Гитарист

Я всегда считал, что в жизни человека бывает две первых любви. Первая невзаимная любовь, которая остаётся с вами на всю жизнь, тлеющая в сердце, как мусор или гниющая как труп. Первые чувства, на которые не ответили, унизили, растоптали, не приняли. Вторая первая любовь — взаимная. Первые отношения, которые кружили голову, первый поцелуй, первая близость. Не всегда, конечно, это делается по любви, но я был в душе́ наивным романтиком, и видел такую картину мира для себя. Я встречал очень мало людей, у которых первая любовь в жизни стала сразу же взаимной. Обычно, по молодости и глупости лет мы впервые влюбляемся не в того человека, потому что юное сердце так и норовит делать ошибки. Мы выбираем глазами, а не душой. И только после этих бесплотных попыток в несчастливые чувства, безответные любови, от которых не спишь ночами и плачешь в подушку, ты приходишь к чему-то светлому и настоящему, находишь того человека, который готов принять тебя со всеми ранами, оставленными прошлыми несбывшимися людьми. Я был из того числа счастливчиков, кому повезло впервые влюбиться и сразу взаимно. Это как купить лотерейный билет за два доллара просто так, на сдачу в супермаркете, и выиграть миллион. До Ди я никогда не влюблялся. Никто не заставлял меня чувствовать такое. Это экстаз, воодушевление, вдохновение. Это желание не спать, желание отдаваться человеку полностью, ничего не требуя взамен, лишь только его беспрекословного присутствия. В шестнадцать лет можно любить либо так, либо никак. Ди научил меня полноте, объему жизни; он не терпел половин, четвертей. Ему нужно было либо все, либо ничего. Я и по сей день не знаю, что он нашел во мне. Преданность? Внимание? Неопытность? Не думаю, что дело было лишь в этом. Он был красив, известен, умён. Я явно был не одним его почитателем, он мог обратить внимание на любого человека. Но он выбрал меня. И это сводило меня с ума. Я не мог понять: почему я? Чем я заслужил счастье? Почему и всех людей на планете мне досталось искреннее, взаимное чувство? Спустя три года после этой истории у меня все еще есть некоторые вопросы к Ди. Почему он был таким? Почему так сильно любил музыку, меня и не верил в бога? Но вопросов к его чувствам у меня никогда не было. Я верил, я знал, я чувствовал, что он любит меня. При этом Ди никогда не говорил об этом. Мы редко говорили именно о любви; музыка была нашим языком выражения чувств. Но Ди смотрел на меня так, как может смотреть только любящий человек. Мы не предлагали друг другу встречаться, не объявляли официально о том, что мы вместе, но на всех вечерах в компании друзей, на концертах, дома, Ди брал меня за руку, не стесняясь, и порой такой жест, как взять за руку, говорит больше, чем все слова. Мне не надо было слышать от Ди признания в любви — я знал это признание. Когда он целовал меня в волосы — я знал, что он меня любит. Когда представлял друзьям, по-особенному произнося мое имя, я знал, что он меня любит. И мне так хотелось дать ему столько же любви, сколько он давал её мне! И я старался делать это изо всех сил. После того поцелуя возле нашего дома я понял, что это тот человек, который послан мне судьбой, в которую я, на самом деле, не верил. Ди был скептиком, агностиком; не делая это специально, он заставлял меня думать так, как он. Он никогда не навязывал своего мнения, я сам слушал его, наполняясь. Он был таким умным, мудрым. Щедрым. Он играл почти задаром, и ему никогда не нужны были деньги. Он часто навещал своего друга Марка в больнице, который из последних сил боролся за жизнь. Меня он всегда оставлял у входа в больницу. — Тебе не стоит этого видеть, — говорил он, сжимая меня за руку. — Я не боюсь увидеть смерть, — говорил я, не понимая, почему Ди относится ко мне как к ребенку. — Я говорю про себя. Я там становлюсь совсем другим человеком. Не хочу, чтобы ты видел меня в плохом настроении. Подожди меня здесь. Ди скрывался за дверями больницы, а я ждал его, кутаясь в его пиджак. После того поцелуя я понял, что зависим от Ди и его губ. Мы целовались постоянно и везде, где только можно. Быстрый, лёгкий поцелуй в уголок губ перед его концертом. Длинные, полные нежности поцелуи дома, возле окна, демонстрируя нашу любовь звёздам, небу, и всему миру. Страстные поцелуи, от которых у меня горели губы, взрывалось сердце, а тело требовало продолжения. Я был неумелым девственником, и Ди знал это. — Не хочу тебя портить, — говорил он со смехом, оставляя лёгкий поцелуй на моей шее. Я знал его телом, губами и руками наизусть. Он же играл на моем теле, как на гитаре — любил касаться слегка, по рёбрам, как по струнам, вызывая музыку моих стонов. Его сильное, тяжёлое дыхание и мои стоны смешивались. — А если я хочу испортиться? — спрашивал я, беря Ди за руку и кладя его пальцы себе на губы. Я знал наизусть запах его рук — музыка и сигареты, запах сорванных листьев с деревьев и духи, запах которых перемещался с его шеи ему на руки. — Почему-то все так хотят быть испорченными, но никто не думает о том, чтобы исправиться, — Ди задумчиво смотрел в потолок, тяжело дыша. Он много курил; ещё больше кашлял, подолгу стоял в ванной, полоскал рот, чтобы потом ласкать меня. Наш роман, тайный для наших родителей, и довольно явный для его друзей, длился уже четыре месяца. Сентябрь наступал на пятки, кружил в воздухе холодные листья, но я оставался в комнате у Ди долгими темными ночами, когда мы разговаривали обо всем и ни о чем, целовались и играли на гитаре. Я не хочу быть совсем сентиментальным, потому что иначе я расплачусь, Элли. Я не хочу отрицать того факта, что, когда-нибудь я снова полюблю. Возможно, даже счастливо. Возможно, у меня будет семья, дети, большой лабрадор и трехэтажный дом. Я буду примерным отцом, мужем, хорошим специалистом и по выходным буду ездить навещать своих родителей. Но я уверен, что я никогда не смогу забыть той ночи с Ди; и никогда не стать мне счастливее, чем тогда. Мы часто лежали на его кровати, трогали друг друга. Я оставлял на его бледной коже поцелуи, зная, что через минуту уже вернусь за ними снова. У него была такая тонкая кожа, что стоило мне чуть сильнее коснуться пальцем, как на утро появлялись синяки. — Это значит, что ты остаёшься у меня под кожей, — смеялся Ди. Его низкий смех и сейчас звучит у меня в ушах. Я встал с постели, взял гитару. На мне была рубашка, забранная у Ди и джинсы. Я присел на кровать возле Ди и положил руки на струны. Он лениво перекатился на бок, подпирая худой рукой щеку и с интересом смотря на меня. — Что ты собрался делать? Вместо ответа я впервые самостоятельно сыграл мелодию Ди. Я сбивался, путался в нотах, чертыхался и краснел, но все же доиграл до конца. Я учил порядок нот, практиковался в своей комнате, когда Ди дома не было. Мне хотелось удивить его и показать, что я неплохой ученик. Эта мелодия порой снится мне ночами. Грустная, но при этом светлая. Когда я её играл или слушал в исполнении Ди, мне хотелось улыбаться сквозь слезы. И это относилось ко всем нашим отношениям. Я кое-как доиграл, сбившись раз десять и замер, ожидая вердикта. Я услышал, как Ди тихо поднялся и прильнул к моей спине ко мне. Я не мог повернуться на него. — Я очень плохо играю, — сказал я, смотря на тень Ди. — Для человека, который и не хотел уметь играть, ты сделал невероятное, — сказал он тихо, и я обернулся. — Откуда ты?.. — Я слишком хорошо изучил тебя. — От «А» до «Я»? — я слегка закусил губу, и Ди улыбнулся. — От «До» до «Си». — Ты гениальный музыкант, — сказал я уже, наверное, в тысячный раз за всё время наших отношений, хотя моя похвала никогда не долетала до Ди. Он знал всё про себя сам. — Спасибо, — ответил он, но я только потом понял, что эта благодарность относилась не к моему комплименту. Я повернулся к нему и, отставив гитару, обнял его. Ди тяжело вздохнул и уткнулся мне подбородком в голову. — Ты молодец, — прошептал он мне в волосы, — Останешься сегодня у меня? Вместо ответа я приподнялся и поцеловал его в губы. Я и до этого ночевал у него в комнате, и он мог бы не спрашивать, но я знал, что эта ночь станет особенной. До этого мы просто спали рядом, даже не касаясь друг друга. Ди ответил на поцелуй, скользя руками по моим плечам, оголяя их. Все его рубашки мне были велики. Жалею, что не забрал их себе все, но мой психолог говорил, что мне надо было избавиться от всего, что напоминало мне о Ди, но... Я мог выбросить вещи, но как бы я мог выбросить голову и сердце, Элли? Ди подтолкнул меня к спинке кровати, и я, облакотившись на неё, посмотрел на Ди. В его голубых глазах отражался я. — Билл ведь не придет? — прошептал я, чувствуя дыхание Ди на своих губах. Он всегда наклонялся ко мне, а я тянулся к нему. И дело было не в разнице в росте... — Нет, — Ди слегка улыбнулся мне в губы. Я был заключён в капкан из Ди и постели. Мы целовались, пока я не начал буквально таять, и я схватился за него, моля о спасении. Я доверял ему, вверялся. Я хотел его. Хотел узнать его ещё ближе, Элли, хотя ближе уже было нельзя. — Поклянись, что не пожалеешь, — прошептал Ди мне куда-то в солнечное сплетение, покрывая мою грудь поцелуями, пока я дрожал от неизвестных мне чувств. — Клянусь. Это и было нашим своеобразным признанием в любви. И я поклялся не только в том, что не пожалею о своем решении. Это была просто моя клятва. И я до сих пор её не нарушил. Вся ночь — звуки, касания, шепот, и ничего извне. Я слегка потянул за рубашку Ди, спуская её с плеч, чтобы губами узнать каждую точку на его теле. Я лизал его плечи, ключицы; я знал его рот наизусть; толкался о зубы, гладил и сосал язык, пока Ди в миноре выстанывал мне моё же имя в рот. Я выгибался в спине, желая стать ещё ближе к Ди, соединиться чуть ли не намертво. Я ощущал руки Ди на своей груди, животе, ремне джинсов. Мне хотелось вылезти из одежды, мне хотелось вылезти из собственной кожи, чтобы максимально близко почувствовать Ди. В ту ночь я узнал, в какой тональности кончает Ди. Какими нотами он покрывает мое тело, хватая маркер и рисуя на моей коже музыку. Что он может творить своими пальцами, доводя меня до звёзд в глазах. До — Ди касается пальцами внутренней стороны бедер. Ре — оставляет на этих местах поцелуи, делая кожу красной, а мое желание невыносимым. После Ди еще не раз будет лежать рядом на кровати, а я — поперек его, закинув ноги ему на груди и получая ворох смазанных поцелуев в колени. Ми — длинные пальцы внутри меня; знают, на какую струну нажимать с какой частотой, чтобы я искусал себе руки, боясь быть слишком громким. Фа — я чувствую тело Ди на себе; локтями опирается на матрас, а взглядом в меня. Соль — резкая боль, как фальшивая нота, сменяется ощущением правильности, когда после ошибки берут верную ноту. Ля — я чувствую Ди как продолжение себя. Си — сердце стучит этой нотой, объявляя о финишной прямой. Сердце ещё стучало ударами гонга, когда Ди лежал рядом. Он выкурил половину пачки, одевая меня в дым. Потом он закашлялся и засмеялся одновременно, поворачиваясь ко мне, и накрывая меня объятиями из рук, волос, губ и ног. — Я испачкал тебя, — Ди положил руку мне на грудь, где в процессе возбуждения, разглядывая мое тело, написал какие-то музыкальные знаки. — Это ерунда, — я взял его за руку, поднося к губам, — Я не пожалел. И не потому что поклялся. — Ложись спать, — Ди поправил мне волосы, касаясь своим плечом моего. Мы легли спать вместе. С утра я проснулся от звуков в ванной. Ди надрывно кашлял. Я знал, что утром он первым делом тянулся за сигаретами, а потом на какое-то время запирался в ванной. Он не вставал с постели, пока не поцелует меня в волосы и не выкурит несколько сигарет. Я встал с постели, которая так ярко кричала о произошедшем ночном событии: смятые простыни, упаковка презервативов на полу, очертания тел на одеяле. Я накинул на голое тело рубашку, прошел в ванную и тихо постучал. — Ди? Ди, что случилось? Открой дверь. Он открыл не сразу. Прошло несколько болезненных мгновений, за которые я успел обкусать ногти, прежде чем Ди открыл дверь. Он был бледным; опухшие вены натягивали кожу, глаза просили слёз. Он запустил пальцы в волосы, и какое-то мгновение смотрел на меня, не мигая. — Ди? — я сделал шаг к нему, — Господи, что случилось? Он не ответил; вместо этого он сильно обнял меня, обдавая меня запахом мятной пасты. В то утро он даже не курил. Элли, в ту ночь... В ту ночь, когда мы впервые переспали, умер Марк.