Гитарист

Я впервые попробовал вино и губы Ди в шестнадцать лет. Для меня по-прежнему вино ассоциируется с его губами. Цвет, вкус, влияние. Ярко-розовые губы, ярко-бордовая мякоть рта, почти вишневый кончик языка — все оттенки красного в хрустальном бокале — мне. Терпкий вкус сигарет. Пепел на языке, который он передавал мне. Нотки алкоголя, цветущий букет всего поцелуя. И полное опьянение после.

***

Я пришел на концерт, на который позвал меня Ди. Это снова был благотворительный концерт для каких-то важных людей города — мэр, чиновники, владельцы фирм. — Спорим, они даже не знают, на что пойдут деньги? — спросил Билл у Ди, стоя за кулисами и поправляя бабочку, — Им и на музыку нашу плевать. Главное показать, какие они якобы щедрые. — Показуха — худший из пороков, — сказал Ди, поворачиваясь ко мне, — Мой номер последним, ты же не уйдешь? — Никогда, — тихо ответил я. Я помню запах замшевой шторы, о которую быстро вытер вспотевшие руки, потому что Ди приобнял меня перед выходом на сцену. Как его друг мне разрешалось весь концерт смотреть не из зала вместе со всеми, а из-за кулис, невозможно близко от Ди. Я не помню других музыкантов, хотя уверен, что игра Билла была хороша. Но эта музыка прошла мимо меня. Для меня настоящим гением был только Ди — он играл как Бог. Неудивительно, что его номера ставили в концертную программу последними, как десерт. Я хотел этот десерт есть целыми ложками, загребая, давясь и даже не пережёвывая, потому что мне в любом случае было бы мало. Каждый раз слушая игру Ди мне казалось, что я занимаюсь любовью. Потом, я конечно, смог сравнить эти ощущения, и мои одиночные оргазмы даже рядом не стояли с тем, что делал со мной Ди. И неважно, музыкой или своим телом. Ди был синонимом слова «любовь». Неопытный девственник, я знал, что хочу ощущать это чувство снова и снова, и мне было плевать на все условности и принципы. Ди же был слишком свободным и раскрепощённым человеком, чтобы задумываться о том, с кем заниматься любовью. — Я не сплю со всеми подряд, — как-то сказал он мне, выпуская кольца дыма в потолок, — Но я не хочу ограничивать себя гендерными стереотипами. Мужчина, женщина, какая разница? Я спал и с теми, и с другими. Ди был слишком свободным, открытым, не стесняясь ничего. Выходя на сцену и играя музыку, он будто оголялся перед сотней зрителей, но нисколько не стеснялся своей наготы. Я смотрел на него как на бога, как на греческую статую, готовый всю жизнь быть подле, за, под. Каждый раз, после окончания его игры, я готов был целовать его руки, которые творили такое с моим сердцем и душой, заставляли чувствовать столько, что не вмещалось в мое маленькое тело. Я был намного ниже его, меньше, ничтожнее. Я готов был всю жизнь быть его тенью, лишь бы иметь возможность прикоснуться к его гению. После концерта Ди с другими музыкантами решил выпить пива в местном баре. Компанию музыкантов, которые часто играли на благотворительных концертах, знали все в заведениях, потому что как сильно они любили музыку, так ещё сильнее они любили пить. Ди позвал меня с собой, и никогда я ещё не чувствовал себя таким чужим, как в тот вечер, в компании свободных, раскованных молодых людей, которые шутили скабрезные шутки, крыли матом Моцарта, потому что Шопен им нравился больше, чокались кружками с пивом и громко орали. Они все играли на разных музыкальных инструментах: гитары, скрипки, фортепиано, и музыку тоже играли разную. Но их разговоры о ней так переплетались между собой, что казалось что Моцарт и Горшенёв жили в одно время. Ди заказал мне вино, налил всего ничего, почти на дне. — Мы не скажем об этом маме, верно? — подмигнул мне Ди, и наклоняясь над столом, чтобы наполнить мой бокал, слегка скользнул волосами по моей щеке. Я перестал дышать. В голове играли струны, сердце сжималось в скрипичный ключ, когда я ощущал прикосновения Ди, такие тихие, случайные, что моя кожа рождала тысячи мурашек. — Хочешь, сбежим? — тихо спросил он в самый разгар попойки, когда Билл начал читать стихи, поднявшись на стол. Они были похожи на воодушевленных революционеров, готовых перевернуть мир с ног на голову, провести войну. Вот только я в своей личной войне проиграл. — Да, — ответил я, мельком глядя на профиль Ди. Орлиный нос, острые скулы, слишком яркие губы, с которых скатывались изящные шутки, приправленные матерными словами. Он был весь противоречие. Чёрное и белое, и никаких полутонов. — Выпьем за Марка, — вдруг сказал Билл, поднимая свою кружку, и я заметил, как изменился в лице Ди и другие парни. Все замолчали. — Кто такой Марк? — тихо спросил я. Ди лишь слегка дёрнул губами, как бы скрывая внутреннюю боль. — Это мой друг, — сказал Ди, — Он болен, и как раз находится сейчас на лечении в больнице. — А что.. с ним? — спросил я, и Ди вдруг отодвинул кружку от себя, слегка расплескав пиво. — Рак, — сказал Билл, слезая со стола, — Это меньшее, что мы можем сделать для него. Собирать деньги на концертах. Я промолчал. Не знал, что сказать, а кружевные, как салфетки, слова сожаления, не шли в голову. Я вдруг слегка взял Ди за руку. Этот жест не показался мне странным, потому что обычно он сам накрывал своими большими, узкими ладонями мои руки, когда клал пальцы на струны. — Давайте выпьем за здоровье Марка и за всех нас! — сказал Ди, но не сделал ни глотка. Я выпил за вечер лишь пару капель вина, мой бокал был ещё почти полон, когда Ди вырвал меня из-за стола и сказал, что должен привести меня домой. Никто и не обратил на нас внимания. Музыканты, творческие личности, всегда были лишены какого-либо осуждения. Мы вышли на прохладный воздух, и Ди тут же скинул с себя свой огромный пиджак, накидывая мне на плечи, как покрывало, укутывая, согревая теплом. — Я люблю такие попойки, но не когда мы прикрываемся добрым делом. Марк действительно мой близкий друг, но ему осталось совсем ничего, — Ди остановился, поднимая голову в небо, — Жизнь дерьмовая штука, и всего хорошего в ней только музыка, которая ещё держит меня на плаву. — Не говори так, — я вдруг захотел обнять его, забрать его переживания из-за друга. Я никогда никого ещё не терял, и не знал, как это может быть больно. — Ладно, все проходит, все забывается, Сейчас мы живы и вместе, да, Хэви? — он улыбался так, будто стрелял в сердце, заставляя дыхание сбиваться, быть мятым, как простыня на утро. Мы гуляли всю ночь, мои руки терялись в огромных рукавах, а полы пиджака доходили до середины бедра. Пустые улицы раскрывали свои объятия, протягивали свои руки нам. Мы были вдвоем, не думали о других, и Ди... Он был со мной. Рядом. Такой красивый, такой... — Мы почти пришли, — мы вдруг остановились возле дома. — Завтра у нас занятие, — Ди оперся рукой о каменную стену дома, почти впечатывая меня в неё, — Ты делаешь успехи. — Почему мы начали.. с этой мелодии? — спросил я, пряча взгляд в карманы пиджака Ди. Я не знал этой композиции; она была сложной. Пальцы болели, и даже не успевали летать по струнам с той скоростью, которой от меня требовал Ди. — Я написал эту музыку, — Ди слегка улыбнулся концом губ, и луна высветила его небесное лицо, — Хочу научить тебя ей. Я не стал спрашивать зачем. Я был учеником, а Ди — самым лучшим учителем. Я даже не помнил себя до него... Как я жил? Что делал? Какую музыку слушал? Что заставляло моё сердце биться чаще? Я не знал. — Спасибо, что учишь меня, — тихо сказал я. — Ты очень хороший ученик. И я рад, что смогу оставить после себя хоть что-то... Передать другим свои знания. Кто знает, вдруг, я умру завтра? — Ди улыбнулся, перекрывая этой улыбкой мне кислород. Мы ещё какое-то время помолчали. Я разглядывал ладонь Ди. Узкая кисть с выпирающими костями, длинные пальцы с блестящими ногтями. Пальцы — струны. Я слизывал с его пальцев ноты. Я был так влюблён. — Идём, — вдруг я заметил, что тень от руки Ди поднялась, и он слегка погладил меня по щеке. В его пиджаке стало жарко нам двоим — мне и моему сердцу. Вдруг Ди прикоснулся пальцем к моему подбородку, провел по скуле, слегка задерживая палец на губах. — Ты красивый, — прошептал он, и я готов дать руку на отсечение, что это услышало за меня не вино. Я еще ощущал слабый привкус этого алкоголя у себя во рту, когда его полностью вытеснил поцелуй. Ди наклонился, и, придерживая меня одной рукой за подбородок, поставил печать на моих губах. Я вдохнул его вкус, его теплоту губ, и чуть не потерял равновесия, но схватился за него двумя руками, привставая на цыпочки. Я был настолько ниже, что ему пришлось наклониться, слегка прижимая меня к стене дома. Я почувствовал, как затылок обожгла холодом каменная стена дома. Прижался к ней, рванул к Ди грудью, касаясь его, готовый закопаться в него. Зарыться в его волосы, губы, пальцы, голос. Лишь бы не отпускать. Ди целовал так, как играл на гитаре. Быстро, властно, стремительно, вызывая этим музыку моих стонов. Он мял мои губы, делал их ярко-красными, обводил языком. Я не умел играть на гитаре; не умел целоваться. Я обнял его за шею, притягивая к себе, ближе, ближе. Пиджак сполз с моих плеч, но мы не обратили на это внимания. Мы целовались возле дома, когда ночь ещё только вступала в свои права, в середине месяца Близнецов, знакомя губы друг друга. Как слаженно мы создавали музыку, так слаженно мы работали и тут. Я притягивал Ди к себе; мои стоны — «си», его — низкое «до», запах мертвой сирени, синтез вина и пива на губах и во ртах друг друга. — Ди... Мой стон отрезвил его, и он слегка отстранился, в последний раз слегка прикусывая меня за губы, и забирая кусок моей души с собой. Я еще потянулся к нему, но Ди покачал головой. — Нам пора домой, — он виновато улыбнулся, — Тут вполне может выглянуть в окно мама или папа.. — Да, — пискнул я, наклоняясь и поднимая его пиджак, — Ди... — Оставь, — Ди склонил голову, прячась за кудрявыми волосами. Я до сих пор не знаю, к чему относилось это «оставь» — к продолжению разговора, поцелуя или пиджаку. Но пиджак я оставил, Элли. Веришь ли, это единственная вещь, которая у меня осталась после него. Именно вещь... Да, всё, что он оставил мне помимо этого, вещью не назвать. Это всё здесь. Холодными ночами я надевал этот пиджак, и даже спустя три года он все еще пахнет его духами и сигаретами, хотя, конечно, это невозможно, но… — И что, тебе становится теплее? — спросила Элли, замершая, как статуя, пока слушала мой рассказ. Я лишь грустно улыбнулся, ощущая звук подступающих слез. У них тоже есть звук. Звук скрипа в сердце, которое выжимают, и оно капает слезами. — Нет, — я выдавил из себя улыбку, поправляя лацкан пиджака. Пиджака Ди, — Становится только холоднее. И, кстати, я больше не пью вино. — Из-за него? — Элли не смогла назвать имя Ди, и я её понимал. Я тоже долгое время не мог. — Нет. Из-за себя. Становлюсь слишком сентиментальным. — Что... Что с ним произошло? — Элли неловко погладила меня по руке. Для дружбы надо так мало времени... Я пожал плечами, не сводя взгляд с гитары в дальнем углу зала. — Жизнь.