Шелест кимоно

Мэй проснулась от лёгкого шороха в комнате. Впрочем, отойти ото сна она была готова по любой причине, даже несуществующей, поскольку тревоги стали неотъемлемой частью её жизни. Моральное же состояние всегда влияет на качество сна, будь ты человеком, будь ты ёкай. Кицунэ имела верных друзей, причём совсем разнообразных, соединяемых практически одной лишь целью — бывшей молодой майко, которая старалась бороться с настойчиво наступающими на неё саму проблемами. Мэй понимала, что может опереться на чьё-нибудь плечо, прекрасно осознавала, что побыть слабой среди близких и родных — не преступление, лишь скоротечное мгновенное происшествие, необходимое каждому. Ведь кто не желает иметь опору рядом с собою? Кто бы не хотел поплакаться на коленях любимого или любимой в сложную минуту? Однако она давно решила для себя быть сильной, несмотря ни на какие трудности. Что бы ни встретилось на неё пути, злейший демон или же всего лишь недовольное человеческое существо, Мэй желала стоять на ступени выше, оглядывая врага спокойным и умиротворённым взглядом. Ей не хотелось казаться той, кто способна выстоять на краю обрыва, пока порывы ветра бушуют за спиной, намереваясь сбросить вниз; ей хотелось являться такой девушкой. Быть может, на её склад характера в некой степени повлиял образ жизни: обучение в окия, где конечной целью всегда было угодить мужчине. Даже в случае его неправоты нужно соглашаться с любыми произнесёнными глупостями. В случае неуместной и мерзкой шутки всегда стоило посмеяться, укрыв рот рукавом; посмеяться так, словно только что была сказана самая смешная шутка на свете, другой равной ей не существует вовсе. Тогдашняя майко выполняла все указания своей госпожи, внимала ей, старалась разбираться во всех необходимых для гейши искусствах, чтобы стать той, кто сможет очаровать любого представителя противоположного пола. Но её натура, вольная иногда не соглашаться, так и вырывалась наружу, не желая быть запертой множеством замков сознания Мэй. Она подавляла подобные непотребства, осекалась, ругала саму себя, читая по взгляду напротив озадаченность и лёгкое осуждение. Девушка училась прятать все желания, о которых просит её бушующая кровь, мыслями понимая, что сама культура повсеместного поклонения мужчинам не должна существовать. Однако нельзя сказать, что кто-нибудь её — или любую другую женщину — спрашивал. Оставалось лишь потакать, делать вид, будто она ни о чём подобном не задумывается. А шорох тем временем не прекращался. Видимо, Сино-Одори настойчиво старалась выпутаться из одеяла. Если только в дом не пробрался посторонний, желающий повозиться в дальней комнате среди ночи. При этом размышлении Мэй застыла, намереваясь не издавать ни звука, прислушиваясь ко всему, что можно расслышать. Смогла она расслышать тихие чертыханья и причитающий шёпот, спутать который невозможно ни с чем совершенно. — Сино? — кицунэ не выдержала, приподнялась с футона, запахивая одеяния для сна плотнее прежнего. Постаралась высмотреть что-нибудь во мраке, однако ничего не вышло. Крайне неудобно мгновениями иметь человеческое зрение. — Прости... — отозвалась ёкай, наконец справившись с настойчивой тканью. — Не хотела будить. — Куда ты? Резко оборвала речь, понимая странность и неуместность вопроса. Мало ли куда ей нужно, отчего она должна отчитываться перед Мэй? Вполне возможно, что саму Сино-Одори такой вопрос совсем не возмутил. — На луну глядеть. — Что? — слово вырвалось скорее, чем его хозяйка успела сообразить. Послышались приближающиеся шаги, свет из окна ярче окрасил тонкую фигуру, берущую кицунэ за руки своими двумя. — Соскучилась по тишине природы. Лишь в темноте не слышен гул людских голосов, хочу воспользоваться возможностью. Внизу река течёт, видишь? — она невозмутимо повернулась лицом к пустому двору, местами освещённому светом луны, улыбнулась каким-то мыслям и развернулась обратно, внимательно и обольстительно оглядывая очи напротив себя. — Там сейчас особенно спокойно, не хочешь со мною прогуляться? Хитрые глаза не сказать, что умоляли. По ним можно прочесть только радостную надежду на согласие. Не дать его Мэй никак не находила сил, понимая, что сон окончательно развеялся и покинул их спальную комнату по крайней мере до рассвета. Бывшая майко лишь кивнула, скрывая за этим едва заметным движением необъяснимый восторг, восхищение существом перед собой, его неуязвимостью, отсутствием стеснения и смущения. Сино-Одори была той, кто оставался в тени, но сами тени растворялись в свете, который распространяла ёкай. Её преданность и стремление защищать поражали до глубины души; иногда кицунэ вовсе не понимала, чем же заслужила такие порывы верности и доверия. Хотелось спросить, разговорить, узнать все мысли, все доводы, которые посещают её голову. С ней было так умиротворённо, Мэй могла смело заявить, что чувствовала себя до крайности правильно рядом с ней. Это невозможно объяснить, да и не хочется, когда та хватается крепче за мягкую ладонь, ведёт к выходу из помещения, забывая о верхних слоях одежды. Самой кицунэ тоже не до того, о чём в прошлом она определённо позаботилась бы, но вовсе не сейчас. Не тогда, когда бывшая майко готова следовать за ёкай куда угодно и при любых условиях. Девушка пребывает в неком неведении, пока они торопливо выходят из дома, не заботясь о том, что могут кого-то потревожить, сбегают по щекотливой траве ближе к берегу, тормозят, едва замечая некое возвышение над тихо плещущей водой. Сино-Одори аккуратно склоняется, осматривая внутренности этого возвышения, словно вымытые водой, а Мэй учтиво придерживает её за талию, дабы та не свалилась вниз, пусть и падать будет недолго. Не успевая ничего вразумить, кицунэ слышит восторженный голос: — Скорее вниз! Ничего не понимая, она терпеливо следует за ёкай, ступая босыми ногами по мокрому песку, ощущая колотящееся сердце от смены обстановки. Она чувствует себя так, словно является одной из героинь древних сказов, мифов и легенд, торопливо и ошарашенно пытается запечатлеть красоту слева от себя, не веря происходящему. Не сон ли это? Точно ли явь? Они хлюпают ногами, как только спускаются уровнем вниз, где вода назойливо омывает песок, течёт вперёд, словно убегая. Мэй слышит заливистый и громкий смех, который в высшем свете назвали бы некультурностью, проявлением невежества и отсутствия воспитанности, однако им обеим всё равно. Наверное, последние два вопроса кицунэ произнесла вслух, вовсе не замечая этого. Сино-Одори обернулась, игриво посмотрела на бывшую майко, выразила ехидство одним лишь дёрганьем кончиков губ, скрывая сияющие глаза тёмными волосами. Пряди казались темнее неба над головой, поскольку оно горело звёздами, раскинувшимися на безоблачном небосводе как на пустом полотне. Тело же покрывалось полупрозрачной тканью, практически не скрывая все наиболее прекрасные и привлекательные для глаз кицунэ черты. Ей так и хотелось гладить его руками, пусть она и не понимала полностью значения своих хотений. Сино-Одори порывисто приземляется в темноте, сверкая карей радужкой, протягивает ладонь подруге, дабы она могла за неё взяться и присесть рядом. Так та и поступила. Теперь они обе сидят под возвышением, ощущая грязь за спиной, влажность под ногами, успокаивающий плеск воды спереди, свет луны, так и манящей взгляд, дуновение ветра, заползающего под складки одеяний. Сино-Одори притискивает ноги к груди, обхватывает их руками, упирается подбородком в колени, протяжно вздыхает, качается в такт музыке небольших волн, прикрывает глаза, словно убаюканная очарованием природы вокруг. Мэй сдержанно садится как подобает, лишь подушки и чайного стола не хватает с закусками, кладёт руки на колени, не скрещивая их, держась прямее некуда. Она смотрит вправо от себя, внимательно рассматривает профиль ёкай, любуется всем, что можно разглядеть, замечает крапинку родинки на чужом плече и поражается столь искусному владению волшебства. Ей бы хотелось уметь так же. Кицунэ вновь невольно погружается глубоко в свои мысли, едва ли не касается дна ступнями, наблюдая за поверхностью воды, располагающейся где-то высоко. Бывшая майко хватается тонкими пальцами за ноги, даже не задумывается о следах, которые оставят ногти, хмурит брови и поджимает губы, чувствуя терзание смятений. Она не стала гейшей, попросту не смогла сделать этого из-за своей природы, из-за того, что не выбирала, из-за того, на что повлиять не может. Она и не овладела магией, попросту не успела из-за круговорота событий, стремительно сменяющих друг друга, не дающих остаться в деревне клана, где есть минимум один человек, колдун, способный помочь. Впрочем, сейчас и тогда Мэй не желала быть навязчивой, потому, вероятнее всего, отказалась бы от постоянных наставлений и тренировок Такао. Однако, не будь всего того, что происходит на данный момент, у неё мог бы быть хоть шанс. Возможность. Она съёживается, сжимается в комок. «Не хватает лишь обернуться лисой и сбежать в глубины леса», — думается кицунэ, пока она едва ли не группируется всем телом. Сбоку становится слышно шевеление, мягкий голос взволнованно окликает: — Мэй? — названая ощущает чужой взгляд, он въедается в кожу, ломит суставы. Ей становится ужасно совестно за то, что она вновь поддалась слабости и её проявлению. Хочет спешно заверить, что в порядке, но не успевает. — Не отрицай своё состояние, — раздалось нежданно серьёзным и читающим тоном. Бывшая майко недоумённо сверлит глазами слипшиеся песчинки, навостряет уши. Слегка раздражённым тоном Сино-Одори продолжает. — Мэй... ты ведь знаешь, что никто не будет против помочь? — тишина была ей ответом; ёкай хмыкает и наверняка продумывает план того, как же разговорить молчащую. — Ты можешь молчать сколько пожелаешь, но правду всё равно легко увидеть. Ловушка захлопывается. Мэй выпрямляет спину, натягивается, как струна, хочет развернуться в сторону и спросить, что же это значит, однако сдерживает порыв. Она не готова сдаваться так просто. Она не может повестись. — Ты сильная, лисичка, самая сильная из всех, — кицунэ боковым зрением видит то, как Сино-Одори поднимает голову и вглядывается в водную гладь. Словно там есть необходимые слова. Иначе Мэй не может объяснить, как ей удаётся их подбирать. — Но это вовсе не значит, что в тебе нет маленькой Мэй, которая нуждается в заботе. — девушка прислушивается. — Представь: крохотной версии тебя плохо. Ей больно, обидно и тяжело от всего, что её окружает. Осмелишься ли проигнорировать её?.. Захочешь ли оставить её страдать дальше? Предложения срываются с губ так легко, словно это очевидная истина. Словно так спрашивает служанка, чего желает госпожа на завтрак. Словно так узнают друзья, как же прошёл день ближе к вечеру. Естественно. Без кома в горле. Неужели подобные вещи можно говорить невозмутимым тоном? — Прошу, не молчи, я тебя молю, — внезапно срывается ёкай, бросаясь в сторону Мэй, обхватывая её кольцом из рук, пачкаясь с головы до ног. Оказывается, у каждого спокойствие исчерпаемо, а Сино-Одори не является исключением. Она зарывается носом в худую шею, трётся и едва ли не всхлипывает. Таким образом тоже несложно остатки самообладания растерять... — Говори что угодно, только не смей отмалчиваться. Последнее звучало как отчаянная мольба. Отказать ей не получается. Все рамки, выстроенные за практически два десятка лет, все принципы — всё это начинает невозвратимо расшатываться, качаться из стороны в сторону, намереваясь рано или поздно рухнуть. Скорее, очевидно, поздно, поскольку даже самая невероятная привязанность и наиболее искренние чувства по отношению к кому-либо не способны противостоять долго формировавшейся привычке, избавиться от которой получится лишь отдёргивая от себя установки по кусочкам. Вероятно, придётся отщипывать и саму кожу — настолько плачевно привыкание к чему-нибудь. И Мэй почти что насильно заставляет себя говорить. Она не противится стискиваниям, скорее наслаждается прикосновениями, пытается распутать мысли, дабы нужным способом разъяснить их. Подсознательно она без затруднений понимает, что её готовы выслушать, подправить в случае нужды, ничего не говорить, если того требует ситуация. Однако страхи... — Страшно, — молвит наконец она ломающимся голосом, едва ли не хрипит постыдно. — Разве кому-нибудь понравится выслушивать недовольства? Сино-Одори крайне озлобленно отвечает: — Самые верные всегда будут счастливы выслушать. Кто бы тебе ни внушил такую позицию, я бы не советовала прислушиваться к ней безусловно. Здесь Мэй оказалась обезоружена; она резко дёрнулась, после чего театрально застыла. Будто бы перестала дышать вовсе. Не сказать, что такая точка зрения показалась ей полностью незнакомой и невообразимой — совсем нет. Однако подобные суждения она допускала лишь на теоретическом уровне, никогда не бросаясь применять их на практике, тем более если иметь в виду собственную жизнь кицунэ, где перекладывать ответственность на постороннего казалось дикостью. Пусть и обыкновенная просьба о совете или попытка выговориться вряд ли могла бы назваться чем-то настолько же возмутимым, насколько и прежде названное. Поток лихорадочно сменяющих друг друга дум прервала ёкай и её ласковая, мягкая просьба, звучавшая из уст как колыбельная, спетая в раннем младенчестве чаду любящей матерью: — Не хотела давить на тебя. Возмутилась и сорвалась, так как само происшествие заставило недоумевать. Прошу, послушай меня внимательно, — во мраке зрачков, в отличие от высказанных фраз, прослеживалась мольба. Будто увидя некое подчинение и безмолвное согласие, приступила. — У вас, людей, принято молчать, если что-нибудь не устраивает. Отчего же? Разве негласная ссора разрешится, если переговоры не начать? Разве всё ненужное в жизни обойдёт стороны, если вовремя не поставить желаемые условия? Разве непрозвучавшие претензии не осядут глубоко в груди, не станут тянуть грузом вниз? Бывшая майко поддалась искушению и ответила, не поразмыслив: — Станут. И ощутила невесомость, словно воспарила высоко, сказала то, что прежде гложило, что до этого не устраивало, что не было раньше ответом на серьёзный вопрос. Мэй затрепетала от приближающегося чувства неизведанного, некого восторга, который подкрадывается незаметно, находится где-то непозволительно близко, однако оказывается невидим. Она готова сделать что угодно, лишь бы рассеять туман незримости и слепоты, наконец обнаружить лёгкость, добиться которой, как оказалось, вполне возможно. Стоит лишь начать долгий монолог. Стоит лишь раскрыться и душу распахнуть, завлекая ближе, испытывая желание оголить каждую частичку несовершенства, быть принятой такой: живой, слегка не такой, как хотелось бы, однако собой. Вода всё бежит в сторону, смешиваясь со звуками иногда переходящего в шёпот голоса, отражает лик луны — яркой, далёкой и теперь уж вовсе не одинокой в компании маленьких рассыпанных звёзд.