочется улыбаться, когда он его видит. Но у него будто не осталось сил даже на то, чтобы сократить лицевые мышцы. — Просто устал. — Просто устал, — повторяет Чонгук, и на его напряженном лице ходят желваки. — Хочешь, чтобы я в это поверил? Что случилось, Чимин? — давит он. — Пожалуйста, давай поедим, — просит Чимин тихо. Он не хочет говорить. Тем более, он не хочет говорить о том, что случилось. Ведь по факту не случилось ничего. Чонгук наступает себе на горло. Ладно, он даст Чимину еще время, но не позволит ему избежать этого разговора. Садится за стол. И они едят молча. Впервые тишина давит, будто тонны воды сверху, а они на дне. Чимин ест без особого аппетита, Чонгук тоже. Смотрит на него неотрывно, видит, как Чимин вяло ковыряет палочками рис и долго пережевывает каждый кусок мяса, будто тянет время. Чонгук яростно дергает ногой под столом, стуча ей по полу, и, наоборот, старается с максимальной скоростью впихнуть в себя весь ужин, лишь бы побыстрее управиться и наконец поговорить. Чимин встает, собрав грязную посуду, и несет ее на кухню. Чонгук помогает ему, и когда они загружают грязные тарелки и приборы в посудомойку, больше предлогов откладывать неизбежный разговор не остается. — Что произошло с тобой? — задает Чонгук тот же вопрос, преградив Чимину дорогу, не давая уйти. Он не может его оставить в покое, оставить в таком ужасном состоянии. Если тот наконец скажет причину, Чонгук придумает, как ему помочь. Но без этой информации он бессилен. И может надумать только вещи одна хуже другой. Пожалуйста, лишь бы не умер никто… — Ничего, правда, — Чимин смотрит на него, в потухших глазах — усталость и какая-то пустота. Чонгуку не нравится его взгляд категорически. Он хочет взять Чимина за руку, но тот уходит от этого контакта, сделав полшага назад, что заставляет Чонгука нахмуриться еще больше. От сведенных в напряжении бровей уже начинает ломить в висках. — Я чем-то тебя обидел? — спрашивает он настолько спокойно, насколько может владеть своим голосом и состоянием. — Что? — поражается Чимин. — Нет, конечно же, нет. — Тогда кто тебя обидел? — сразу в точку. Чонгук знает его слишком хорошо. Чувствует на необъяснимом, не поддающемся логике уровне, как чуткое животное, которое улавливает запахи эмоций и считывает любое состояние, даже если его пытаются скрыть. Чимин резко выдыхает и проводит рукой по волосам. — Мы можем не поднимать эту тему? — выдыхает он, пробуя последний раз. Не знает, зачем вообще пытается, ведь прекрасно понимает, что Чонгук от него не отстанет. Чимину все равно придется ему все рассказать. И сказать правду, какой бы тяжелой и неприятной она ни была. Чимин может соврать. Может Чонгука обмануть. Но никогда так не поступит по отношению к нему. Не позволит появиться между ними лжи, недоверию, недомолвкам, секретам и страхам. — Какую тему? — дотошно допытывается Чонгук. — Если ты скажешь, что за тема, тогда я смогу ответить на твой вопрос, можем мы или нет, но мой ответ, я полагаю, и так очевиден. Если эта тема тебя каким-то образом задевает, нам нужно ее поднять. Чимин устало трет лицо. У него нет сил на эти бессмысленные препирательства. Но и сил на то, чтобы начать и закончить этот нелегкий разговор, тоже. Он едва в состоянии собраться с мыслями. Но будет ли ему легче или проще завтра? Или через неделю? Месяц? Год? Пять лет? Десять? Когда тема детей рано или поздно всплывет сама, будет ли ему не так страшно посмотреть Чонгуку в глаза и увидеть в них свой приговор? Чимин знает ответ. Но ему так больно его принять… И он не хочет причинять боль Чонгуку. Банально и жалко трусит. Чонгук терпеливо ждет. Не давит, не торопит. Больше не пытается до Чимина дотронуться: не хочет вынуждать его уворачиваться, отступать, шарахаться от себя. Сует руки в карманы спортивных штанов и до боли в суставах сжимает в кулаки. Чимин начинает с начала. Со случайной, но роковой встречи с теми двумя женщинами на автобусной остановке. Пересказывает их спонтанно возникший диалог, с силой выдавливая из себя каждое слово, буквально вырывая из себя. Он думал, что успокоился, что уже может говорить об этом без дрожания голоса и подступающих слез, но нет. Он обнимает себя за плечи, вновь ощущая этот нездоровый холод, от которого не спас даже горячий душ. Возможно, ему бы могли помочь теплые объятия Чонгука, но Чимин не решается просить его об этом. Он даже в глаза ему не смеет смотреть, опустив свои в пол — так проще не сбиваться и продолжать говорить. — Эти слова про продолжение будто засели у меня в голове. И я начинаю не только думать, но и чувствовать, будто чего то тебя лишаю, — в конце шепчет Чимин. И на несколько секунд повисает гробовая тишина. — Ты знаешь, что это не так, — надсадно шепчет Чонгук. Он не ждал, что этот разговор состоится у них так рано, но… какая разница когда? Можно этой темы избегать вечно, но она будет напоминать о себе снова и снова, если они ее не проговорят, не обсудят и не придут к решению, которое устроит обоих. — Но ты хочешь детей, — выдыхает Чимин уже почти со слезами на глазах, вспоминая все те моменты, когда слышал от Чонгука эти слова. И Чонгук не шутил и не дурачился, хоть и отдавал себе отчет, что к появлению ребенка сейчас не готов. И дело не в возрасте. Дело в их жизни. Они лишены многого, потому что таков был их выбор, возможно, не слишком осознанный и здравый, полный ложных надежд и наивных детских мечтаний, которым никогда не суждено сбыться, но они его сделали. И даже обычная жизнь, не говоря уже о семейной, им недоступна. Чонгук безумно рад уже тому, что они с Чимином смогли найти баланс между их работой и отношениями, что они стали исключением из правила, что им позволили этим исключением быть. Чонгук счастлив, имея то, что имеет сейчас: Чимина, его семью, Бама, их дом. Ему больше ничего не нужно. По крайней мере, в текущем моменте. Но он допускает, что, взрослея и приобретая жизненный опыт, начнет меняться, как начнут меняться его взгляды и убеждения. Чонгук знает, что рано или поздно придет к пониманию, что хочет и готов стать родителем для настоящего ребенка, а не собаки. Но этот момент еще не настал. И убиваться из-за этого, как Чимин, он не видит никакого смысла. — Я люблю детей, — медленно проговаривает он, тщательно обдумывая и подбирая слова. — Но в данный конкретный момент времени я не готов к их появлению. Если ты меня спросишь еще раз лет через десять, мой ответ может стать другим. Но пока меня все полностью устраивает. Мне достаточно тебя. И Бама. И я не думаю, что ты чего-то меня лишаешь. На самом деле, ты придаешь смысл и стимул всему, что я делаю. Без тебя не знаю, кем бы я был и где бы был… Почему у меня такое чувство, что мы об этом уже говорили? — вздыхает он, ловя жуткое дежавю. Он уверен, у них уже состоялся когда-то похожий разговор, касающийся другой темы, но так или иначе все сводится к одному: Чимин опять напридумывал себе горестей и проблем из ничего. — Хорошо, — голос Чимина дрожит, и слезы уже чертят дорожки по его щекам. — Давай представим, что эти десять лет прошли. И я спрашиваю тебя о том, хочешь ли ты детей. И ты говоришь мне “да”. Но ни сейчас, ни через десять лет, ни когда-либо я не смогу тебе этого дать, ты понимаешь? — от того, что Чимин плачет, так тихо, но так горько, Чонгук уже сам еле сдерживает слезы. Почему ему так больно из-за того, что больно Чимину? А он даже не знает, как помочь ему, как облегчить эту боль, как убедить его, что все эти мысли надуманные, а переживания и страхи безосновательны? — И все закончится… нам придется все закончить. Потому что мы не сможем получить то, что нам нужно, оставаясь вместе. — Я тебя ударю сейчас, — резко произносит Чонгук, стискивая кулаки. И он правда еле сдерживается от того, чтобы схватить Чимина. Сколько раз он уже хотел вытрясти всю эту дурь из его головы? Может быть, хоть раз стоит решиться? Должен же быть хоть один способ привести его в чувства и вернуть ясность ума?! — Блять, Чимин, ты хоть слышишь сам себя?! — он не хочет на Чимина кричать, когда тот в таком жалком состоянии, но делает именно это, заставляя его еще сильней сжаться и заплакать. Но лучше уж так, чем он правда сорвется и сделает ему больно, схватив слишком грубо и встряхнув со всей силой. — Я люблю тебя, я выбрал тебя, я хочу прожить с тобой всю жизнь. Я в курсе, что ты мужчина, я знаю, что ты не можешь родить ребенка, также как не могу сделать этого я, и это может стать проблемой, но она решаема, ты понял? Ты моя семья. Ты мое будущее. И мое продолжение. Ты, Мин-а, и это не изменится ни через десять лет, ни через двадцать, ни когда-либо. Черт возьми! — Чонгук от отчаяния хватается за голову и треплет себя по волосам, потому что из-за его слов Чимин начинает рыдать уже по-настоящему, закрыв лицо руками, и дрожать, и Чонгуку уже хочется ударить себя, стену, что угодно, лишь бы выплеснуть весь стресс, расстройство, негодование и возмущение. И его как прорывает, он уже не контролирует то, что говорит, хоть краем незамутненного охватившими его эмоциями сознания понимает, что будет жалеть о сказанном: — Если ты со мной расстанешься… если ты когда-нибудь скажешь мне, что уходишь от меня, потому что не можешь подарить мне ребенка, потому что чего-то меня лишаешь, потому что у нас нет продолжения… я не знаю, что я сделаю. Или тебя убью, или себя. Выбирай. Но я не отпущу тебя, я от тебя не откажусь, кто бы что ни говорил и какую бы идиотскую причину ты ни придумал. Я отпущу тебя, только если ты скажешь мне, смотря прямо в глаза, что больше меня не любишь. Что больше не выбираешь меня. Что больше не хочешь меня в своей жизни. Тогда… тогда между нами действительно все будет кончено, — глухо заканчивает он. Чимин бросается ему на грудь, хватает его обеими руками, стискивая изо всех сил, до боли, и сквозь рыдания, захлебываясь ими, давится словами, спеша их произнести, пока Чонгук не ушел, пока он еще здесь и готов его выслушать: — Нет, нет… никогда… я никогда не скажу тебе… этого… боже… прости… прости меня… почему я такой… прошу, прости… я не хотел… я не хочу… не хочу… Чонгук успевает схватить Чимина раньше, чем тот начинает оседать на пол, соскальзывая вниз. Порывисто прижимает к себе, очень стараясь не сжать слишком сильно, и руки от перенапряжения дрожат. Чонгук дрожит весь. И понимает это только несколько секунд спустя. Резко выдыхает и зарывается носом в макушку Чимина, закрывая глаза, жадно вдыхая его запах, стараясь им себя успокоить, убедить, что все в порядке, что Чимин рядом, в его объятиях, что он останется с ним, что бы ни произошло, что они будут вместе — столько, сколько продлится их любовь. Чонгук уверен: она будет жить вечно, даже когда их, таких, какие они сейчас, не станет. В другой вселенной, в другой жизни, в других формах эта любовь сведет их вновь. Она бессмертна, ей не нужно продолжение, чтобы жить, чтобы иметь причину быть — она сама первопричина всего. Зачем вообще жить, если не ради любви и не для нее? Какие бы формы она ни принимала, она прекрасна в любом своем проявлении, будь то любовь к детям, к родителям, к друзьями, к возлюбленным, к людям, к животным, к природе, к Богу. Если хоть раз снять шоры и осмотреться вокруг, окажется, что любви и правда много, она повсюду, ей пропитаны и воздух, и вода, и земля. И Чонгуку жаль людей, которые этого не видят, жаль тех, кто ее никогда не знал и не испытывал, тех, кто живет во тьме и невежестве. Но не Чонгуку их судить. Он уверен в одном: будь он рядом с Чимином в тот момент, на той злосчастной автобусной остановке, он бы сразу поставил точку в бессмысленном разговоре с теми женщинами и увел Чимина оттуда, плевать, даже если силой. Чонгук никому ничего не хочет и не обязан объяснять и доказывать. Пусть говорят и думают что хотят, рано или поздно они подавятся своими ненавистью, злостью и желчью — им все вернется. Все плохое, что мы говорим или делаем, всегда к нам возвращается. Можно считать это кармой, насмешкой судьбы, законом мироздания, основанном на балансе, но последствий избежать все равно не получится. Поэтому Чонгук не хочет уподобляться таким людям, не хочет заражаться от них этой скверной. Даже если злые языки начнут поливать его и Чимина грязью, он будет лишь улыбаться этим людям в лицо и искренне желать прозрения. Хорошо, если оно случится вовремя и они успеют не только понять, зачем вообще пришли в этот мир и зачем нужна была им эта жизнь, но и исправить свои ошибки. Чонгук не знает страшнее участи, чем умирать в одиночестве, утопая в вязком омуте сожалений. Станет ли Чонгук в такой момент сожалеть, что связал свою жизнь с Чимином? Никогда. О чем ему сожалеть? О том, что он нашел свою любовь? Что эта любовь взаимна? Что они прожили эту жизнь, наполняя этой любовью каждый свой день, делая друг друга счастливыми? Умирать счастливым — стоит ли это сожалений или грусти? Чонгуку почему-то кажется, что нет. И даже если это случится завтра, ему не о чем будет жалеть. Но все-таки ему бы хотелось быть с Чимином так долго, как это возможно. Он не видит их порознь ни через десять лет, ни через пятьдесят. И будут у них дети или нет, это ничего в видении Чонгука не меняет. Когда встанет этот вопрос, они его решат. А пока… пока ему бы просто Чимина успокоить. — Тише, тише… — шепчет он, гладя его по содрогающейся от безутешного плача спине. — Я рядом, все хорошо, Мин-а… я люблю тебя, ты слышишь? Люблю тебя. Только тебя. Тебя одного. Больше всех на свете, больше всего. Ты делаешь меня счастливым… но у меня сердце кровью обливается, когда ты плачешь, а я не знаю, как тебя утешить… Чимин начинает затихать. Давится воздухом, пытаясь дышать ровно, но выходит урывками. Они никогда не говорят друг другу “не плачь”. Потому что плакать — это нормально. Нормально, когда тебе грустно, плохо или, наоборот, ты переполнен радостью, счастьем, благодарностью, что слезы наворачиваются на глазах сами собой. Но Чимин правда хочет перестать плакать. Потому что понимает, что причины больше нет и на самом деле никогда не было. Он верит Чонгуку. Верит его словам. Верит тому, что когда они снова придут к вопросу о детях, то найдут выход. Может быть, их жизнь сложится так, что им будет достаточно друг друга — и пары-тройки собак и, вероятно, котов. Или они вообще не станут заводить животных, чтобы не связывать себя обязательствами и не быть привязанными к одному месту. Чимин вполне может представить, как они с Чонгуком только вдвоем путешествуют по всему миру годами, нигде не оставаясь надолго, не в поисках приключений или своего дома, а чтобы вместе познать необъятное и увидеть невероятное. Ведь они знают, где их дом — там, где тепло их сердцу и душе. Их дом — рядом друг с другом. И они будут возвращаться туда всегда, потому что это дом, где живет любовь.