Behind The Scenes

Чимин не находит себе места. Ходит по квартире, передвигая вещи, меняя их порядок, который ему по итогу не нравится, и он возвращает все обратно, как было. Не может ни на чем сосредоточиться с того момента, как получил звонок от Хитмана, который предупредил, что заедет к ним после работы ненадолго, есть важный разговор, спросил, дома ли Чонгук, потому что его это тоже касается. Чонгук вот-вот вернется с прогулки с Бамом, который попросился в туалет до положенного времени, выпив слишком много воды после заслуженно полученных лакомств за блестящее выполнение всех команд. Они развлекали гиперактивного пса весь вечер, как могли. У Чимина в голове много мыслей. И все они о плохом. Честно, когда он пытается себя успокоить и думать о хорошем, что Шихёк просто внезапно по ним соскучился, хотя они только вчера утром виделись на утренней летучке, Чимин сразу перескакивает на предположение, что кто-то умер. Хотя, возможно, смерть это не самое страшное, о чем Хитман хочет сообщить им вот так, с глазу на глаз, не став вызывать их даже в свой офис. Потому что знает, что новости, которые он собирается озвучить, им не понравятся. Не понравятся настолько, что кто-то из них, Чимин или Чонгук, а то и они оба могут потерять контроль и наговорить чего-то, что точно не стоит никому слышать, даже секретарю самого Шихёка. Время стремительно утекает. Чимин слышит звук домофона, когда открывается входная дверь, а потом и радостный цокот когтей по полу: Чонгук и Бам вернулись с прогулки. Чимин на автомате, едва ли следя за своими руками и действиями, готовит еду для собаки, пока Чонгук ведет Бама мыть лапы в ванную. Чимин ставит миску на кухонную стойку и облокачивается о нее руками. Его мутит. Так сильно, что уже не продохнуть. Бам прибегает первым на кухонный островок. Садится без команды в ожидании своего ужина, словно лакомствами еще не наелся, но Чимин в упор не замечает его. У бедного пса уже слюни текут от запаха еды, которая находится в недосягаемости где-то наверху. — Эй, ты чего? — Чонгук приходит следом на кухню, видит Чимина в этой застывшей, пугающей его позе и сразу начинает беспокоиться: — Тебе плохо? — он кладет руку на плечо Чимина, пытаясь заглянуть ему в лицо, и тот резко выдыхает. — Голова заболела, — врет он, выпрямляясь, и смотрит на Чонгука. Должен ему сказать, что к ним приедет Шихёк в ближайший час, но не может. Почему-то не может произнести ни звука, когда смотрит в эти кажущиеся бездонными, черные глаза напротив. Воздуха не хватает. — Я открою окно, хочу подышать. Покормишь Бама? — Да, конечно. Может, таблетку тебе принести? — предлагает Чонгук, взяв в руки миску. Но смотрит не на Бама, который, мужественно оставаясь на выдержке, в нетерпении чуть перебирает передними лапами и уже не надеется, что его покормят, а провожает взглядом идущего к окну в гостиной Чимина. — Не нужно, пройдет, спасибо, — отказывается Чимин от анальгетика, потому что тот ему все равно не поможет. Если только убойная доза транквилизатора, чтобы не только ничего не чувствовать, но и быть неспособным связно мыслить — вот это бы ему помогло. А лучше сразу наркоз. Чонгук больше не настаивает: сам знает, когда голова болит, лучше, когда тебя не трогают. Опускает взгляд на Бама, выдерживает три секунды зрительного контакта, больше не мучает и ставит перед ним миску. Бам продолжает неотрывно смотреть ему в глаза и, как только получает команду “можно” и жест рукой, тут же с жадностью набрасывается на еду. Чонгук по привычке следит за тем, как он ест, а потом невольно оборачивается, чтобы увидеть Чимина, который открыл окно почти настежь и стоит за портьерой, придерживая ее рукой: не хочет, чтобы его видели с улицы. Чонгук уже моет миску, когда Чимин, закрыв окно, наконец возвращается. Присаживается на табурет за барной стойкой и говорит затылку Чонгука, потому что так проще, когда он видит только его собранные в хвостик волосы и широкую спину: — Шихёк-хён приедет. — Когда? — удивляется Чонгук, повернувшись к Чимину. — Обещал в течение часа быть, как пробки, — отвечает Чимин тускло. — Зачем приедет? — Чонгук не ищет подвоха — он его не ждет. И Чимин бы хотел быть таким же: не искать только негатив в том, что происходит, но Чимин, увы, реалист. Он знает, что Шихёк едет к ним с плохими новостями. — Хочет поговорить о чём-то, — Чимин не может дать более конкретный ответ, потому что Хитман сам ему не сказал о цели своего визита — все при личной встрече. — Ладно, — немного напрягается Чонгук. Хмурится, видя, что на Чимине лица нет. — Ты мне не договариваешь что-то? Чимин качает головой: — Не хочу делать поспешных выводов. Давай дождемся хёна, пусть он сам расскажет. Чонгук кивает. Не знает, будет ли у Шихёка время и возможность остаться с ними на ужин, но все равно готовит сразу на троих: если что, уберут в холодильник. Можно было и доставку быстренько организовать из их любимого ресторана в конце квартала, но Чонгук уже разморозил мясо, его все равно нужно потушить. Чимин и Бам составляют ему компанию, перебравшись вдвоем на диван в гостиной. Чимин всячески тискает, чухает и целует сытого и довольного жизнью пса, успокаиваясь от этого молчаливого, тактильного, приятного общения. И к тому моменту, как раздается звонок в дверь, он почти успевает выдохнуть. Но этот звук и стремительно утекающие секунды перед концом света вновь ввергают его в отчаяние и панику. Дверь приходится идти открывать Чонгуку: Чимин даже на ноги встать не может, словно те превратились в желе. Бам встречает Хитмана первым. Крутится вокруг него, нещадно лупит и его, и Чонгука своим хвостом-плетью по ногами, мешает Шихёку разуться, на что тот только смеется и пробует пса поймать и придержать за ошейник, чтобы тот не снес его собой на радостях. — Давно не виделись, приятель, вот это они тебя откормили! — улыбается он. — Сколько ж ты весишь? — Пока кило сорок где-то, — отвечает Чонгук, вешая пальто Хитмана, которое забирает у него из рук. — Пока? То есть, это не предел? — Шихёк еще немного времени уделяет Баму, которого тоже рад видеть. Последний раз они встречались полгода назад, когда Чонгук притащил с собой пса на работу, потому что его об этом умолял весь стафф, уже почти стоя на коленях. И в итоге Баму, затисканному и засюсюканному почти до смерти, удалось спрятаться и перевести дух только в кабинете Хитмана, где тот его укрыл, спасая ему если не жизнь, то психику точно. Теперь Бам вряд ли уже так компактно сможет влезть к нему под стол. — Его папа весил сорок пять, мама тоже была крупная. Наверное, мы его все-таки не докармливаем. Шихёк смеется. Проходит в гостиную следом за Чонгуком, с Бамом, который за ним буквально хвостом прицепился, и видит Чимина. Тот по-прежнему сидит на диване: не может встать, чтобы, как положено, поприветствовать гостя. Голова кружится, и даже улыбка выходит не убедительной. — Ты не приболел? — Хитман сразу видит, что Чимину не здоровится. — Голова болит, — виновато улыбается Чимин, но охотно протягивает вверх руки, чтобы приобнять наклонившегося к нему Шихёка, что сделать непросто, учитывая его нынешние габариты: вот уж кого точно хорошо дома кормят. — Я ненадолго, — говорит Хитман сразу. — Я ужин приготовил, — тут же произносит Чонгук, — поешь с нами, хён. — Спасибо, ребят, правда, огромное, но в другой раз. Я приехал, чтобы сказать вам это лично, а потом поеду домой, меня там ждут, — извиняется Шихёк и присаживается в кресло напротив. Чонгук забирается с ногами на диван рядом с Чимином. Берет его руку, и та оказывается ледяной. Непроизвольно крепче сжимает его пальцы, понимая, насколько Чимин сейчас нервничает, но удивительным образом внешне остается спокойным. — Что ты хотел сказать, хён? — спрашивает Чимин тихо, видя, как Шихёку неуютно: он потирает руки, приняв напряженную позу, не пробуя даже откинуться на спинку кресла. — В обед получили сообщение от очередного частного фотожурналиста, который подрабатывает в желтой прессе, — Хитман только подходит к сути, а Чимин уже знает, что он скажет, и невольно стискивает пальцы Чонгука. В голове моментально проносятся в обратном порядке события прошедшей недели, когда они выходили из дома или возвращались обратно. Они всегда максимально скрытны и осторожны на улице, помня о “доброжелателях” за каждым углом, поэтому исключено, что кто-то смог заснять какой-то провокационный момент для откровенного шантажа, если только поймал удачный ракурс, когда лица слишком близко, в поцелуе или близко к нему, или кажется, что они держатся за руки. Но раз Шихёк приехал лично, значит, всё серьезно. Дерьмо. — Он давно за вами следит, судя по датам снимков, у него их там целый фотоархив… Так или иначе, все сводится к тому, что он намекает на подтверждение вашего совместного проживания, а остальные после обнародования этого факта уже сами сделают соответствующие выводы. — И что он хочет? — мрачно спрашивает Чонгук, точно зная, что сама по себе проблема не исчезнет — молчание можно только купить. Обычно таким людям нужны именно деньги. Но им никогда не бывает их достаточно: сколько ни заплати, они будут хотеть еще и еще. — Это мы выясним в процессе, — отвечает Шихёк, вздыхает обрывисто, переходя к самой неприятной части: — Но до этого времени я хочу попросить вас пожить какое-то время отдельно, пока мы все не уладим. Чимин удерживает Чонгуку за руку, чувствуя, как тот хочет забрать ее, предугадав его реакцию на эту просьбу, которая, очевидно, никакая не просьба: Хитман приехал, чтобы поставить их перед фактом, только максимально мягко и бережно. — Сколько времени придется ждать? — спрашивает Чимин раньше, не давая Чонгуку и рта открыть, не оставляя ему возможности наговорить или натворить глупостей. Шихёк им, конечно, все простит, но не стоит обострять и так хреновую ситуацию. — Неделю минимум, как прокурор откроет дело и состоится слушание, максимум — не знаю, смотря насколько этот жук подготовился и стоит ли за ним кто-то более внушительный. Но я сделаю все, чтобы вопрос был решен в кратчайшие сроки, обещаю. Неприкосновенность частной жизни никто не отменял, дело он выиграть не сможет в любом случае. Чонгук мрачно молчит, сверля взглядом исподлобья Шихёка, понимая, что тот ни в чем не виноват. Но Чонгук так зол, что каждый вдох только еще сильнее распаляет полыхающий внутри огонь, обжигающий жаром, плавящий нервные окончания. Чимин ничего не говорит, даже не смотрит на Чонгука, зная, что любое неосторожное слово или движение может спустить крючок, но руки его не выпускает. — Мне жаль, — говорит Хитман уже в дверях, извиняясь за то, в чем не виноват, и Чимин обнимает его на прощание, крепко, долго не хочет отпускать, чувствуя, как сильно нуждается сейчас в этой поддержке. Он Шихёку доверяет, как своему отцу, тот никогда и ни за что не навредит им, скорее подставится сам под удар. Но он все еще главный продюсер, у него в подчинении сотни людей, которые вместе с ними работают над продвижением группы и развитием Компании, и в итоге пострадают все без исключения, лишь в разной степени. Если случится взрыв, Чимин и Чонгук в нем точно не выживут. Но хорошо бы, чтобы по итогу это коснулось только их двоих. — Я против, — отрезает Чонгук сразу, как за Шихёком закрывается дверь и они с Чимином остаются снова вдвоем. Чимин смотрит на него: Чонгук стоит у дивана, скрестив руки на груди, широко расставив ноги. Оборонительная поза, сжатые челюсти и взгляд, далекий от готовности идти на диалог и обсуждать варианты. — Это ведь временно… — тихо произносит Чимин, понимая, что у него нет ни сил, ни ресурса, чтобы выстоять этот бой, чтобы тупо его пережить — он не хочет с Чонгуком спорить, пытаться его образумить, ругаться с ним. Но, похоже, придется. — А в следующий раз что?! — рычит Чонгук в ответ. — Снова какие-то уроды что-то опубликуют, и тебе придется опять уйти из собственного дома?! Я против. Это не выход. Чимин устало прикрывает глаза и ведет рукой по лицу, убирая волосы назад, оставляя руку на гудящем от шквала мыслей затылке. — Все знают, что квартира твоя и ты здесь живешь, — повторяет он снова то, что они уже обсудили с Шихёком перед его уходом. — Я здесь формально на правах гостя, поэтому мне и съезжать. — Я тебе запрещаю! — Чонгук стремительно к нему приближается и хватает за плечи, хочет Чимина встряхнуть, чтобы тот пришел в себя, но в последний момент себя останавливает, понимает, что силу свою не контролирует и может незаслуженно сделать больно. — Что за херня?! Почему мы должны это делать? Почему ты должен это делать?! Это нечестно! — Чонгук, — глухо роняет Чимин, прямо смотря ему в глаза, оставаясь максимально хладнокровным и здравомыслящим: если позволит эмоциям овладеть собой, они еще больше проблем создадут, а им бы с текущим положением дел, и так откровенно фиговым, справиться с минимальными потерями. — Хён приехал и попросил, лично, потому что это важно, потому что так надо. И я согласился. Это мое решение. Ты не можешь мне запретить. — Давай, — Чонгук встает практически вплотную, тяжело, разъяренно дышит Чимину в лицо, почти до боли сжимая пальцы на его обманчиво расслабленных плечах. — Давай, Чимин, скажи, глядя мне в глаза, что ты хочешь уехать, что ты хочешь оставить меня и Бама, что ты счастлив, приняв это решение. — Я не хочу, — цедит Чимин, стискивая кулаки. — Но у меня нет выбора. — Выбор есть всегда, черт возьми! Чимин раздраженно вырывается, тоже начиная закипать. Вот почему Чонгук всегда такой?! Почему ему так неймется усложнить все еще больше каждый раз, как возникают проблемы?! Будто самого факта того, что они тут теперь на пороховой бочке сидят, ему недостаточно! — Мы и так создали хёну и Компании достаточно проблем, ты так не считаешь? — огрызается Чимин. — Они пошли нам навстречу, разрешив сохранить наши отношения, пускай и в тайне, разрешили нам жить здесь вдвоем. А теперь, когда мы должны пойти им навстречу, ты отказываешься? Это по-твоему честно? — Ащ! Как же бесит! — Чонгук резко разворачивается, меряет нервными шагами прихожую, треплет себя за волосы, яростно сдернув резинку, не обратив внимания на то, что больно дернул запутавшиеся пряди. Успокоиться ему это не поможет, но хотя бы сместить фокус внимания есть шанс. — Давай не будем вести себя, как эгоистичные и капризные дети, мы уже давно не они, — тихо просит Чимин. — Никто из нас не умрет из-за того, что мы какое-то время поживем раздельно. Я же не в другую страну уезжаю навсегда, а только возвращаюсь в общежитие. — Тогда я тоже вернусь туда, — моментально принимает решение Чонгук. — И кто останется с Бамом? — напоминает ему Чимин. — Мы не сможем взять его с собой, там даже негде вывести его в туалет. — Я что-нибудь придумаю, — мрачнеет Чонгук, взглянув на пса, который спрятался в свой домик, как только они с Чимином перешли на повышенные тона: Бам всегда переживает, когда они ругаются, потому что это происходит очень редко, но каждый раз — словно извержение вулкана в последний день Помпеи. — Давай не будем принимать поспешных решений на горячую голову, — Чимин не пытается подойти и Чонгука успокоить, лучше его сейчас не трогать. — Лучшее, что мы можем, — это сделать, как просит нас Шихёк-хён. А дальше уже придумаем, как быть, если это снова повторится. Хорошо? Чонгук только раздосадованно рычит и идет на кухню, ему нужно что-то выпить, чтобы остыть. Чимин провожает его взглядом, понимает, что разговор окончен, другого ответа он не получит — Чонгук все равно останется при своем. Дезориентированный и морально подавленный Чимин идет в спальню собирать вещи. Завтра утром ему нужно будет заселиться обратно в общежитие перед работой. Достает чемодан из гардеробной, кладет на кровать, раскрывает и без сил опускается рядом в изножье. Упирается локтями о колени и роняет голову на подставленные руки, закрывая лицо. Слышит, как Чонгук с силой хлопает дверцей холодильника, гремит посудой на кухне, убирая их несостоявшийся ужин, потом наступает тишина. Долгая и гнетущая. Надо бы вернуться, попробовать еще раз обсудить ситуацию, но Чимин не двигается, словно всё, заряд кончился. А потом вздрагивает, услышав глухие звуки ударов под звон цепи: Чонгук безжалостно и яростно выплескивает все, что в нем кипит, на боксерской груше в гостиной. Чонгук сражается с собой и своими эмоциями, пока не выдыхается и не хватается за грушу, чтобы устоять на ногах: голени онемели до колен от ударов, спазмированные руки не поднимаются и гудят, отдавая в голову. Он прислоняется горящим лицом к холодному, кожаному чехлу, дышит, сосредотачиваясь на своем тяжелом, хрипящем дыхании. Хочется сползти на пол и разрыдаться, но вместо этого он начинает бить грушу коленями, вкладывая последние силы в эти удары, которые выматывают его окончательно, до судорог в мышцах. Обессиленный, выжатый до последней капли, он шаткой походкой добирается до дивана и падает на него замертво. Можно начать лупить и по дивану кулаками и ногами, как делают капризные дети, но Чонгук лежит неподвижно, концентрируясь на боли в теле, которая хоть немного, но отрезвляет. Только плакать почему-то хочется пуще прежнего, словно не осталось сил сдерживать плотину, которую вот-вот прорвет. Он вообще не понимает, почему должен сдерживаться, когда ему больно, но отчего-то не может заплакать, словно ему впервые… стыдно? Стыдно, что он такой слабый, что не может защитить Чимина, их отношения, их семью, их любовь. Словно вынужденный отъезд Чимина все равно, что капитуляция перед врагом, без боя, без оправдания, а Чонгук что будет делать? Молчать и смотреть? Ничего не предпринимать? Он смириться должен? Этого от него ждут? Не дождутся! Чонгук встает с дивана и решительно идет в спальню. Он на все готов, лишь бы не дать Чимину уехать — и если дойдет совсем до крайности, то поедет в офис Шихёка и объявит, что покидает группу, перебьют одну сенсацию другой. Он сейчас на любые безумства и лишения готов, но не готов Чимина отпустить, потому что ему кажется, нет, он уверен, что умрет, если тот его оставит. Чимин уже стоит у шкафа-купе, встроенного в стену в спальне. Перебирает вещи на полках, пытаясь вспомнить или хотя бы угадать, где его, а где Чонгука — они уже так привыкли к тому, что гардероб у них практически общий, и это так сложно — отделиться друг от друга, даже на банальном уровне одежды. Чимина вот-вот накроет истерика. Он не слышит бесшумных шагов босых ступней по полу за своей спиной. Вздрагивает, когда Чонгук подходит сзади и обнимает его со спины, крепко обхватив обеими руками поперек груди и живота, прижав к себе так порывисто, что у Чимина сбивается дыхание. И вместе с ним и ритм сердца, когда он слышит: — Не уезжай… — надрывный шепот над ухом, Чонгук жмется щекой к его голове, сжимая руки все сильней, уже почти до боли, до крика. И Чимину правда хочется кричать, биться в истерике, рыдать в голос, сделать хоть что-нибудь, чтобы перестало так невыносимо сильно ныть внутри — он словно проглотил яд и теперь мученически умирает в агонии. А Чонгук явно хочет добить его: — Пожалуйста, не уходи, Мин-а… Не оставляй меня, прошу, я не хочу, не могу жить один. Скажи… Что мне сделать, чтобы ты передумал? Чтобы ты не ушел? Я все сделаю. Чимин несколько раз сглатывает подступающие слезы, давящие в переносице, не уверенный, что у него вообще получится произнести хоть что-то: изнутри рвется только вой. — Гукки… Ты не один, с тобой будет Бам… — голос звучит глухо, приходится выдавливать из себя каждое слово. — Это ненадолго, всего на неделю, и мы сможем видеться каждый день в офисе, если ты захочешь приехать… — пробует осторожно высвободиться. — А если не на неделю? — упрямится Чонгук, не желая его отпускать. Зарывается носом в волосы над ухом, и глаза Чимина против его воли пытаются закрыться. — А если они запретят нам жить вместе? Думаешь, этот гад первый и последний, кто за нами следить будет, а потом соберет компромат и захочет сделать его достоянием общественности? Если это такие большие риски для Компании, думаешь, они подумают о нас, принимая решение? Чимин молчит. Ему нечего сказать. Он знает, что Шихёк всегда был и остается тем, кто по-настоящему о них заботится, кто всегда на их стороне. Но, помимо него, есть много других людей на руководящих должностях, для которых их группа — бизнес-проект. Никто не захочет терять деньги и репутацию из-за двух глупых мальчишек, имевших неосторожность влюбиться друг в друга. Если им не только жить вместе запретят, но и вообще встречаться… Чимин не уверен. Совершенно не уверен, что сможет, поставив на одну чашу весов свою мечту, призвание, предназначение, своих друзей-мемберов, фанатов, карьеру, публичную жизнь, репутацию, а на другую — Чонгука и их любовь, сделать правильный выбор не в пользу последнего. Чимину кажется, он уже сейчас готов купить два билета на ближайший рейс в Штаты и какими угодно способами получить второе гражданство, остаться там жить с Чонгуком инкогнито и постараться исчезнуть с радаров СМИ и всех людей, кто знает их в лицо. Отчасти это будет просто: просто потому, что для иностранцев все корейцы на одно лицо. Сложно это будет потому, что их начнут преследовать. Что Компания так просто это все тоже не оставит. А Чимин не сможет оставить мемберов, свою семью, семью Чонгука, фанатов… Боже, почему все так сложно?.. Чимин медленно выдыхает. Перестает держать голову низко опущенной и откидывает ее назад, на плечо Чонгука. Закрывает глаза и шумно выдыхает. Погружается в свои ощущения, жадно анализирует малейшие тактильные сигналы, потому что знает — очень скоро он этого лишится, и ему останется лишь вспоминать, как хорошо ему было в объятиях Чонгука. Он еще не уехал, но уже дико по Чонгуку скучает. — Давай ориентироваться по ситуации, ладно? — тихо просит он. — Я уверен, в этот раз все обойдется. Если бы этот журналист хотел сделать сенсационную бомбу, уже давно продал бы эту информацию или сам ее опубликовал. Вероятно, он хочет денег или особых условий взаимодействия… Подождем и посмотрим. — Мы можем подождать здесь? Вдвоем? — Чонгук не отступает. Чимину кажется, еще несколько попыток пробить его оборону — и он сдастся. Он чувствует, как гулко бьется в груди Чонгука, к которой он прижат лопатками, его сердце, вторя его собственному. — Ты можешь не переезжать в общежитие? — Чонгук… — глухо роняет Чимин и пытается повернуться в его мертвой хватке. Чонгук позволяет ему встать к себе лицом, но снова крепко обхватывает обеими руками, словно боится, что Чимин не утром съедет, а в ближайшие минуты, и он должен остановить его любой ценой, даже если придется хватать его за ноги и вынуждать тащить себя волоком по полу, как неподъемные кандалы. Чимин всматривается в его лицо. Хорошо, что Чонгук не плачет. Тогда Чимин бы точно сорвался. — Мне тоже тяжело, как и тебе. Не делай мне еще больней, хорошо? — Никому из нас не будет больно, если ты останешься, — Чонгук порывисто, трепетно касается его лица, гладит, гладит, пробует уговорить уже лаской, а не через давление. Всматривается с отчаянной надеждой в его глаза. — Пожалуйста, останься. Останься со мной. — Я обещал хёну… — Ты обещал мне. Что ты всегда будешь рядом, что мы всегда будем вместе. Забыл? — Чонгук показывает ему обручальное кольцо. Чимин смотрит на него, на пальцы Чонгука, на его татуировки, а потом снова — ему в глаза. — Чонгук, — взгляд Чимина тяжелеет. — Хорошо, давай договоримся так. Ты терпишь неделю. Семь дней. Заботишься о себе и о Баме, хорошо? И если за неделю никаких положительных исходов или хотя бы сдвигов не будет, я вернусь. Чонгук медленно опускает руку. Не хочет идти на компромисс — он ненавидит это слово, ненавидит это чувство, когда им обоим приходится наступать себе на горло, словно других вариантов нет, будто по-другому договориться нельзя: каждый должен обязательно чем-то пожертвовать, вырвав из себя кусок, и, истекая кровью, делать вид, что все в порядке, что все так и было, что так и должно быть, ведь это норма. Но еще больше Чонгук ненавидит некоторых людей. Он не тот человек, кто способен на искреннюю ненависть, но… Его вынуждают. Буквально ломают, руки выкручивают, загоняют иглы под кожу, чтобы он разозлился, взбесился, оскалился, зарычал. Зачем они делают это? Почему хотят причинить им вред? Что Чонгук и Чимин им сделали? Мешают этим подлым, алчным существам, которых даже людьми назвать язык не поворачивается, жить своей жалкой жизнью? Слишком сильно, раздражающе отсвечивают, не давая копошиться на дне отстойной ямы? Чонгук не понимает. Вот правда не понимает таких “людей”. Пытается, но не может. И никогда не сможет. Он слишком сильно их ненавидит, чтобы понять, принять и простить. Да к черту их, к черту их всех! — Хорошо, — Чонгук вынужденно соглашается. Отпускает Чимина, больше не пытаясь удержать его силой, понимая, что совершенно бессилен — ему остается только опустить руки и молча смотреть, как тот собирает свои вещи и уходит из их дома. — Неделя. Пусть будет семь дней. Чонгука по факту хватает на шесть. И шестой — это последний для него круг Ада.

***

Звонит телефон. У Чимина уходит несколько секунд на то, чтобы очнуться, включить мозг, прийти в себя. На ощупь найти настойчиво вибрирующий смартфон на тумбочке, разлепить глаза и, увидев время и имя контакта на экране, понять, что ему звонит Хитман в пять тридцать четыре утра. Бешеный выброс адреналина не только пробуждает Чимина как по щелчку пальцев, но и резко подбрасывает на кровати. У него сердце испуганно колотится где-то в глотке, руки ходят ходуном, и он только с четвертой попытки справляется со свайпом звонка вправо. Не может выдавить из себя “доброе утро”, ограничившись одним полузадушенным “да?..”. И ему так страшно услышать, зачем Шихёк звонит ему в такую рань. Кто-то точно умер. Ночью, во сне. — Привет, прости, разбудил? — извиняется продюсер, его голос звучит не надрывно, не трагично, и градус беспокойства Чимина чуть снижается. Кажется, только что чуть не умер только он. — Значит, ты ещё не видел… — Что не видел? — сипит Чимин, напряженно пытаясь вникнуть в суть. — Потом зайдешь в рабочий чат, — уклоняется от ответа Хитман. — Возвращайся домой, хорошо? — Что-то с Чонгуком? — Чимин уже спускает ноги с кровати, готовый собраться за рекордные пять минут, сесть за руль и рвануть домой. — Не знаю, надеюсь, что нет. Он с начала второго ночи проводит лайв, ещё не ложился. — Лайв?.. — Чимин хмурится. С двух ночи? Уже почти четыре часа? Вряд ли это руководство предложило Чонгуку вместо сна провести прямой эфир с фанатами. Очевидно, он сделал это без разрешения, потому что в планах у них лайвы не стояли, и кто-то разбудил Хитмана, чтобы сообщить ему об этом, а тот уже разбудил Чимина. — Я понял. Хорошо, я поеду сейчас домой, разберусь с этим. — Нет, возвращайся домой, не нужно больше оставаться в общежитии, — объясняет Шихёк. — Но… — Чимин не понимает, что такого Чонгук натворил, что руководство приняло решение вернуть его под контроль и ответственность Чимина. Ему уже страшно заходить на платформу и включать прямой эфир. — Я обо всём позабочусь — перебивает его Хитман. — А ты позаботься о Чонгук-и. Он вешает трубку. Чимин с десяток секунд сидит в полной прострации. Сначала заходит в рабочий чат, где от технического специалиста во втором часу ночи пришло сообщение о том, что Чонгук вышел в эфир. В общем чате с мемберами в это время не спали только двое: Намджун и Тэхён. Намджун бросил саркастичное “Чонгук-и молодец”, за которым последовало “опять отжигает”, и долгую переписку между Намджуном и Тэхёном Чимин быстро пролистывает, уловив суть: Чонгук бухал пиво, тискал Бама, пел караоке и развлекал четыре часа подряд их фанатов, устроив внеплановое ночное представление. Все тихо, мирно, безобидно, вроде никакой херни не натворил и никаких глупостей не наговорил — с пива его бы не унесло. А вот с чего покрепче… Чимин выдыхает. Подключается к еще идущей трансляции зрителем, смотрит на Чонгука, бегло оценивая его состояние — надо знать, к чему готовиться, что именно он застанет, когда приедет домой. Хорошо бы дом на месте стоял… Чимин ни разу там не был за последние шесть дней, страшно представить, что Чонгук там мог устроить, если они с Бамом по стенам бегали и по потолку прыгали. Не надо было Чимину уезжать… В конце лайва Чонгук заявляет фанатам, которые тщетно гнали его полночи на боковую, что спать не хочет, не будет и не собирается, желает им хорошо выспаться и отключается. Но когда Чимин открывает входную дверь, его встречает только сонный Бам, который ему рад, но у него даже нет сил это показать: Чонгук ему всю ночь спать не давал. — Как ты, малыш? — Чимин оставляет чемодан у входа и присаживается, чтобы погладить пса. Тот выглядит довольным жизнью, сытым и ухоженным — не похоже, что Чонгук на него забивал. Скорее, он забивал на себя. — Ну и где твой папа, самый лучший певец в мире? — оглядывает гостиную из прихожей, но Чонгука не видно. Неужели передумал геройствовать и проверять свой организм на прочность и все-таки дополз до спальни? Чимин не спеша раздевается, разувается и, сопровождаемый сонным Бамом, который постоянно трется о его ноги, соскучившись, идет в спальню. Заглядывает в открытую дверь и удивленно оглядывается: Чонгука нет, кровать застелена и, очевидно, на ней никто не спал. Не вырубило же Чонгука в ванной, пока он прощался со своим пивом? Чимину это все уже категорически не нравится. Он хмурится и идет проверять ванную. Но и там никого. Заглядывает на кухню, в гардеробную — пусто. Зовёт Чонгука по имени, перестав опасаться его разбудить — в ответ тишина. Начинает напрягаться, достает телефон и звонит на мобильный Чонгуку. Слышит знакомую мелодию со стороны дивана — Чонгук так и оставил смартфон там, где поставил его перед трансляцией. Не мог же он без него уйти, если ему вдруг в магазин приспичило в полседьмого утра? Да нет, обувь в прихожей на месте, не босиком же Чонгук из дома вышел? Он после того, как выключил камеру, пиво решил завалявшейся где-то соджу догнать, что ли, чтобы наверняка? Боже… — Бам, где папа? Ищи папу, — Чимин подключает пса. Тот навостряет уши, команду понимает и бежит за диван. Чимин следует за ним, проверяет взглядом разбросанные ближе у панорамной стены матрасы — ни одного признака присутствия пьяного тела. Чимин ожидает увидеть его на полу, за углом дивана, но Бам подводит его к своей клетке. И Чимин видит трогательно и жалостливо торчащие из входа голые ступни, лежащие одна на другой. Сердце пропускает удар. Он медленно подходит, наклоняется, чтобы увидеть Чонгука, свернувшегося калачиком в собачьем домике. Наверное, он лег туда спать в обнимку с Бамом, но тому стало или жарко, или неудобно, и он выбрался, оставив Чонгука досыпать одного. — Боже… — выдыхает Чимин и медленно опускается на корточки. Надо Чонгука разбудить, но рука не поднимается: тот так сладко спит на мягкой собачьей подстилке, в темноте и комфорте, прокуралесив всю ночь — на журнальном столике, как памятники неоцененному подвигу и жертве, стоят пустые банки из-под пива, которое Чонгук начал пить задолго до того, как включил трансляцию. Сколько литров в него вошло? Чимину страшно посчитать. — Ну и что мне с тобой делать? — задает он риторический вопрос, на который ему никто не отвечает. Не может сообразить, как ему Чонгука из клетки достать — когда они ее выбирали и покупали, подразумевали, что там будет спать только собака. Два человека в нее могут войти, но явно с трудом, и, вероятно, застрянут. Придется все-таки Чонгука, едва ли отрубившегося больше получаса назад, будить. Но пока Чимин решается, Бам первым залезает к себе в дом. Теснит Чонгука, который мычит, потому что Бам беспардонно наступает ему сначала на ноги, пробираясь внутрь, а потом и на руку, пока укладывается. Но Чонгуку все равно. Он ждет, когда пес ляжет, после чего в полудреме, едва ли осознанно снова его обнимает, теснее прижимая к себе. Чимин улыбается, умиляясь этой картине, и снова берет в руки телефон, чтобы не только сделать пару снимков, но и заснять видео. Когда Чонгук выспится и протрезвеет, Чимин ему обязательно этот компромат покажет. На самом деле, Чимину очень грустно, горько и больно — видеть Чонгука таким, потому что это он виноват в его упадническом настроении и бессоннице, он знает. Ему не следовало уезжать и оставлять его одного, когда Чонгук просил, умолял его этого не делать. Но Чимин не думал, что шесть дней без него Чонгука так сильно выбьют из состояния равновесия. Это ведь не казалось такой катастрофой… Да, неприятно, да, обидно, да, тяжело, но не так, чтобы настолько предаваться унынию и забвению… Чимина, наверное, спасла работа — он был занят все эти дни, которые Чонгук провел дома, ничего не делая. Раньше от перманентных депрессий страдал Чимин, даже одно время сидел на антидепрессантах, выписанных их психотерапевтом, но Чонгук этим никогда не страдал. А выходит, что эти дни страдал очень сильно, и это вина целиком и полностью Чимина, который не должен был оставлять его одного, усугубляя и так нестабильное душевное состояние, в котором Чонгук, очевидно, пребывал и до его отъезда. Стал бы иначе он так отчаянно за него цепляться? Он в нем нуждался — больше, чем в ком-либо. А Чимин это проигнорировал, не захотел увидеть, услышать, почувствовать, потому что его голова была занята другим: как их защитить, как не проебать все. А в итоге его решение привело к прямо противоположному от желаемого результату. И Чимин не знает, что ему делать, чтобы все исправить. — Гукки… — он осторожно трогает его голень, поглаживает, чуть трясет, пытаясь максимально мягко Чонгука разбудить. Он бы с радостью его поднял на руки и отнес в спальню, если бы тот не забился в собачью клетку, откуда Чимин его достать не может. — Ммм… — слышит он невнятное в ответ. — Пойдем в кровать, — просит Чимин. — Мин-а?.. — Чонгук поднимает тяжелую, растрепанную голову, силясь разлепить глаза, пытаясь проморгаться, сфокусироваться, убедиться, что ему не померещились голос Чимина и его рука, легшая теплой тяжестью на ногу. — Это ты? Ты вернулся? — Я вернулся, — тихо подтверждает Чимин. — Как давно? — Чонгук привстает, упираясь рукой о подстилку, с трудом поднимая себя, неловко управляясь с непослушным телом, затекшим от неудобной позы и ослабевшим от количества выпитого на голодный желудок алкоголя. Голова немного кружится. Хочется тупо упасть обратно и больше не двигаться. — Недавно. Искал тебя по всей квартире, уже испугался, что ты ушел из дома. А ты, оказывается, выгнал из его дома Бам-и, — Чимин старается улыбаться и транслировать оптимизм, и он рад, что Чонгук полусонный, не может распознать его откровенной лжи. — Давай руку. Чимин ловит протянутую в ответ руку и, встав на ноги, осторожно тянет Чонгука на себя, помогая ему выбраться из клетки. Хватает его и за вторую руку и рывком ставит на ноги. Ловит, когда тот ожидаемо теряет равновесие, и крепко обхватывает обеими руками, удерживая часть его веса, помогая устоять на ватных ногах. — Держу, — выдыхает он, всматриваясь в помятое лицо Чонгука, в его мутные глаза — сейчас, когда он лучше его видит, а не в темноте собачьей клетки, укрытой плотной тканью, не пропускающей свет, он убеждается, что Чонгук выглядит настолько же хреново, насколько звучит его голос и он себя сейчас чувствует. — Ты приехал за чем-то? Что-то забыл? — тихо спрашивает Чонгук, держа руки у Чимина на плечах для опоры и баланса. — Тебе потом на работу? — Мне после обеда ехать в студию, — отвечает Чимин. Надо бы Чонгука на диван хотя бы посадить, но Чимин неожиданно понимает, что не может его отпустить. Что не хочет его отпускать. Он так сильно, безумно по нему скучал… — До этого времени побуду дома. — Руководство знает, что ты тут? — хмурится Чонгук. Не хочет, чтобы у Чимина были проблемы или неприятности. Он не ожидал, что тот вот так приедет. Они ведь на семь дней договаривались. Чонгук думал, что последний, седьмой, круг Ада проведёт в беспамятстве, чего упорно добивался с вечера. И у него почти получилось. — Шихёк-хён сказал, чтобы я вернулся домой. Я приехал так быстро, как смог. Чонгук бросает быстрый взгляд в прихожую. Видит чемодан. Наконец до него доходит, что Чимин не просто в гости заскочил, чтобы ему компанию составить, а правда вернулся домой. Выдыхает. Обвивает руками Чимина за шею и упирается лбом о его лоб, закрывая глаза. Чимин крепче прижимает его к себе, сцепляя предплечья, вызывая у Чонгука улыбку: ему нравится, с какой силой Чимин его обнимает. — Я скучал, — шепчет Чонгук. — И Бам-и скучал… я тебе не стал говорить, но он не ел первый день, как ты уехал, и скулил всю ночь у двери… И ты все равно увидишь… в общем, врач сказал, у него дерматит на нервной почве, выписал лечение… мне кажется, оно не помогает. И он все еще плохо ест. — Ты сам-то ел? — тихо спрашивает Чимин, и его голос ломается. Ему так больно, что трудно дышать. Ему правда жаль Бама, но еще больше ему жалко Чонгука. — Да, — заторможенно кивает Чонгук, трясь лбом о его лоб, по-прежнему держа глаза закрытыми, в то время как Чимин отчаянно всматривается в его лицо, пускай это бессмысленно со столь близкого расстояния. Но взгляд расплывается не поэтому, а из-за пелены слёз. — Да, не волнуйся, я заказывал еду, не хотелось готовить… Не знаю, ничего не хотелось. Чимин резко выдыхает. — Прости… — шепчет, уже готовый заплакать. — Прости меня, Гукки… я должен был вернуться раньше… я не должен был уезжать. — Я знаю, что тебе пришлось, не нужно извиняться… — Чонгук плотнее обвивает руками его шею, утыкается в неё лицом и прячет нос в свой локоть, жарко дыша в кожу Чимина, которая тут же расходится горячими мурашками. Чонгук бормочет ему в шею: — Я просто рад, что ты наконец вернулся… я правда рад, но так хочу спать… — Пойдем в кровать, малыш, — мягко произносит Чимин и, расцепив руки, спускает их вниз, чуть наклоняется, чтобы дотянуться до бедер Чонгука, и подхватывает его на руки. Тот настолько сонный, что даже не сопротивляется, не возражает, не беспокоится, что Чимину будет тяжело — позволяет ему взять себя удобней и отнести в спальню. Чимину трудно долго удерживать вес Чонгука, но идти недалеко, и он успешно финиширует у кровати. Бережно опускает на нее Чонгука, откидывает покрывало с другой стороны и помогает Чонгуку перебраться сразу под одеяло. Тот с блаженством падает на подушку, снова приняв долгожданное горизонтальное положение, и Чимин хочет обойти кровать, чтобы взять пульт с прикроватной тумбы и задвинуть портьеры на окнах, но Чонгук его останавливает, успев схватить за руку. — Не уходи, — просит, приоткрыв один глаз. Чимин слушается. Ложится рядом на кровать, и Чонгук тут же забирается к нему под руку, жмется к его боку, плотнее прижимаясь щекой к его груди, и обнимает его за живот — Чимин кладет свою руку поверх его. Поправляет второй подушку под своей головой, чтобы было удобней лежать, и сразу после запускает пальцы в мягкие, шелковистые волосы Чонгука, начиная их успокаивающе, медленно перебирать, усыпляя его за рекордные несколько десятков секунд. Бам тоже приходит: не хочет оставаться один. С разрешения Чимина запрыгивает на кровать и ложится у них в ногах, свернувшись клубочком, вздохнув шумно и словно с облегчением, что его глупые родители наконец снова вместе и можно спать спокойно. Но Чимин спать не может. Он вслушивается в тихое дыхание Чонгука, чувствует слабую пульсацию его вен на предплечье под своей ладонью, не гладит Чонгука, потому что не хочет мешать ему крепко спать. Обнимает его второй рукой поверх одеяла, сокрушается о том, какой он непроходимый дурак. Лучше бы Чонгук на него злился — заслуженно. Обвинял его, бросался колкими словами, может, даже толкнул в грудь. Почему он решил молча перетерпеть, даже не став ничего говорить, словно не хотел его беспокоить? Почему заперся дома, а ему убедительно отчитывался, что в зал ходит, с Бамом гуляет, в компьютерные игры режется, сериалы нон-стоп смотрит, отрывается по полной и кайфует от полной свободы? Чимин, идиот, так радовался, что Чонгук переносит их вынужденную разлуку легко и беззаботно, что он не страдает из-за этого так же, как Чимин, который эти бесконечных шесть ночей засыпал только на таблетках, оставшихся у него в заначке еще с того года, когда их ему выписали. Чимину надо было уже на следующий день, как он заселился в общежитие, пойти к Хитману, поднявшись на последний этаж, и сказать, что его могут уволить, выгнать с позором, да что угодно сделать, но он все равно вернется домой — и точка. Почему он тоже решил, что лучший способ это пережить — молча терпеть, стиснув зубы и кулаки? Почему поставил чужие интересы превыше своих? Почему не стал бороться за себя, за Чонгука, за них? Почему позволил этому вот так случиться? Он себя презирает. Когда он таким стал? Что заставило его так сильно измениться? Когда Чонгук во сне переворачивается на другой бок, Чимин максимально осторожно встает с кровати, чтобы ненароком его не разбудить. Хотя вряд ли с этим сейчас справится даже артиллерийский взвод, открыв огонь, или взбудораженная армия их фанатов. Поправив одеяло, чтобы не дуло и спина Чонгука была плотно прикрыта, Чимин тихонько, на цыпочках уходит, позвав с собой Бама, чтобы тот не мешал Чонгуку спать — сон единственное, что ему поможет сейчас лучше всего восстановиться. Закрыв дверь в спальню, минимизировав любой шум извне, Чимин идет на кухню: нужно приготовить им обед или ужин, он не знает, когда Чонгук проснется, но хочет его как следует накормить — и не быстрозавариваемой лапшой и непонятными блюдами, остатки которых видит в холодильнике. Все сомнительное и непонятное по срокам годности содержимое контейнеров отправляется в туалет, а контейнеры — в посудомоечную машину. Следом в мусорный пакет Чимин убирает и пустые банки из-под пива, прибираясь в гостиной. Включить пылесос он не может, поэтому по старинке пользуется метлой и совком, собирая больше рыжую шерсть Бама по углам, чем крошки на диване и вокруг него. Берется за ведро и швабру, собираясь надраить полы по всей квартире, за исключением спальни, и не потому, что они грязные, а потому что ему срочно нужно чем-то занять руки, чтобы разгрузить голову. Он ужасно расстроен, зол и собой разочарован, никак не может справиться с этими переживаниями, находя все новые и новые поводы, чтобы себя безжалостно пилить и понукать. Он принял неверное решение, и он знал об этом с самого начала, но все равно пошел на поводу у своих страхов. И что это решило? Ничего. Если бы он не уехал, все было бы хорошо. А теперь он даже понять не может, насколько все плохо. Когда Чонгук проснётся… тогда они это и выяснят. Им нужно поговорить. Чимин выводит Бама на прогулку позже положенного времени, но тот даже не просится в туалет: очевидно, Чонгук эти дни вставал и выгуливал его еще позже, а потом они оба полночи не спали, сбив к черту весь нормальный режим, на который они и так с трудом перешли. Чимин испытывает непроходящую тревогу, оставив Чонгука одного дома, несмотря на то что тот спит и вряд ли проснется до его прихода. Но Чимин все равно торопится домой, и, к счастью, Бам быстро справляется со своими делами и сам спешит обратно, чтобы доспать положенные ему часы. Чонгук просыпается за час до того, как Чимину нужно выезжать на работу. Он как раз пишет ему записку, чтобы тот поел, как проснется, еда в духовке на подогреве, и сообщить, что он уже выгулял Бама, вернется поздно и Чонгуку лучше его не ждать, а лечь спать. Но не успевает закончить: видит сонного, помятого Чонгука, потирающего отекшее лицо, который вслепую, на автопилоте движется по кривой траектории из спальни в ванную. Чонгук замирает, в очередной раз вместо стены наткнувшись на чемодан в прихожей, и это заставляет его проснуться окончательно. Он тут же озирается по сторонам и сразу находит взглядом Чимина на кухонном островке. Глядит на него очаровательно круглыми, огромными глазами, приоткрыв рот и, похоже, не дыша, а потом почти бежит к нему навстречу. — Мин-а! — Чимин даже испугаться не успевает, как его тут же обнимают и отрывают от пола, передавив диафрагму. — Боже, я подумал, мне приснилось, что ты вернулся, лежал, ревел в подушку, а ты правда тут, и это не сон… — и снова чуть ли не плачет. — Гукки… задушишь… — сипит Чимин, и его поспешно отпускают, бережно вернув обратно на ноги, и Чимин невольно закашливается. Силы в этом парне немерено, иногда это даже пугает. — Прости-прости-прости! — тут же начинает суетиться и беспокоиться Чонгук, с тревогой заглядывая ему в лицо. Глаза у Чонгука и правда красные, ресницы мокрые — ревел, не соврал. Ох, малыш… — Тебе не больно? Я не сделал тебе больно? Я не хотел, прости пожалуйста… Вместо того, чтобы ответить, Чимин хватает его за лицо и целует в соленые от высохших слез губы, порывисто и пылко, словно хочет задушить или сразу сожрать. Он сам от себя такого не ожидал, но весь накопившийся стресс и напряжение находят выход в этом несдержанном поцелуе. И Чонгук податливо принимает это, понимая, позволяя Чимину все, не пытаясь воспротивиться или его остановить, только хватается за его талию — не чтобы удержать, а чтобы самому попытаться устоять на ногах под его пламенным напором. Но Чимин все равно теснит его, пока Чонгук не упирается спиной в барную стойку, и только его задушенный стон действует на Чимина отрезвляюще, возвращая ему утерянный на бесконечные минуты контроль — они пролетели как один миг. И Чимину даже этого поцелуя и этой близости мало, слишком мало. Ему нестерпимо хочется наверстать все время, которое они упустили, будучи порознь, но ему быть на работе через час. Он резко выдыхает Чонгуку в губы, отстраняясь первым. Заглядывает ему в глаза, нежно гладит по лицу и по волосам, снова и снова, никак не может остановиться, убедить себя в том, что Чонгук сейчас перед ним, с ним, что эти тоскливые дни и бессонные ночи в невыносимой разлуке остались позади. И Чимин точно знает, что больше этого не повторится. Больше Чонгука не оставит, даже если Чимину будут угрожать смертью. Лишь столько лет спустя, впервые узнав об этой истории когда-то давно, еще в школе, Чимин начинает понимать, что двигало Ромео и Джульеттой. — Я не знаю, помнишь ты или нет, — голос сипит, и Чимин прокашливается. — Но мне надо быть на работе, и я там до позднего вечера… Поэтому пообещай мне, что ты вечером хорошо поешь, ничего алкогольного употреблять не будешь и, если я совсем задержусь, ляжешь спать вовремя, не дожидаясь меня. Обещаешь? Гукки? — Если я сделаю, как ты хочешь, и буду хорошим мальчиком… — Чонгук бесстыже облизывает свои губы, к которым тут же срывается взгляд Чимина, и его глаза сразу же темнеют, а бедра прижимаются плотнее, вынуждая Чонгука задрожать от столь волнительного и приятного давления. Он избегает анализировать свои ощущения, потому что совершенно отчетливо чувствует бедром чужой член. — Что я получу взамен? — Исполню любое твое желание, — Чимин не предполагает, на что подписывается, но точно уверен, что жалеть не станет. — Только одно? — очаровательно дует губы Чонгук, и у Чимина уже свербит от нестерпимого желания снова в них впиться. Сразу зубами. — Три. — Я терпел шесть дней, — напоминает Чонгук, мягко, но уверенно подводя Чимина к грани. Забирается горячими пальцами под его футболку, чтобы пройтись по чувствительной коже на пояснице, ненавязчиво и невинно проскальзывает под пояс джинсов, и Чимин уже готов стечь вниз по его ногам. Сколько у них там времени? Минут сорок? Чимин управится за четыре — главное не увлечься, потому что он такой голодный, что может в порыве страсти Чонгука прикусить, пока будет яростно ему отсасывать. А потом вспоминает, что ему сегодня петь, нельзя травмировать горло, даже кашлем, и едва не стонет от разочарования. — Ладно, ладно, шесть, — спешит согласиться, пока его совсем не унесло в своих несбыточных фантазиях. И Чонгук довольно, победоносно и так многообещающе улыбается — по его хитрому лицу сразу видно, что эти шесть желаний он выбирал и копил долго и тщательно. И Чимин только шумно сглатывает и произносит: — Так что будь хорошим мальчиком, а папочка вернется и обязательно тебя вознаградит и порадует. Хоть шесть раз, хоть сто шесть. — Нет, сто шесть я не выдержу, — тихо, но счастливо смеется Чонгук и сам к Чимину тянется, чтобы его поцеловать. — И собери волосы, боже, я же кончаю от одного их вида, — бормочет Чимин ему в губы, запуская обе руки в его роскошную шевелюру. Какой же кайф… Он никогда не устанет наслаждаться тем, как прохладные, мягкие, шелковистые пряди проскальзывают сквозь его пальцы. — Когда ты подстрижешься уже, маленький дьявол? — едва не стонет. — Никогда. Мне нравится, когда ты кончаешь без остановки, — урчит бессовестный Чонгук, ужасно собой довольный, и даже неудобство ношения столь длинных волос, которые вечно лезут в лицо и требуют дополнительного ухода, стоит итогового результата: один взгляд на него, и Чимин уже не может ему отказать. — Чонгук-а… — тон Чимина тут же заставляет Чонгука стать серьезным, растеряв все игривое настроение. Они внимательно смотрят друг на друга, и Чимин мягко, участливо спрашивает, не прекращая ласково перебирать его волосы: — Из-за чего ты так переживаешь? Расскажешь мне, что с тобой происходит, м? Чонгук отводит взгляд в сторону, выглядя пристыженным. Ему правда неловко от понимания, сколько беспокойства и, возможно, проблем он всем невольно доставил… И Чимину в том числе, за что стыдно вдвойне. У того и так тяжелый график, а Чонгук ему добавил поводов для переживаний. Он выдыхает, не зная, как выразить словами то, что на душе. Чимин его не торопит. Поглаживает по волосам, по шее, ни на чем не настаивает, согласный принять и тишину в ответ на свою просьбу: он никогда насильно ни к кому в душу не лез и не будет. Чонгук расскажет ему сам, когда будет готов. И если он не захочет говорить вообще… Чимин придумает, как быть, как ему Чонгуку помочь иначе, чем выслушав его и поддержав. — Не знаю, — Чонгук начинает теребить пирсинг в губе. — Не знаю, почему так… Просто… — он быстро смотрит на Чимина, встречая его ласковый взгляд, не понимая, почему ему так сложно об этом говорить, даже Чимину. Он словно еще не до конца переварил эти чувства, не смог их принять и прожить, и они слишком сильно душат его, не давая выдавить из себя и слова. — С тех пор, как мы съехали из общаги и начали жить отдельно… Я постоянно ловлю себя на том, что мы все больше с парнями отдаляемся друг от друга, понимаешь? И если раньше я успокаивал себя тем, что мы почти каждый день видимся на работе, то теперь, когда у каждого сольные проекты и мы неделями в общем чате не можем согласовать пару часов, чтобы собраться всем вместе… Вы вырастили меня, вы стали моей второй семьей, вы были со мной в самые тяжелые и самые счастливые моменты моей жизни… И теперь, когда ребят больше нет в моей жизни так, как я привык, как я думал, что будет всегда… Черт. Чонгук огорченно треплет себя по волосам. Чимин лишь молча обнимает его талию, ощутимо сжимая руки, давая через этот сильный контакт почувствовать так необходимую Чонгуку сейчас поддержку, чтобы продолжить. Он не хотел это все вываливать, тем более, на Чимина, но раз уж начал… — Ты знал, что Юнги завел кошку? Подобрал ее на улице вечером, когда шел домой? Я вот не знал. А она у него живет уже несколько месяцев. Понимаешь? Мы словно… Мне кажется, будто наши дороги разошлись и уже никогда не пересекутся, что ничего уже не будет так, как прежде. Что пройдет пара лет, и максимум нашего общения будет переписка в общем чате и поздравление с днем рождения по телефону… И когда ты сказал, что тоже уходишь… Мне стало так страшно, что ты не вернешься. Что ты тоже отдалишься, что неизбежно исчезнешь из моей жизни… — Чонгук раздраженно утирает слезы, не хочет плакать, снова. Чимин мягко отводит от лица его руки и бережно промокает мягкой тканью рукавов худи его скулы. — Я понимаю, о чем ты, — тихо говорит Чимин, который уверен, что каждый из них семерых испытывает схожие тревогу, сожаления и грусть, что и Чонгук. Чимин не исключение. Но он уже смог справиться со своими эмоциями и понять для себя одно: — Ты прав, что уже ничего не будет так, как прежде. Но в наших силах сделать так, чтобы стало еще лучше, чем было раньше. И кто знает, если бы мы остались все вместе, в одной общаге, нам бы стало так душно, тесно и невыносимо друг с другом, что мы бы распались, как большинство групп. Может быть, этот перерыв, как глоток свежего воздуха, как раз то, благодаря чему мы станем еще ближе? Как у нас с тобой. Когда мы надолго расстаемся, мне кажется, что я с ума схожу от любви к тебе — так сильно мне тебя не хватает. Чимин видит, что его слова Чонгука успокаивают. Но ему нужно время, чтобы еще раз обдумать то, что он услышал, и попробовать изменить свое отношение к тому, что происходит. Потому что остальное не в его власти, и изменить текущее положение дел не в его силах. — И ты ведь знаешь, что я никогда не исчезну? — также тихо продолжает Чимин, улыбаясь нежно, и его светлая и теплая улыбка еще больше Чонгука расслабляет и согревает. — Что бы ни произошло, как бы ни повернулась жизнь, какие бы ни сложились обстоятельства… я всегда буду рядом с тобой, Гукки. Я больше тебя не оставлю. Прости меня. Прости, что заставил тебя это все пережить, в одиночку… Если бы ты тогда рассказал мне обо всем, я бы не ушел… — Я знал, что тебе нужно уйти, что я тебя должен отпустить, — выдыхает Чонгук. — Что так будет правильно и что… — Нет, это было неправильно, — возражает Чимин, оборвав его. — Я не должен был соглашаться, даже если об этом попросил хён. Это был хороший для меня урок. Жаль только, что тебе пришлось из-за этого столько вытерпеть одному… — Со мной был Бам-и, — чуть улыбается Чонгук. — Все было не так плохо, правда. — Ага, и в этом убедился не я один, но еще и пять миллионов зрителей, которые из-за тебя не спали и всю ночь с тобой сидели на пьяной трансе, — хмыкает Чимин, не поверив. Чонгук тушуется. Понимает наконец полные масштабы бедствия и твердо решает: — Я попозже подключусь, скажу, что со мной все в порядке, чтобы никто не беспокоился. — Только перед этим хорошо поешь, ты совсем исхудал, — Чимин пересчитывает пальцами ребра, которые неделю назад сквозь мышцы было не прощупать. Но это не страшно, у Чонгука само по себе сухое строение тела и адский метаболизм. Имея тот процент жира в организме, при котором любой другой человек уже если бы не сдох, то точно перестал полноценно функционировать, Чонгук на голодовке всегда теряет мышечную ткань. Из неоспоримых плюсов: набирает он ее так же быстро, и все, что съедает, какой бы это ни было калорийной бомбой, сгорает в нем, как в топке. На диетах он обычно сидит исключительно с Чимином за компанию, чтобы ему одному ограничивать себя в выборе блюд не было так грустно. — И не забудь вывести Бама вечером. И не бухай больше. Без меня, по крайней мере. Обещай. — Обещаю, — шире улыбается Чонгук, находя недовольство Чимина, которым тот прикрывает свою заботу, очень милым и, как всегда, приятным. — Я буду хорошим мальчиком. — Ловлю тебя на слове, — Чимин быстро целует Чонгука в губы, чтобы не увлечься. Тот пробует его остановить, продлив эти сладкие мгновения, но Чимин ускользает. Ему правда нужно на работу. И он не хочет опаздывать. — Я слежу за тобой, знай это. — Звучит возбуждающе. — На камеру только не возбудись. На что Чонгук, окончательно успокоившись и наконец чувствуя себя умиротворенно и счастливо, лишь фыркает. И ему очень сложно удержаться от того, чтобы снова не начать с Чимином флиртовать, когда тот подключается на прямой эфир вечером — хочет самолично убедиться в том, что Чонгук хорошо себя чувствует, вкусно поел, позаботился о Баме и… Сука, так и не собрал в хвост свои волосы. Фанатов довести пытается или Чимина? Неважно, потому что однозначно преуспевает по всем фронтам. Бесстыжий Чонгук при всех зовет его на вечернюю курочку, которую сам приготовил. И без труда представляет, даже не слыша и не видя выражения лица Чимина, как тот с томной улыбкой урчит, отправляя сообщение за сообщением в чат трансляции: “хаха серьезно? Чонгук-и включил прямой эфир и просто смотрит телевизор?” — потрясающий способ вести трансу, Чимину надо взять на заметку. Или, как Тэхён, можно вообще включить камеру и лечь спать. Зачем Чимин все время изгаляется, придумывая какие-то занятия и интерактивы, чтобы зрителей развлечь? “божебожебоже почему ты выглядишь так мило, надев перчатки?” — Чимин, конечно же, имеет в виду "сексуально", хоть они ни разу в докторов не играли (почему они упустили этот интригующий момент?!), но Чонгук в белых латексных перчатках — это даже горячее, чем если бы он ел без них и после вынужден был облизывать пальцы от жира и специй. Что обычно делает за него Чимин, и едят они уже друг друга на десерт. “ах Чонгук-и так хорошо кушает” — не устает нахваливать его Чимин, в самом деле не нарадуясь тому, что к Чонгуку вернулся его здоровый, зверский аппетит, что в него сейчас попадает полноценный белок, а не тупо угли из быстрозавариваемой лапши. “как же хочется аккуратно собрать твои волосы сзади” — не может уже удержаться от откровенного флирта, на который Чонгук мужественно не ведется. Вероятно, ему повезло, и он это провокационное сообщение в потоке других пропустил. Ну тем лучше, потому что Чимин свое намерение осуществит при любых обстоятельствах, как только вернется домой, даже если Чонгук уже будет сладко спать. “мой малыш, поешь как следует, хён опять уходит” — извиняется, что ему надо отключиться от трансляции и вернуться к работе, потому что перерыв уже закончился, и его коллеги потихоньку возвращаются с ужина. “вернусь, как закончу с работой” — обещает. И Чонгук ждет того момента, как Чимин снова появится в сети на платформе. Улыбается, досидев до победного, и Чимин даже ничего вызывающего в чат отправить не успевает, как Чонгук быстренько заканчивает лайв и сразу строчит в Какао: “все еще хочешь мне волосы собрать, хён?” Засранец. Все-таки успел прочитать, но лицо сохранил непорочного ангела. “хочу страшно” — следует незамедлительный ответ. “ты такой заботливый, хён. поможешь мне и придержишь их, пока я буду тебе сосать?” Сладкая месть Чонгука за почти сорванный безбожным флиртом Чимина эфир удалась. Он довольно посмеивается, потому что видит это “Ми~Мин~и печатает…” на протяжении секунд двадцати, но ответа так и не получает. Чимин несколько раз стирает то, что хочет ему сказать, начинает заново, собирая в кучу разбегающиеся, восторженные, уже возбужденные мысли, пока в конце концов не присылает: “папочка едет домой. готовься” Боже, звучит как угроза. Очень возбуждающе. Чонгук, хоть и плотно поел, невольно облизывается, потому что испытывает очень острый сексуальный голод. У него было такое отвратительное настроение всю неделю, что даже дрочить не тянуло. Если только подрочить, думая о Чимине, чтобы потом поплакать. “уже готов” — отправляет он, а сам спешит в ванную, чтобы быть готовым ко всему, куда бы их в итоге ни занесло. “без меня не начинай” — Чимина где-то тайная камера в доме установлена, откуда он знает, что Чонгук уже начал? “тогда поторопись” — отсылает он последнее сообщение, потому что нужно освободить руки и ускориться. Чимину с работы ехать полчаса где-то. Кажется, времени вагон и маленькая тележка, но это не так. Время странная вещь. Почему-то у всех сформировалось убеждение, что оно идет равномерно, секунда за секундой, не замедляясь и не ускоряясь. Но когда Чимина нет рядом, оно тянется бесконечно, а когда они вместе, то пролетает незаметно, так быстро, что вызывает искреннее недоумение, чем они вообще были заняты? Даже не помнят. Времени всегда мало. Им всегда друг друга мало.