Шелест кимоно

Лисица постелилась яркой лентой у подножия раскинувшегося на холме дуба, смешалась с горькими на запах опавшими листьями. Ветер играл меж голых ветвей, завывая нечто одному ему известное, не давал уснуть озябшей кицунэ. Очередное дуновение сопроводилось шелестом омертвевших листьев и распахиванием глаз — зелёные огни показались во тьме. Одинокие странники, проходящие вдали, спутали бы с летними светлячками, гуляющими во фруктовом саду. Очарованно моргнув, Мэй бросила взгляд на белоснежный полумесяц, не скрытый тёмными тучами. Россыпь крошечных звёзд окружала его, освещала ещё не тронутую морозами землю. Мокрый нос уткнулся в лапы в поисках тепла, прикрытый пушистым кончиком хвоста. Мордочка скрылась за мягким вылизанным мехом. Привычные движения успокаивали и настраивали на грядущий сон. В сознании упрямо роились мысли о давнем, об ушедшем, о том, чего больше не было в её жизни, но что заставляло громко стучащее сердце сжиматься с болью от воспоминаний. Казалось, успела утечь целая вечность с тех пор, как она в последний раз чувствовала усталость от чарования с Такао, погружалась глубоко в себя во время медитаций на окраине клана с Кадзу, блокировала точно выверенные удары катаны Масамунэ, танцевала для внимающей каждому движению Сино-Одори, не чувствуя боли в бедре. А на деле — лишь одно столетие. Век, не знавший горечи от неудовлетворения местью и не нёсший вечной боли в мышцах. Век, не сопровождённый стремлением к справедливости, к спасению верно погибающей империи. Век, не обременённый точной целью, следовать которой Мэй желала прежде всего. Этот век она училась жить без движения по указанной дороге, пути, что сопровождался верными друзьями. Она с гордостью, как и раньше, принимала трудности, холодно, но словно с любопытством, смотрела им в глаза, о чём-то одной ей известном задумавшись. Однако делала это, не будучи ни гейшей, пользующейся помощью служанок, ни знатной дочерью, ни принцессой Нойрё, имевшей при себе свиту, она делала это, будучи кицунэ — одичавшей лисицей, прячущейся в устланной мхом норе. Мэй спасла империю, исколесив все провинции, не осталась равнодушной к ёкай, таким же, как и она сама, научившись пользоваться собственной хитростью и одержав победу над Привратницей, но что дальше?.. Она — не правительница и даже не воин. Сесть на трон означало погубить невинные жизни своим же незнанием. Потому она и отказалась от власти, уступив сёгуну. Возможно, печальная судьба Нойрё была предначертана. Возможно, упадок был предусмотрен божествами с самого начала ушедшей эпохи Ириса. Сказать точно означало переоценить свои способности. Ещё недавно бедность крестьян резко контрастировала с богатством аристократии. Достаток родной провинции одного из прошлых правителей, Ясухару Савады, бросался в глаза немногим сумевшим перебраться из обнищавших городов других провинций, давным-давно бывших несказанно развитыми. Но вскоре не осталось и этого. Мэй вспоминала своё детство и первые годы после него: земли родной деревни, по которым она беззаботно бегала в поношенных, но добротных, одеждах, теснящиеся деревянные строения с раскалёнными очагами... Ухоженные чайные дома, которые она посещала будучи юной майко, лишь готовящейся стать гейшей. Она наблюдала за старшими сёстрами, наклоняющимися к клиентам с чайником в руках, и мечтала стать такой же — взрослой, красивой, уважаемой... Помёрзшие тракты, забитые телеги, небольшие постоялые двора, фейерверки на праздники, блестящие роскошью дворцы... Воспоминания сменяли одно другое, пока Мэй не пришла к мысли: при любых обстоятельствах рядом с ней было несколько близких людей. Она могла назвать их надёжными, не боясь ошибиться. Порой, в особо холодные и тоскливые вечера, когда небо не скрывали облака, она виделась себе одинокой и беспомощной — чересчур маленькой для большого, пока не исследованного мира. Она вспоминала о том, как в мгновения одного из главных сражений её воротило от одного лишь вида истекающих кровью воинов, скрывших собой плитку на земле. Некоторые трупы были крайне изувечены, брошены среди дороги, они словно облепляли ноги, не давая проходу, заставляли задерживать дыхание от запаха, пробирающегося в ноздри. Юных воинов выворачивало наизнанку, более опытные лишь недовольно кривились, самые выносливые же были озабочены иным, только тем, как поскорее добраться до замка. Кровь лилась рекой, смешиваясь с грязью и пылью дорог, одежда пачкалась, кожа рассекалась, оружие издавало лязг. Мэй ещё не знала, что пройдут годы, сменятся знойные лета на промозглые зимы, одни правители заменят других, и она перестанет горевать о воинах, отдавших во имя её жизни, поскольку получит ряд куда более печальных известий: близких ей людей не станет. Они погибнут смертью обыкновенной, человеческой, почти всегда лишённой призрачных догадок о случившемся и спокойной настолько, насколько это будет возможно. Кто-то мирно почил в глубокой старости в тёплой постели, иного тихо, без лишних эшафотов, казнили глубокой ночью в темнице, а третий добровольно ушёл, завершив свой путь сэппуку у спокойно льющейся реки. Она стёрла слезу с покрасневшей от неслышного глухого плача щеки, подняв голову и растерянно уставившись на облачённые в туманную ткань горы. После церемоний, вернувшись в густой лес, окружающий деревню — пристанище других, отличных от остальных, — едва разборчиво, сотрясаясь, сказала подошедшей Сино-Одори о принятом решении. Мэй не желала оставаться здесь, в месте, где поколения родных сменяют друг друга, оставляя страдающему сердцу разве что терзаться, думая о былом. Ёкай лишь поддержала, прижавшись тёплой кожей к коже, согрев дыханием. И они вновь, как годы назад, пустились в странствие по провинциям. Больше не теснились между людьми, останавливаясь в простой комнате, не ели приготовленную чужими руками пищу, не изучали традиции с обычаями, присущие определённой местности и только ей. Они, будто оставшись одни на белом свете, ступали, нет, бежали на звериных лапах по лесам, полным животными и ёкай, пахнущим росой на рассвете и пронизывающим морозом на закате. Они прятались меж ветвей тянущихся к солнцу деревьев, спали, постелив себе непромокаемую нору, питались сырым мясом, отринув все человеческие принципы. Быть может, не будь душевная боль столь режущей, столь пожирающей всё нутро, Мэй бы не стала сбегать из мира людей. Она осталась бы среди тех, к кому привыкла, по-прежнему была бы к ним близка... Но нет... Смотреть на свою страну, погрязшую в беде, предотвратить которую, возможно, она всё же была в состоянии, разглядывать бледные осунувшиеся от голода лица было невыносимее обретения новых лисьих повадок... Столь же тяжело ей было наблюдать за сплотившимся из-за общих несчастий народом, который не знал, что такое боль от бессмертия — бремени, ступающего за кицунэ по пятам. Благодаря ему Мэй не рисковала привязываться к тем, чьи дни сочтены ещё со дня рождения. Лишь вспоминала тех, кого полюбила ещё будучи юной, неопытной и смелой гейшей, не знающей нынешних горестей. Полумесяц скрылся за чёрной тучей. Погрузился во мрак голый дуб. И вновь застенал гуляющий ветер, припомнив песню осени.