Behind The Scenes

Чимин впервые не хочет ничего говорить. Чонгук тоже молчит. Смотрит на него, лежа на животе на не расстеленной кровати, подперев кулаком подбородок. Чимин давно в постели. Включил прикроватное бра, чтобы Чонгук его тоже видел, чтобы не звучать голосом из темноты, и, утопая щекой в подушке, рассматривает Чонгука на экране своего телефона. С входящего видеосоединения проходит уже больше трех минут. Чимин слышит, как щелкает стрелка наручных часов. Пятый час ночи, а он все еще не спит. Не может заснуть. Один дома, без Бама, оставшегося у кинолога, в их с Чонгуком огромной кровати, заставляющей его еще острее ощущать свою несчастность и сосущее за грудиной одиночество. Он не стал менять постельное белье в надежде, что на нем сохранился запах Чонгука, но он больше его не чувствует — только холод, пробирающийся сквозь одеяло, хотя все окна в квартире закрыты. Взгляд Чонгука с экрана мягкий, обволакивающий, пленяющий, Чимин не различает его зрачков — кажется, что глаза целиком черные, как у кота в темноте. Чонгук будто гипнотизирует его. На губах — едва заметная, легкая улыбка, и Чимин не замечает, что сам улыбается в ответ. “Как ты?” — звучит без слов. “Скучаю по тебе” — читается в пристальном взгляде. Они моргают реже, не могут отвести глаз друг от друга. Чимин Чонгуком бездумно любуется: его растрепанными после мытья и сушки феном волосами, которые он не стал укладывать перед сном, самонадеянно решив, что справится с ними утром (конечно же нет); его выразительными бровями, которые дерзко заигрывают с ним, провокационно подергиваясь и делая улыбку Чимина шире; этим большим, таким Чимином любимым носом, который из-за близкого расположения фронтальной камеры занимает большую часть экрана, с очаровательной родинкой на левой ноздре. И взгляд Чимина неминуемо опускается к губам, задерживается на них дольше всего, он пытается вспомнить их цвет, текстуру, какие они гладкие и упругие на ощупь, их вкус, их тепло. “Хочу тебя поцеловать” “Я тебя тоже” Проходит больше шести минут с момента, как Чонгук позвонил Чимину по видеосвязи в пятом часу ночи по его времени и в десять вечера по местному, и тот, перестав ворочаться без сна, сразу ответил на звонок. И они до сих пор не произнесли ни звука, поприветствовав друг друга лишь немного уставшими улыбками. Они слушают чужое дыхание, едва различимое на фоне окружающих шумов. Чонгук слышит, как за окнами Чимина проезжает машина скорой помощи, прорезав тишину ночи громким сигналом, и все снова стихает. Он смотрит на Чимина, который выглядит таким уставшим, хоть и пытается улыбаться ему как можно искренней и убедительней. Ему хочется оказаться сейчас с ним рядом, обнять его, крепко прижав к себе, зарыться носом в его мягкие, шелковистые волосы, разметавшиеся по подушке, и прошептать: “спи”. Так хочется его согреть, расслабить, убаюкать. Но он не может. Между ними тысячи километров. И тысячи слов, которые они хотят сказать друг другу, но не сегодня, не сейчас. Чимин переворачивается на спину и вытягивает руку с телефоном перед собой. Чонгук тоже меняет позу: спустя четверть часа тело уже начало затекать. Он перебирается к изголовью кровати, принимая полулежачее положение, и кладет руку с телефоном на живот так, чтобы Чимину было хорошо видно его лицо. На Чонгуке привычная серая футболка, и Чимин машинально проводит взглядом вдоль линии оголенных широким воротом ключиц. Представляет, как прокладывает дорожку из поцелуев по теплой, пахнущей лосьоном после душа коже — так сладко и так волнительно. Он мог бы ненавязчиво, но без колебаний забраться руками под подол его футболки, пройтись широко раскрытыми, жаждущими, изучающими ладонями по горячему животу, вверх, к груди и плечам. Ему так нестерпимо хочется к Чонгуку прикоснуться. Но он не может. Хочется заплакать. Взгляд Чонгука меняется. Он чуть хмурится, сводя брови, считывая состояние Чимина даже так, по зернистой, затемненной картинке и тишине по ту сторону экрана. Улыбка Чимина окончательно меркнет, и слышится его обрывистый, шумный вздох. Он запускает руку в волосы, открывая свой красивый лоб, и оставляет ладонь на затылке. “Ты знаешь, я бы все отдал, чтобы оказаться сейчас рядом” “Знаю. Я бы тоже” Чонгуку не нужно Чимина ни о чем спрашивать — он и так знает ответы на свои вопросы. У Чимина пятый час ночи, ему бы поспать хотя бы пару часов, но Чонгук не решается первым закончить этот звонок. Он позвонил ему, потому что увидел активный статус, хотел спросить, почему Чимин еще не спит, а потом захотел увидеть его, услышать его голос. Чонгук так чертовски скучает. Но он справляется, отвлекая себя работой и активными занятиями, лишь бы не оставаться наедине с самим собой, тишиной и мыслями. И стоило ему ослабить контроль, как он уже не смог сдержаться и сразу Чимину набрал. А теперь ждет, когда Чимин первым вызов завершит, когда он будет готов, когда сможет отпустить Чонгука и лечь спать, а не погасить экран и прорыдать еще несколько часов в подушку. У Чонгука самого начинает щипать в переносице, и он трет ее пальцами, не отводя остановившийся взгляд с телефона и лица Чимина. Так непривычно видеть его не вживую, не чувствовать его запаха, не ощущать его тепла. Чонгук понимает, что перед ним Чимин, что они оба сейчас далеко, но в данный момент друг с другом, не физически, как им бы того хотелось, но эти минуты они разделяют вместе, как и эту тишину. “Мне так плохо без тебя” Чимин моргает, и из уголка его глаз срывается слеза, быстро прочерчивая влажную дорожку по виску, впитываясь в волосы и исчезая. Чонгук ее не различает, слишком темно, слишком плохое качество, но он знает, что Чимин плачет. И первым нарушает длившееся больше получаса молчание: — Я люблю тебя. Чимин закрывает предплечьем руки глаза и застывает в этой позе, пряча от Чонгука свои слезы, которые уже не может остановить. Телефон в его руке подрагивает. — Мин-а… — Чонгуку его голос кажется каким-то сиплым, надрывным, будто он молчал не каких-то тридцать с небольшим минут, а несколько дней, забыв, как нужно управлять связками, которые стали такими неподатливыми и будто чужими. — Что мне сделать, чтобы ты не плакал? Чимин громко выдыхает. Убирает руку и вытирает мокрые ресницы. Снова смотрит на Чонгука, видя его беспокойство, различая влажный блеск на его скулах. Чимин не хотел заставлять его плакать и волноваться о себе. — Я тоже люблю тебя, — говорит он, тихо, серьезно, не пытаясь прикрыться вымученной улыбкой, чтобы обмануть, будто все в порядке. Они оба знают, что это не так. — Возвращайся поскорее. — Еще день, — глухо, через силу произносит Чонгук, подтверждая, что для него это тоже невыносимая пытка. Они давно не расставались так надолго. Но обстоятельства никак от них не зависят, и им приходится принимать ситуацию такой, какая она есть, без возможности как-либо на нее повлиять. Они оба пытаются подстроиться, но получается у них из рук вон плохо. “Я столько не выдержу” — откровенный взгляд в ответ. “Пожалуйста, ради меня” — ответная отчаянная просьба и закушенная почти до боли губа, лишь бы не сорвалось следом: “Мне тоже тяжело, и мне так сильно тебя не хватает”. Чонгук не хочет грузить Чимина своими заботами, загонами и тяготам, поэтому не озвучивает последнюю мысль вслух, но Чимин читает все по его лицу. Привстает, подложив подушку под спину, и перекладывает телефон в другую руку. — Ты был таким красивым сегодня, — улыбается он с легкой грустью, потому что видел выступление Чонгука лишь на экране телевизора, не в живую, не так, как ему бы хотелось — быть там, не на сцене, а среди зрителей, максимально близко, у самого ограждения, смотреть, смотреть неотрывно, неосознанно тянуть руки, заходиться в необузданном, диком восторге, утопать в восхищении и безграничной любви. — Я не мог оторвать от тебя глаз… как и всегда. Когда вижу тебя… я так горжусь тобой, Гукки. Ты ведь знаешь, что ты самый крутой? Я не устану этого повторять. Ты такой невероятно крутой. Ты для меня самый лучший, — Чимин говорит порывисто, максимально искренне, и это вызывает у Чонгука ожидаемую смущенную улыбку — он слышит много комплиментов и похвал от других людей, но пробирают его до нутра исключительно слова Чимина и интонации его проникновенного голоса. — Сейчас, когда ты так далеко и я вижу тебя только на экране телефона, мне так тяжело поверить в то, что ты реальный, настоящий, из плоти и крови… Поверить в то, что ты на самом деле… мой, только мой. Если бы я мог… как тогда… я бы сел на ближайший рейс и прилетел к тебе, хоть через весь мир, хоть на край света… но я не могу. Не могу обнять тебя изо всех сил, как мне сейчас очень хочется. Чонгук слушает его, не дыша. Его мелко потряхивает, хоть Чимин этого и не видит. — Я скоро вернусь, — голос предательски дрожит, Чонгук его уже не контролирует, как и выражение своего лица. Зачем? Он не хочет скрывать эти эмоции. Он хочет, чтобы Чимин их видел — видел, что он делает с ним, боже, как же сильно Чонгук его любит. — И сразу, как наконец увижу тебя, обниму крепко-крепко и не отпущу даже через час, нет, и через два не отпущу. Веришь мне? Чимин робко улыбается, представляя и, конечно же, веря. Он знает, что так и будет. Он сам Чонгука не захочет выпускать из своих объятий, пока его самого окончательно не отпустит, пока он не успокоится и не осознает на всех уровнях восприятия, что Чонгук к нему вернулся, что они снова вместе, что больше таких долгих разлук в ближайшей перспективе не будет. Еще один день… если бы Чимин мог, он бы его проспал, лишь бы время быстрее прошло. Откроет глаза — а Чонгук уже дома. И все эти бесконечные дни, проведенные порознь, покажутся лишь плохим сном, который быстро забудется. — Ты выглядел очень уставшим, — тихо произносит Чимин, — я сидел на твоей трансляции. — А… — Чонгук неловко трет шею. Да, наверное, не в таком состоянии его хотели и ждали увидеть. Обычно у него лучше получается имитировать бодрость духа и непоколебимый позитив, но этот концерт его вымотал, почти добил. И, отведя взгляд от экрана, оглядев роскошную спальню люкс-номера, не знает, с чего-то начать, хоть ему все еще не хочется Чимину ничего говорить — Чимину хватает своих переживаний, чтобы Чонгук еще изливал на него свои. Но Чимин внимательно смотрит на него, ждёт, что он продолжит, и Чонгук, выдохнув, решается: — Пока шел по этому бесконечному полю... Когда я вышел на сцену… впервые один… без парней… без тебя… — слова даются тяжело. Голова кажется пустой, сложно формулировать мысли, как-то интерпретировать свои ощущения, чтобы понятно их объяснить. — Это не были страх или нервозность, но мне вдруг захотелось начать озираться, чтобы найти вас в толпе хотя бы взглядом, во мне будто жила надежда, что вы на самом деле прячетесь где-то среди подтанцовки и даже подготовили сюрприз, чтобы неожиданно появиться на сцене. Но я знал, что вас нет, что я здесь один. И я впервые будто… потерялся. Чонгук умолкает. Заново переживает эти моменты, пытается худо-бедно переварить их, чтобы наконец пережить и отпустить. Чимин хранит гробовое молчание, только слушает и следит за ним, не моргая. — И хотя у меня получилось сосредоточиться на выступлении, это чувство внутри… словно невосполнимой потери, какой-то тоски, так сильно саднило внутри, что почти до слез… У меня никак не получалось сфокусироваться на чем-то приятном, на драйве, на ярких эмоциях, на других людях вокруг… Все было таким ненастоящим, бессмысленным, чуждым… как и я. Мне еще ни разу не приходилось так изощренно себя вздрючивать, чтобы выдать нужные эмоции и убедительно транслировать их в зал. Знала бы Хана-ши, как я себя искусственно и целенаправленно довел до мандража, лишь бы не испортить кадр своей постной миной, настояла бы на срочной встрече, — кривая усмешка, а следом и тяжелый, вымученный вздох. Он попробовал пошутить про их психолога, но им с Чимином очевидно, что никакая это к черту не шутка. Волнение перед выходом на сцену — это нормально. Ненормально, когда его нет, когда вообще ничего нет: ни азарта, ни предвкушения, ни трепета, когда все равно, когда то, что всегда приносило удовольствие, удовлетворение и радость, превращается в заученную последовательность механических действий. Нет вовлеченности, нет самоотдачи, нет мотивации. И не хочется не только выходить на сцену и выступать, а вообще ничего не хочется. — Когда я спустился со сцены, я даже не устал физически, но морально был истощен настолько, что только и думал о том, как вернусь в отель, запрусь в номере, вырублю телефон и лягу в постель, — Чонгук треплет себя по волосам, перехватывает до дрожи пристальный, тяжелый взгляд Чимина. Может быть, так кажется только из-за плохого освещения в их спальне, и Чимин вовсе не такой мрачный, каким Чонгук его видит на экране. — Вообще не помню, что было за кулисами, по дороге… Но приехал сюда, захожу, а тут все украсили, как к празднику, оставили записку, что торт в барном холодильнике, и… Мне стало неловко, что я никакой радости не испытываю. Даже хотя бы морального удовлетворения после проделанной работы… — закрывает на миг глаза и наконец признается: — Не могу собой гордиться, не получается, хотя вы постоянно писали мне, поддерживали, подбадривали, а я все думал: “Боже, что я здесь делаю? Хочу домой”, — Чонгук грустно, подавленно смеется, совсем не весело. Чимину вообще не было весело с того самого момента, как Чонгук прислал ему голосовое из гримерки, только зайдя в нее после выступления. Его голос звучал глухо, обезличено, механически, будто он не увидел имя контакта и машинально, максимально вежливо и отстраненно поблагодарил чужого, незнакомого человека за поддержку и внимание. Чимин даже не стал звонить — он почувствовал, что Чонгук на грани. Если бы он был физически рядом, он бы просто молча его обнял, без слов, не требуя никаких объяснений и ответов, давая возможность устало опустить голову себе на плечо, закрыть глаза и просто ни о чем не думать. Чимин не ждал, что по возвращении в отель Чонгук найдет в себе моральные силы выйти на лайв. Он выглядел чуть лучше, чем звучал его голос парой часов ранее в том коротком голосовом, но у Чимина все равно все внутри обрывалось и болело. Он уже реально думал наплевать на все, позвонить посреди ночи Шихёку и сказать ему, что он вылетает ближайшим рейсом — и насрать ему на все, он должен быть рядом с Чонгуком, ему нужно быть с ним сейчас. Но в итоге уговорил себя не делать глупостей, не создавать лишних проблем, продержаться еще немного, всего-то полтора дня. Он же как-то пережил предыдущие пять, верно? И это были просто безумные, сумасшедшие дни. Началось все с того, что у Бама случилось дикое расстройство, когда Чонгук уехал. Бам терпеливо ждал его возвращения, но когда понял, что Чонгук не вернется, весь распереживался: метался по квартире, скулил, скребся во входную дверь, и Чимин догадался вывести его на прогулку. Увидев, что с Бамом происходит, быстро позвонил кинологу, получил рекомендации, побежал в зоомагазин за препаратами, но они не помогли. Чтобы избежать серьезного обезвоживания, Чимин вечером схватил уже никакущего Бама и повез в клинику на капельницы, где проторчал с ним полночи. Не стал ничего Чонгуку писать — умышленно скрыл от него состояние собаки, потому что Чонгук все равно ничем помочь бы не смог, находясь в другой стране, только разнервничался бы и не смог сосредоточиться на работе. И ладно бы у него была работа. Когда он приехал, выяснилось, что мало того, что никто не согласовал его график, то есть его попросту вообще не было, так организаторы и его руководство не смогли и после долгих разбирательств и препирательств его составить. В итоге Чонгук оказался полностью предоставлен сам себе — в плохом смысле. Вместо занятий с хореографом ему прислали только видео, видимо, считая, что он настолько профи, что для него раз плюнуть какую угодно хореографию выучить только по видеозаписи, еще и не отзеркаленной, с запаздывающей, хренового качества аудиодорожкой. Будь Чонгук Хосоком, он бы, несомненно, смог, вероятно, даже с первого раза. Но “сюрпризы” на этом не кончились, потому что хореографию ему прислали не всю, без финальной части, которая за четыре дня до выступления до сих пор не была утверждена. А потом ему сообщили, что финальной репетиции тоже не будет, только саундчек за два часа до начала концерта. Чонгук не первый раз был в восточной стране, он знаком с менталитетом проживающих тут людей, с их образом жизни и мышления, но сказать, что он охреневал от происходящего, это не сказать ничего. И все же он подтвердил в который раз свой профессионализм: спокойно принял ситуацию, разворачивающуюся не в его пользу, и сделал все, что от него зависело, чтобы никого не подвести. Самостоятельно выучил хореографию, доучив последний кусок за день до выступления, когда ему скинули очередное видео ближе к обеду накануне концерта — спасибо, что в этот раз хоть с нормальным звуком. Использовал любую возможность, чтобы попрактиковаться и довести пение до автоматизма (будто не этим он занимался весь последний месяц), прекрасно понимая, что что-нибудь во время выступления обязательно пойдет не так. И, конечно же, он не ошибся: второй исполнитель не попал на саундчек, опоздав, и когда звукорежиссеру пришлось буквально за пару минут до выхода на сцену перенастраивать входы-выходы и уровни сигналов, опять случилась какая-то фигня с ушным монитором. Но к таким досадным неурядицам Чонгуку, к счастью, не привыкать: их в группе семь парней, и чтобы настроить каждому монитор и микрофон, звукооператорам приходится знатно попотеть — и не каждый специалист с этой задачей в принципе может справиться. Когда все работает идеально, так, как надо, редко, но бывает, они с мембрами готовы отмечать такие дни красным в календаре и праздновать хоть каждый год. Чонгук не ждал к себе какого-то особого отношения, он и не считал, что его заслуживает, будучи самым обычным человеком, но чтобы это отношение было настолько вопиюще пренебрежительным… К этому, честно, он был не готов. Но он выложился на свой максимум, сделал все, что мог в данных обстоятельствах. Утешать себя этим получается, но так себе. — Другие люди… — выдыхает он, запрокидывая голову назад, бездумно смотря в потолок. — Никто не может понять меня так, как вы. И никто, кроме тебя, Мин-а, не может почувствовать на сцене то же, что и я… — снова смотрит на Чимина, который все также с него глаз не сводит. — Без тебя сцена… становится такой пустой, блеклой, безжизненной. Это первое мое выступление с нашего дебюта, которое я вообще не запомнил, даже не хочу его пересматривать и вспоминать, оно просто было, ничего после себя не оставив… Это было просто никак, — он нервно закусывает губу, цепляя пирсинг: — Черт, я правда не думал, что когда-нибудь скажу, что мне не понравилось выступать. И если так теперь будет всегда… я больше не хочу этого делать. Я не хочу это делать без тебя, без парней. Я надеюсь, мне больше не придется… — он умолкает, сбивается с мысли и возвращается к таким старым, но все еще ностальгически-ярким воспоминаниям: — Помнишь, я говорил тебе, что когда-то хотел стать соло-артистом, как Джиён-сонбэнним, я тогда увидел его клип и загорелся мечтой стать таким же… А потом появились вы, моя группа, ставшая мне второй семьей, и… Когда Джин после своего соло сразу позвонил нам, едва со сцены сбежал, и все плакался, как сильно он нас любит и как чертовски по нам скучает, я не придал этому особого значения, ну, потому что он всегда такой, эмоциональный и экспрессивный. А тут, побывав в его шкуре, я понял, что он имел в виду. Это был полезный опыт, но тот, который не хочется повторить. Так что… да, наверное, я устал. Но ничего, отдохну, и все будет хорошо. Чонгук заканчивает, а Чимин по-прежнему молчит. Чонгук не может сказать, что ему полегчало, когда он наконец выговорился, но, наверное, все-таки стало легче — только какой ценой? Теперь после его потока откровений Чимин точно не заснет. Чонгук давно не видел у него такого пугающе закрытого выражения лица. Чимин медленно выдыхает, прикрывает глаза, прежде чем сказать, твердо и убежденно, без малейшего шанса оспорить сказанное: — Ты молодец. Ты выступил блестяще. Ты настоящий профессионал. Ты звезда, правда, — это громкое слово, которое они используют нечасто, и то чтобы подстебать, вызывает у Чонгука невольную улыбку — ну смешное же, — и его реакция заставляет Чимина с еще большим жаром продолжить, доказывая Чонгуку, если тот до сих пор ему не верит и несерьезно относится к его заявлениям (считая, что Чимин предвзят), какой он классный, крутой, невозможный, неимоверный, просто космический, и насколько он невероятно талантливый, и усердный, и терпеливый — и он может продолжать этот список бесконечно, все равно слов будет недостаточно, чтобы выразить все восхищение Чимина Чонгуком, его уважение, гордость, признательность, нежность, любовь, иногда даже благоговение, почти уже поклонение… И у Чимина внутри всего так много, когда он смотрит на Чонгука, своего Чонгука, что не передать ни на одном языке мира. Но он может сказать ему об этом иначе, без слов, даже без прикосновений, одним только взглядом. И Чонгук его слышит, даже когда Чимин молчит.