Шелест кимоно

Мэй ступала по сугробам, едва перебирая ногами. Выискивала хоть след человеческий, чтоб идти не проваливаясь. Тщетно — будто и не было до неё здесь ни души. Только бескрайнее море, и белая пена. Оступишься — напьёшься ей морской. Садилось солнце, и прежде казавшееся далёким — отчего не греешь?.. Мороз крепчал, суровел. Поутихли звуки леса. Мэй не хотела быть странницей в потёмках. Лишь найти пристанище на ночь. Брела, брела навстречу солнцу, а оно, насмешливое, скрылось. Густела тьма. Как болото, изголодавшееся по неуклюжему прохожему. Не успевшая заметить, откуда такие мысли в ней взялись, Мэй увидела свет вдали и усомнилась. Не морок ли?.. Не стали ли духи леса, уподобляясь солнцу, подшучивать над ней? Не пожелали ли насытиться её озябшим телом? Запахнула ворот, противясь ветру, и усерднее двинулась вперёд. Быть может, то была хижина отшельника? Больше не терялась в догадках, не чувствуя пальцев. Готова была пожертвовать какой угодно частью тела — только бы отогреться. Наконец дошла. Силилась разглядеть. Вовсе не хижина, а постоялый двор. Потёрла бы глаза, сумей совладать с покрасневшими руками. Озадачилась бы, не помни о пути, что измерила ногами. Опомнилась распахивающей дверь. Не поддающуюся, тяжёлую, точно камень на дне реки. Мэй помогли, да так быстро, что морщинка меж бровей разгладилась. Из груди вырвался выдох облегчения. Она не могла сказать, кого ожидала увидеть, но удивилась, встретив молодую госпожу. Та приветливо улыбалась, тянула руки к накидке гостьи. — Здравствуй, госпожа, позволь помочь тебе. Скорее проходи. Вот куда спряталось студёное солнце, отогревшись. Она легко стянула накидку, движением руки пригласила к очагу. Мэй принялась разминать пальцы, последовав за незнакомкой. Лист, что движется по течению. Приблизилась к огню, смежив веки. Ощутила покалывание. Улыбка горько тронула губы. Молодая госпожа подала миску риса да чашу чая. Благодарная Мэй поклонилась. Быстро управилась. Взгляд, полный интереса, блуждал по ней. — Госпожа, — начала она, оглядевшись. — Ты здесь хозяйкой? — Верно, — размеренными кивками; трудно было не углядеть в ней эту выверенность движений. — А ты? Постоялицей? Успевшая согреться Мэй усмехнулась. Молодая госпожа приблизилась, блеснув глазами. — Зима сурова. — Я не вспомню другой в этой местности. Подготовлю для тебя комнату. Хозяйка собиралась было подняться, прихватив посуду, но Мэй остановила её. — Погоди. Принеси мне ещё немного чаю. И расскажи кое-что. Когда первая просьба оказалась исполненной, гостья понизила голос, вопросив: — Не сочти за оскорбление. Отчего постоялый двор находится в глуши? — Мой отец построил его здесь, потому что не любил шума, — был простой ответ. Повисло молчание. Задумчивая хозяйка приглаживала тёмные волосы, прислушиваясь к порывам ветра. Будто к словам, что более знакомы. Мэй пригубила чаю, наблюдая. Было в том вечере нечто таинственное. Молодая госпожа первой нарушила затишье, спросив, откуда Мэй держала путь. Та ответила, что возвращалась домой с Островов, где кормилась, странствуя, игрой на сямисэне. Пояснила, что осталось ей до родного поселения немного, расчитывала прибыть до следующих сумерек. — Но где госпожа собиралась искать ночлег? — Мне не посчастливилось оказаться обманутой возницей. Я думала, что проведу ночь в пути на телеге. — Разве не посчастливилось? — прошептала хозяйка, улыбаясь. Мэй не ответила. Ей подготовили комнату — натопленную, уютную, со свежим футоном. Она прикрыла сёдзи, слушая шорох, взглянула в окно, затянутое бумагой. Тонкие ветви гнулись от ветра. Он не стихал всю ночь.

***

Утро не уступало в суровости. Мэй проснулась от жара. Веки горели, горло отдавало болью. Она выскользнула из комнаты, попросив наполнить бочку, чем вызвала немалое беспокойство у молодой госпожи. При свете дня та выглядела иначе: сведённые брови, поджатые губы, тяжёлый взгляд. Куда подевалась беспечность?.. Спустившись вниз, Мэй вовсе растерялась. Постоялый двор приобрёл черты, присущие старому строению, приходящему в негодность. Наконец хозяйка позвала её искупаться. Показала себя щедрой. Помогла сбросить одежду, погрузиться в воду, вымыла волосы до скрипа — блестящую темень на белых ладонях. В воздухе витал аромат трав. Стояло безмолвие. — Я — Нанами, — внезапно сказала молодая госпожа, присев где-то позади. — Как я могу называть госпожу? — Мэй. Она коснулась пальцами спины. Пересчитала позвонки, едва притрагиваясь. Точно к горному ручью. Раздумье: погрузить ли в мёрзлую воду? Рискнуть ли? Напиться ли священной, но быстрой течением?.. Принялась выводить что-то на влажной коже. Её имя. Мэй отшатнулась, силясь собрать воедино слова. Тихо молвила, что хотела бы остаться наедине. Осталась. Вспомнилась сумеречная прогулка, занесённые белым дороги. Опустевший лес, близость деревни. Продолжить бы путь, не остаться бы здесь. Повела плечом. Сперва нужно окрепнуть. Мерно поднялась, стянула волосы, укрылась тканью. Прошлась комнатами, нигде не обнаружив хозяйки, села у очага, там же, где и вчера. Долго глядела в огонь, ловила треск. Мутнело всё, плыло как осенний лист. Воздух извивался в танце, голый и без веера. Не подбросил его высоко, не взглянув выше, не принял точно в ладонь. Не поклонился, показав причёски и густых ресниц. Мэй не помнила, видела наяву себя юную, ступающую по углям. Тронутым алым, искрящимся. Терпевшую, но презиравшую боль, молчавшую, но желавшую ответить. С горящим сердцем, холодным рассудком, цепким взглядом. Лисье кимоно, алый воротник, выученная улыбка. Смех, спрятанный за рукавом, тонкий шёлк, лижущий тело, высокая обувь. Изучающие взоры, льстивые замечания... Вздрогнула от стука. Принесли еду. Посмотрела в лицо молодой госпожи — туманная завеса. Как и прошлым вечером, управившись с завтраком, она принялась расспрашивать. — Госпожа Нанами, ты здесь всегда одна? Та отчего-то отвела взгляд, смутившись, и лишь затем ответила: — Да. Так повелось ещё при отце. — И тебе не одиноко?.. — вырвалось прежде всякой мысли. «Бестолковая». Мэй тут же стушевалась. — Прости, я не должна была... — Мэй, не нужно, — молвила хозяйка, едва заметно придвинувшись ближе. — Ты очень близка к правде, тогда зачем просишь прощения? Помолчали. Мэй перебирала палочки, точно мысли — одну за другой: в какое направление увести беседу?.. Ничего не приходило. «Гейша», — про себя хмыкнула. — Так было не всегда, — размышляла вслух Нанами, вглядываясь во что-то за чужой спиной. — Но те дни настолько далеки, что кажется, будто бы их и вовсе не было. Она взглянула в глаза напротив, выискивая в них что-то. Застывший, блуждающий взгляд — воды под слоем льда, рвущиеся к берегу. Хозяйка вздохнула, поднялась, убирая чаши. Не нашла. Тьма забрала Мэй к заходу солнца. Игра теней, движение света, неясные видения — всё, что осталось наблюдать ей. Вспоминать. Казалось, будто бы она стояла за отцом, вслушивалась в разговор его с незнакомой женщиной. Немолодой, но не утратившей очарования. Изящные лепестки за мгновение до увядания. Безмолвная, хрупкая красота. Оглядывался задумчиво, не спеша, точно луна перед тем, как скрыться. Одно из последних воспоминаний с ним. Иное силилась припомнить, но пена морская не возникала на поверхности вод. Постепенно Мэй обретала чувства. Спутанные. Лежала в тепле, тяжело дышала. Ломота в теле. Тихие шаги, вой немого ветра, горечь на языке. Голоса. Не голоса, но голос. Хриплый, надрывный. Едва уловимый. Будто в туманное утро раздавшийся. Унесённый бурным потоком. Робкий луч солнца чуть лизнул крону, да отступил. Дал место ночи — облачной, беззвёздной. Времени вне времени. Шёпот отчаянный, сбивчивый. Точно в молитве, нет, не в молитве, но в проклятии — неустанном горе, обиде, обративших иное в пепел. Касание. Кто-то сжал ладонь Мэй. Грубо, порывисто. Стенание снаружи стало громче — то метель молила впустить её внутрь, обдать томящиеся тела холодом, чтоб умертвить стучащие, полные свежей крови сердца!.. Отступил шум, подобно мнительным морозам перед оттепелью — звонкой, свежей. Ветра принесли с собой пение птиц. Неуёмное. Живое. Проснулась в поту, распахнула горящие веки. Низкие стены и потолок давили на грудь. Чуть не сломя. Задыхалась. Движение ниже. То была склонившаяся лбом к полу Нанами. Пугливо подняла глаза, оглядывая. Бросилась из комнаты, так же вернувшись. Протянула воды суетливо. Больная пила, часто дыша. Успокоившись, опустилась на простыни. Хмурилась задумчивой. Молодая госпожа сжимала губы, точно понимая. Свет просачивался сквозь бумагу. Мутный, будто беспокойные воды. Мэй прошептала: — Солгала. И понемногу отошла ко сну. Мгновения сплетались воедино, перетекали в дни, а те — в недели, неумолимо. Более не горячилось небо, не гневался ветер, луна тихо сияла над головой. Медленно таяли снега. Тишина сменялась звуками природы. Мэй могла поклясться: пробуждалась от журчания ручья в предрассветный час. Вытяни руку — коснёшься поверхности, окунёшь в глубины ладонь, почувствуешь поток. Прикроешь глаза, скроешься за тёмной завесой, вообразишь шум листьев, лежавших подо льдом. Влажных, но трепещущих на ветру. Высыхающих. Горьких. Поднималась, мерила шагами тесную комнату, вспоминала годы. Давно ушедшие, утёкшие, как талая вода сквозь пальцы. Вспышкой вернувшиеся в памяти. Первый хвост, побег, всё тот же жар... Отвергнутые в лодке под низким небом. Прикосновения украдкой, подножья гор. Беседы у очага, трепет воздуха. Жар, но не тот — иной, непривычный. Хриплый голос, злые глаза. Поздняя осень. Ладони в мозолях, сталь у самой кожи. Ночи под открытым небом. Юной, счастливой была. Обняла себя, сжавшись. Вздохнула. Вскоре стала спускаться от скуки. Молчаливо перебирала струны сямисэна, точно невзначай. Поглядывала на Нанами — сидящую чуть дальше, погружённую в себя. Тихо напевала. Хозяйка в один миг обернулась, вслушиваясь. Настороженно, съёжившись. Будто находя в пении том что-то знакомое. Мерно поднялась, села подле. Разглядывала Мэй и её тонкие пальцы. Белые на белом. Тени ресниц на щеках. Отблеск пламени на рукавах. Утихало напряжение, против воли отдаляясь. Покидая постоялый двор. Точно сняли удавку с шеи. Тогда хозяйка едва слышно сказала, в мучении прикрывая глаза и сводя тонкие брови: — Оставь же, оставь меня. Мэй не прерывала игры, лишь украдкой наблюдала. Нанами всё умоляла, вжав голову в плечи. — Отчего ты не понимаешь? Отчего возвращаешься ко мне снова и снова?.. Губы побелели. Тронутая струна заныла. Протяжно до того, что послышалось восклицание: — Какое тебе дело до меня? Ты появилась из ниоткуда и тут же исчезла. Тогда скажи наконец, зачем напоминаешь о себе? Зачем мучаешь меня?.. Ладони прикрыли лицо, коснулись колен. С несвойственным ей подрагиванием, заметила Мэй, молодая госпожа заплакала. Затишье коснулось слуха. Как касается весеннее облако плеча. Нанами вздрогнула, оглянувшись. Фигура в широких одеяниях стояла позади. Недвижно, точно крепкое дерево. Корнями глубже. Всё мигом поняла. Не стала поднимать голову, чтоб вглядеться в лицо, не издала ни звука. Только притронулась к подолу. Стоило пальцам поцеловать ткань, фигура рассеялась. Мэй взглянула на колени. Струны сямисэна окропились кровью.