***
Завертелись события в Тосве: наконец-то снова начались регулярные собрания участников банды. У палаты Шиничиро толпились почти каждый день его старые друзья и знакомые. Всё больше людей криминального мира Японии узнавали об этой трагедии. Влияние старшего брата Майки было сложно переоценить, я не могла даже представить такого ажиотажа. У палаты Сано постоянно дежурили медсестры, дабы проследить, чтобы никто не проник в стерильное помещение. Спустя неделю комы врачи провели повторную нейрохирургическую операцию, так как образование гематомы могло резко спровоцировать последующее кровоизлияние в мозг. На мой взгляд, они справились даже слишком оперативно, из-за чего я начала подозревать, что кто-то тайком заплатил врачам за более надлежащий уход. И по истечении второй недели… нас наконец-то пустили к Шину. Я была с Эммой и Манджиро, которые за это время постарались подготовить себя к худшим новостям. Но видеть его с перемотанной головой, впалыми щеками и болезненными синяками под глазами… было правда тяжело. Мы с Эммой расплакались, как только прикоснулись к его рукам. Это ужасно — сидеть рядом с человеком и понимать, что ты ничего не можешь сделать, чтобы помочь ему. Майки сидел и молча смотрел за тем, как медленно вздымается грудь Шиничиро, и будто не замечал, как мы украдкой вытираем слезы. Нет, он больше не поддастся этой слабости — теперь ему нужно стать лидером не хуже, чем старший брат. Кажется, я понимаю, что именно в тринадцатилетнем возрасте Манджиро перестал быть тем беззаботным веселым мальчишкой, ведь тот груз ответственности, что перелег с плеч Шина на его, был и правда нелегок. Мне стыдно, но, откинув рамки приличия, я иногда размышляла: не станет ли Майки еще более бесчеловечным из-за комы брата? Не повторит ли судьбу Коконоя, ведь кто знает, когда захотят отключить Сано от аппаратов и сколько нужно будет платить за то, чтобы продлевать его жизнь? И что-то такое темное в моей душе действительно хотело увидеть, до какого уровня безумия сможет дойти Манджиро в этой реальности. Но ни мне, ни ему не стоит забывать, что если долго всматриваться в бездну, бездна начнет тоже всматриваться в тебя. Что ж, всё скоро покажет будущее, мне остается только наблюдать со стороны… так я думала. Но как только моя жизнь стала более-менее упорядоченной, я начала спать у себя дома чаще, чем в додзё, а походы в больницу с семьей Сано приобрели регулярность, Наоки, будто выжидая этого момента, решила огорошить меня новостью, что встретила мужчину и собирается улететь с ним в Штаты. Естественно, она забирает меня с собой, ведь, по ее мнению, я живу совершенно неправильно: завожу не те знакомства, не сплю ночами или сплю, но не в своей постели и порой не ввожу ее в курс событий, где я и с кем. Наверное, я просто не могла предугадать такой поворот событий, поэтому не придавала значения ее недовольству в мой адрес, ведь мне казалось, что достаточно прилежно учиться и убедительно говорить, что у меня всё хорошо. А тут появляется какой-то хрен, пудрит мозги моей матери — хотя она сама запудрит их кому угодно, — и решает увезти ее и ее дочь в долбаную Америку? О, будь я в своей прошлой жизни, я была бы безмерно счастлива и воодушевлена. Но тут разворачиваются события, которые никак нельзя пропускать… Не хотелось прощаться с чувством знания будущего и какого-никакого контроля над ситуацией. Наоки прекрасно знала, что спорить со мной — дело гиблое, ведь я могла просто сбежать из дома или шантажировать возможным побегом. Убедить меня уехать с ними за океан мама не смогла и, решительно выдохнув, произнесла: — Видимо, пришло время рассказать тебе одну историю, Харука… Я надменно усмехнулась: — Ты правда думаешь, что твоя история меня так впечатлит, что я захочу уехать из родного города с твоим мужчиной? — Уф… — она устало выдохнула, — да, если у тебя мозги на месте, то ты улетишь со мной через три дня на чертовом самолете и забудешь про эту семейку Сано. От таких слов я злобно уставилась на нее. Мне было больше всего неприятно подобное лицемерие, ведь еще недавно она забирала меня из додзё с фальшивой улыбкой и пожеланием выздоровления Шиничиро. Я стиснула зубы, чтобы не сказать чего-то лишнего. — В общем, неважно. Ты уже достаточно смышленая, чтобы понять то, что я расскажу. И жаль, что мне никто раньше не объяснил, какой бывает эта жизнь…flashback Наоки
Наоки было всего двадцать лет, когда она встретила его. Высокого, черноволосого, с хитрым блеском янтарных глаз — он был великолепен. Только место встречи ее смущало: заброшенный бар на окраине полуострова Ога, если конкретнее, то в деревушке Огата. Мужчина выделялся здесь своим чуть потертым костюмом и белоснежной улыбкой, которой не стесняясь сверкал каждой мимо проходящей барышне. Наоки же работала простой официанткой, у нее не получилось поступить в университет, а мечты о невероятно красивом кампусе Акита разбились хрустальной вазой, больно раня осколками. Стремление стать писательницей исчерпало себя, и лишь старые, исписанные блокноты напоминали о былом увлечении. Порой, конечно, она записывала свои мысли и небольшие повседневные зарисовки. Это успокаивало, можно было предаться размышлениям и не замечать, как утекает время или внезапный гость настойчиво стучит по входной двери. Но вечная привычка принижать себя, наивно доверять людям и заглушать таящиеся глубоко в душе амбиции — именно то, что сыграло с ней злую шутку. В тот вечер ее смена заканчивалась в двенадцать ночи, и после ответа прекрасному незнакомцу на требовательный вопрос о том, когда он сможет увидеть ее вновь, она ушла домой. Как будто одурев, Наоки подскакивала, идя до обветшавшего дома своих почивших родителей, и напевала детскую песенку, что постоянно играла у ребенка ее напарницы с работы. Юрико часто брала с собой дочь, и все настолько к этому привыкли, что было бы странным зайти в бар и не увидеть за стойкой пятилетнюю девочку, смотрящую небольшой телевизор, когда рядом с ней пил какой-нибудь местный старик крепкий кофе. Именно из-за дочери у Юрико были только дневные смены, ведь при свете дня редко заходили за алкоголем. Таким исключительным правом, как выбор подходящего графика работы, не обладал никто другой из них, и уж тем более не простая официантка Такахаси. Придя домой, Наоки не почувствовала обычно терзающего чувства голода, напротив, будто переполненная энергией, она решила прибраться во всем доме, пыль в котором копилась со дня смерти матери. Когда эйфория чуть отпустила изможденный разум, Наоки села писать. На следующий день они встретились. Девушка была одета в прекрасное желтое платье, весело развевающееся от порывов летнего ветерка, а он — в свой неизменный костюм, который, пожалуй, выглядел еще лучше, чем вчера. В глазах обоих отражалось понимание того, что они влюбились по уши друг в друга. Они без устали гуляли всю ночь: мужчина с удовольствием рассказывал ей истории о своей жизни в Токио и о том, какой невероятный вид открывается с телебашни. Больше всего Наоки запала в душу его история об источниках в Идзу, где ему поведали легенду о боге Сусаноо. А девушка обожала подобные мистические истории — в ее голове сразу переменялись образы старого, но мудрого монаха, который обладал добрым сердцем и молился так искренне, что даже бог услышал его. Такахаси тоже верила в бога, но в тот день ее вера стала еще сильнее, правда, мольбы о поступлении в престижный университет превратились в стойкое намерение быть рядом с любимым. Так и будет, но… Ручка соскользнула, последний раз мазнув чернилами по бумаге… Под утро она очнулась оттого, что солнечный блик скользнул по ее лицу. Хотя тусклая лампочка горела всю ночь, ее было не сравнить с дневным светом. Видимо, Наоки и правда слишком увлеклась написанием истории о воздушных замках и прекрасных принцах. В ее представлении он был молодым главой корпорации, который неустанно трудился во благо компании. И буквально на семь дней он смог вырваться из шумного Синдзюку, чтобы проведать свою любимую бабушку в такой глуши, как Огата. Но когда она осознала реальность, было слишком поздно — дом ее родителей был переписан на подставное лицо, а сама она находилась в маленькой однокомнатной квартире с вонючей, сырой плесенью. Синяки на шее и руках первыми бросались в глаза при виде нее, а следующей была ее истощавшая фигура в грязной одежде, которую, очевидно, кто-то разорвал в некоторых местах. Не такую жизнь она представляла, не такой хотела она стать — использованной, побитой и жалкой девушкой на привязи у бандита. Да, он был не последним человеком в преступных кругах, но всё-таки не тем успешным трудоголиком, которым показался вначале. Он два месяца жил в доме ее родителей, в этой богом забытой деревушке, и целых шестьдесят дней обманывал ее, убеждая, что его подставили, а полиция преследует вовсе не потому, что он долбанный псих с пушкой, который порешал пять человек во время разборок группировок в Канто. Как смешно: дружки его не прикрыли, ведь мужчину давно пытались слить, уж слишком у него была жадная натура, а кусок пирога, что он присваивал себе, был великоват для его глотки. Наоки изнасиловали, избили, а после убедили, что никто и никогда даже не посмотрит на такую испорченную девку. Поверить в обратное она так и не смогла, ведь по приезде в Токио ее почти каждый день продавали разным мужчинам, пока ее еще юное лицо не потеряло своего очарования. Всё реже она видела знакомую до боли черноволосую прическу с зализанными гелем волосами и всё чаще — своего сутенера по имени Масавей. В каком-то бреду тянулась ее жизнь, лишенная радости и смысла. Всё принималось со смирением, она будто закрылась от всего: вокруг что-то происходило, но она не воспринимала это как реальность. Зато сны были красочные, поэтому больше всего она любила спать. Делала она это чаще всего днем, но даже этой малостью Такахаси наслаждалась, ведь там жизнь этой несчастной девушки была другой. Она могла нафантазировать много: учебу в университете, пары по философии и множество других интересных дисциплин. А на перемене — обед с подругами и обсуждение чего-то возвышенного… правда, проснувшись, она не помнила ни лиц людей, ни слов, что были сказаны. Зато помнила ощущение — что-то теплое, родное, будто только что она была на своем месте, в своем настоящем мире. А здесь… была какая-то ошибка, глупая шутка глупого бога, которому она молилась, будучи подростком. Время для Наоки полностью остановилось, и незаметно для нее, зато вполне ощутимо для всех остальных, пролетели пять лет. Она правда этого не почувствовала, потому что металась от ощущения вечности этого ада до полного отрицания существования временных рамок; время года, появление солнца на небе, двадцать четыре часа в сутки — это всё потеряло значение. Задуматься о своем психическом здоровье? Только у законченного мазохиста было бы желание лечиться от того, что спасает от боли. Или у немыслимо сильного человека. Ни тем, ни другим Такахаси не была. Пожалуй, ни для кого не секрет, что почти каждый бордель имеет «крышу». Через подобные заведения совершали некрупные сделки, сбыт товара, а также вербовали людей. Наоки обладала кротким нравом, миловидным личиком и большой популярностью у постояльцев. Запись к ней велась за месяц, хотя неясно, чем так привлекала тихая девушка с потухшими синими глазами. Множество мужчин предпочитают слабых женщин, ведь за их счет так приятно самоутверждаться. Такахаси привыкла ко всему, что могли делать с ней посетители, но в последний год ее почти не били, чему даже она слегка удивлялась. Вот уж чего она не ожидала, так это хорошего отношения к себе. Через неделю стало всё ясно — она приглянулась одному серьезному авторитету, который случайно побывал с ней в одну из ночей. Приходили люди от этого «босса», предлагали деньги и защиту, умалчивая о том, что требуется взамен, но Наоки было всё равно: она отказывалась от всего и ото всех, упорно не желая менять свою жизнь, а уж тем более — доверять кому-то снова. Даже Масавей, обладая недюжинным интеллектом и обычно наблюдая издалека за происходящими внутри салона интригами, в одну из ночей, почти под утро, отозвал девушку и шепнул, чтобы держалась от этих людей подальше. Она и так не собиралась с ними связываться, однако Такахаси очень удивилась подобной заботе со стороны сутенера. «Не хочет терять такого успешного работника», — именно так подумала девушка, но что-то глубоко забытое всколыхнулась в ее душе. Еще через месяц в бордель пришел светловолосый мужчина крепкого телосложения. Оставшись наедине с Наоки, он положил перед ней пачку купюр, взамен требуя информацию о «большом боссе». Естественно, информации он не получал и уходил раздосадованным. Однако каждый раз возвращался, имея упертый характер. С каждой встречей с ним Такахаси подмечала странные привычки, несвойственные бандиту: он постоянно смотрел на время, вежливо разговаривал, а также совсем не хотел заниматься сексом. Мужчина искал подход к ней, не скрывая мотивов, но постепенно, всё больше узнавая друг друга, они укрепляли связь. Он подмечал, какие шутки нравятся ей, как дергается ее угол рта, когда она пытается скрыть улыбку, и как хмурит брови, когда речь заходит о том, что ей не нравится. Сначала ему показалось, что она обычная зачерствевшая проститутка, которая пойдет ради денег на всё (точнее, он даже надеялся на это), но первое впечатление было обманчивым. И чем больше он узнавал ее, тем сильнее это захватывало Курокаву Йоширо. Это уже было не просто дело, их общение стало чем-то большим для них обоих. И вот наступил второй день, который изменил ее жизнь навсегда. В конце марта небрежно сделанный тест на беременность показал положительный результат.end flashback
— Мы с ним переспали всего раз. Я даже пообещала помочь ему. А узнав про беременность, я назначила встречу, ведь не знала, что мне делать, но он так и не пришел, — Наоки тяжело посмотрела на меня, заканчивая рассказ. — Но что с ним случилось? Зачем ему нужна была информация о том преступнике? — пытаясь собрать все пазлы воедино, спросила я. — Его убили. Я позже узнала, что он на самом деле работал в полиции, а всё остальное — лишь прикрытие. Я даже… — она не на шутку разоткровенничалась, — даже не знаю, было ли между нами всё по-настоящему. Но одно я знаю точно — преступный мир забирает людей, и, однажды войдя в это болото, ты уже никогда не отмоешься от грязи. Очевидно, что мама вернула себе боевой настрой. Я вряд ли узнаю, чем закончилась история с «большим боссом» и почему на самом деле умер тот следователь, но после такого откровения я стала лучше понимать Наоки. И я почувствовала в себе желание защитить нашу семью и тот мир, что сейчас есть у нас. Но… какая-то часть меня всё еще противилась отъезду и сомневалась. — Ты уверена, что этот американец защитит нашу спокойную жизнь? Наоки будто ощутила, что я сдаюсь, и, пытаясь скрыть довольную улыбку, ответила: — Я думаю, что где бы мы ни были, пока ты есть в моей жизни, здоровая и счастливая, я буду спокойна. Но я правда хочу уехать из этого проклятого места, поэтому, ради меня, дай мне шанс прожить эту жизнь как-то по-другому. Ее глаза выражали мольбу, но мы обе знали, что я согласна. Мне было обидно за то, что приходится прощаться с Токио, и было больно за то, что пережила моя мама. Я заплакала и прижалась к ее груди, обнимая. Ее руки успокаивающе поглаживали мою спину, но боль не уходила. Однако эта боль была такой чистой, настоящей и не той, от которой хотелось избавиться, а той, которую надо было пережить. Ведь этот выбор делаю я сама, несмотря на всю тяжесть этого решения. «Манипуляция».