Матери сказали крепиться, потому что имеется большая вероятность, что ребёнок не выживет при родах. Оставшиеся три месяца до родов, семья Айзава не находила себе место, особенно сама мать, не умеющая держать себя в руках, вечно подпирающая мокрые щёки вечно влажным, от сие действия, платочком. Отец подбадривал женщину, пытался не падать духом, пытался верить в чудо. И оно, действительно произошло, потому что вопреки тому, что схватки начались на восьмом месяце, Шота всё равно выжил. Более того, родителям сказали, что он вроде как даже не страдает пороком сердца, как их пытались заверить в другой клинике. Мама была так счастлива, что даже не захотела заниматься судебными делами, отбивая положенную компенсацию за ложные сведения, лишь наслаждалась радостью материнства, потому что, а как иначе? Ребёнок желанный, планированный, уже любимый, но которому внезапно перечертили путь дальше, ссылаясь на врождённый порок сердца, что не даст ему даже попробовать жизнь на вкус. И вот, спустя пару месяцев женщина держит младенца в своих руках, ласково убаюкивает, напевая знаменитую колыбельную приглушённым, нежным тоном, целует розовые мягкие щёчки и кладёт в кроватку.
А на утро Шота почти не реагировал ни на что, чуть ли не до смерти напугав своих родителей. Скорая примчалась, как только смогла. Нет в жизни никакого чуда вовсе. Порок сердца всё-таки оказался, ведь система медицины, как и все остальные системы мироустройства, несовершенна и изредка выдаёт ошибки. Шото Айзава каждый день жил как последний, а его родители ощущали, как сидят на пороховой бочке. Первые годы приступы тахикардии и общая боль были не особо заметными и редкими, но к четырём годам стало невозможно — болезнь начала проявлять себя пуще прежнего, приходилось покупать много лекарств, проводить много терапии, на что катастрофически не хватало денег, благо существуют благотворительные счета, за счёт которых маленького четырёхлетнего Шоту всё-таки отправили в госпиталь закрытого типа для детей с различными тяжёлыми заболеваниями.
Там и произошло их знакомство.
Сначала Шота много плакал и просил забрать его обратно домой, несмотря на то, что родители приезжали чуть ли не каждый день на несколько часов, привозя с собой его любимое печенье и сливы, мальчику всё-таки хотелось домой, в свою комнату, лежать в маминых объятиях и засыпать под сказку о кошачьей принцессе, обнимая при этом своего разноцветного кота Мирко. А теперь Шота вынужден делить комнату с двумя такими шумными и неугомонными соседями сорванцами-одногодками.
Хизаши Ямада страдает от бронхиальной астмы, по несколько раз в день сидит и дышит из огромного намордника, как сам прозвал его, чтобы разработать бронхи, предотвращая будущие приступы удушья. Шота думает, что Хизаши — слишком шумный, потому что вечно начинает поднимать всех остальных на смех своими, порой, ну совсем дурацкими шуточками. Хизаши Ямада очень нравится маленькому темноволосому Айзаве потому что не даёт задумываться о том, что дальше будет с их болезнями, постоянно отвлекая на разные темы.
Оборо Ширакумо страдает острым лейкозом, но не смотря на это, всё равно, как и Хизаши, остаётся на позитиве. Шота думает, что он с Ямадой очень похож своим вспыльчивым и весёлым характером, честно сказать, сначала, по заселению в их комнату подумал, что они — братья, хоть и совсем не схожи по внешности, по характерам они просто идеальный тандем для поднятия настроения.
Бывало всякое: и приступы Ямады, когда он синел, а Шота падал в обморок из-за слабого сердца, не выдерживая такого стресса. Или Оборо начинало трясти до закатывания глаз, на этот раз, не выдерживал Хизаши, сломя голову убегал за медсестрой и главврачом, чтобы успели. Или самого Шоту поднимали на ноги, когда падал ни с того ни с сего, при прогулке на улице прохладной весной, попавшись в приступ ядрёной тахикардии с долгим передыхом, пытаясь привести ритм сердца в порядок.
Так и жили три ребёнка вместе, в большой клинике, полной таких же как и они — больных, лишённых права жить обычную жизнь, лишённые права гулять со своими родителями по парку после учебного дня в школе, лишённые права кататься на американских горках и просто радоваться жизни, поедая вкусное шоколадное мороженное, потому что в больнице нет шоколадного мороженного, есть только специальный рацион, за счёт которого их жизни поддерживаются так долго.
Им десять, и они ещё живы. Они вместе решают задачи по математике и учат стихи, а иногда Хизаши и вовсе пишет свои песни, устраивая небольшие концерты в гостином цоколе, собирая вокруг себя толпу ребятишек вокруг. Оборо громко хлопает в ладоши, но силы быстро кончаются, и только застывшая улыбка на лице говорит о том, что он счастлив. А Шота видит всё, и ему очень печально. Шоте очень печально, что он осознал большую часть боли в таком раннем возрасте, печально, что понимает конечность жизни и опасность их заболеваний. Уже в десять лет, сидя на импровизированном концерте Хизаши, после которого ему приходится дышать специальным газом в два раза больше времени, уже осознаёт, что они стали заложниками собственных слабых тел, что они уже не увидят нормальной жизни в понимании слова «нормальный» для остальных людей. Для Шоты «нормальный» — это гладить Мирко, когда он развалится на письменном столе, пока мальчик будет писать свою домашнюю работу, а потом мама заглянет в комнату и скажет гасить свет и укладываться на бок, потому что завтра утром в школу. Шота начал плакать в десять лет, но Оборо тоже не слепой, заметив чужую угнетённость, хватал Шоту за плечи и прислонял к стене, заставляя играть с собой в гляделки, пока выговаривал очередной долгий, детский, но такой глубокий и правильный монолог.
— Ты боишься? А ничего, что мы все здесь боимся? Ты не хочешь жить в своём теле? Да ты посмотри, ты же такой классный, такого тела больше ни у кого нет! Оно с недостатками, но у всех они есть! Ещё одно слово про то, что ты не хочешь жить, и я тебя ударю!
И Оборо ни один раз приходилось стукать Шоту по спине, когда очередной раз заставал на его руках слабые царапины, потому что это не нормально, когда ребёнок десяти лет говорит, что не хочет так жить, и в туалете, в тайне ото всех, полосует на своих запястьях тонкие царапинки, сам даже не понимая зачем, ведь знает, что не умрёт. Просто хочет умереть, знает, что от этого умирают, но глубже резануть не хватает духа, ведь в комнате с Шотой лежит Оборо, которому постоянно не хватает крови, а Шота что? Просто берёт и пускает свою под проточной водой в раковине.
Один раз Айзава забыл закрыть дверь и Ямада застал его таким. Это было в одиннадцать. Застал его слабые порезы, застал его печальное лицо, покрытое солёными горькими слезами отчаяния и внутренней боли, которую просто некуда было выплеснуть. Только Хизаши, вместо того чтобы отлупить, подарил тёплые дружеские объятия, не боясь замарать свою оранжевую, любимую футболку с динозавром — подарок от его отца на день рождения, чужой кровью своего лучшего друга.
— Ты дурак, — обиженно фырчит Ямада, понимая, что сам дрожит от накатившей истерики, ведь слёз собралось на подбородке до безприличия много. — Ты такой дурак, Шота!
И на эти звуки прибежал тот самый, с голубыми непослушными волосами, с бледным лицом и болью в душе.
— Опять?.. — мальчик тоже сорвался на плач.
Вот так втроём стояли и обнимались в туалете. Обнимались и плакали, мараясь кровью Айзавы, которому потом попало за это больше всех.
Только Айзава не знал, что Ширакумо страдал больше всех, когда на одежде видел высохший тёмно-коричневый след. Ширакумо страдал больше всех, ведь голова стала кружиться сильнее, аппетит пропал, а в глазах часто двоилось. Болезнь Оборо начала прогрессировать, лечение не помогло.
Родителям сказали, что шансы на выздоровление троих сорванцов у всех одинаковые, но это было ещё несколько лет назад. Сейчас мальчикам четырнадцать, они вот-вот закончат среднее образование, они уже закалены жизнью в стенах больницы, они уже привыкли пить по двадцать таблеток в день и ходить на процедуры. Привыкли к этим белым стенам, к этому уже родному запаху лекарств; к трещащим над головами лампочкам, к заботливым медсёстрам и главному доктору. К счастью, здесь их не заперли навсегда, и дети несколько раз ездили на пикники и даже в путешествие на Хоккайдо, полюбоваться прекрасной природой своей страны. Они приезжали и домой, увидеться с остальными родными и домашними животными. Приезжали и в школу, в которой числились учившимися, ловили на себе странные взгляды «нормальных» детей и уезжали в свой закрытый мир обратно. Тогда ещё шансы были.
Оборо Ширакумо шестнадцать, и ему главврач только что сказал, что анализы резко упали в худшую сторону. Лицо весельчака осталось неизменно улыбчивым и до жути милым, только вот, губы слегка дрогнули, когда осознание стрелой пронзило что-то внутри.
— Ничего страшного, я рад, что я жив… Каждый день я радуюсь, я буду верить дальше!
Старый доктор был искренне рад, что Оборо был таким. Что Оборо был мудрым не по годам, и настолько добрым, чего не хватает большинству людей в наше время. Доктор переживал за него больше остальных, в основном из-за его состояния, конечно же.
А потом и анализы Айзавы начали портиться. Он два раза переживал клиническую смерть, о чём не догадывается, как и его друзья, в курсе лишь родители, едва сумевшие принять эти страшные новости.
— Как мы можем помочь ему?.. — плакала мать в свой старенький платочек, в очередной раз приехав на посещение к врачу.
— Шоту можно спасти. Нужна пересадка сердца…
Им снова теперь копить миллионы, мать настигла депрессия, а отец вернулся на третью работу, вновь обращаясь в интернет за благотворительной помощью. Самое главное — надежда не умерла, а выход имеется. Это самое главное.
Астма Хизаши не прогрессировала, напротив же, удачно излечилась, и в шестнадцать лет, его первого из всей троицы выписали из больницы домой. Он плакал от счастья, плакал от страха будущих перемен. Ладно, плакал не только он, Шота, до того безэмоциональный и закалённый вечной грустью на лице, разошёлся в долгом звонком рыдании, держа Ямаду за плечо и растрясая его, что есть мочи:
— Хизаши, удачи! Я так счастлив, что ты выздоровел! На забывай нас, пожалуйста!
— Шота, ты чего, конечно же он нас не забудет! — Ширакумо лыбится, тоже прощаясь со своим другом детства, отпуская его в новую, лучшую жизнь.
На душе пустеет, на лице маскировочная улыбка, чтобы не было вопросов. Ширакумо для всех пример, сделался таким ещё с самого детства, поплачет ночью в туалете, когда этот темноволосый депрессивный Шота будет смотреть свой пятый сон. Ширакумо искренне счастлив и рад, только вот, ноги предательски подкашиваются, потому что лейкоз не даёт забывать о себе даже в жалкую минуту прощания.
— Берегите себя, я жду вас в гости, приезжайте, как только отпустят! — Хизаши Ямаде шестнадцать, он теперь относительно здоров и возвращается домой.
Третья кровать непривычно пустая, ждёт очереди на заселение, но в таком возрасте как шестнадцать, мало подростков болеют такими тяжёлыми болезнями, вернее, мало тех, кто смог дожить до этих лет, и уж ещё меньше шансов, что переживут этот год.
Однажды ночью Шота долго не может заснуть, а Оборо тоже не спится. Непривычно засыпать вдвоём в этой комнате, у них как-будто вырвали кусок души под именем Хизаши, который бы быстро развеселил их, рассказав занятную историю, под которую и заснуть не грех; ну а чем хуже материной сказки в родной комнате дома?
— О чём переживаешь? — Оборо скидывает с себя одеяло и садится на край кровати, засматриваясь через окно на половинчатую луну.
— Просто боюсь, что будет дальше. Ты же прекрасно понимаешь, что…
Оборо поднимается и проходит к кровати Шоты, нагло укладываясь рядом:
— И что? Просто давай лучше жить и наслаждаться моментом. Поднимай свою задницу и посмотри на это!
Немного полежав, тянет Айзаву своей тощей бледной рукой, чуть ли не падая от бессилия, когда понимает, что не может выдержать, а Шота мгновенно поддаётся, раскрасневшись на внезапный порыв чувств своего друга. Они стоят перед окном и Оборо, широко улыбаясь, тянет указательный палец к луне:
— Наслаждайся моментом! Хватит вечно нагружать себя тревожными мыслями, это ведь не жизнь…
Немного поулыбавшись, прекращает, так резко и внезапно, что Айзава с сильным удивлением примечает набирающие слёзы глаза своего друга.
— А что тревожит тебя? — Шота берёт его руку в свою и крепко обнимает по-дружески, пытаясь успокоить начинающуюся истерику.
— Меня тревожит мой друг с больным сердцем, — Оборо не стесняясь, громко рыдает в плечо своего одного из двух лучших друзей, который теперь один остался с ним.
Горячим дыханием и слезами заставляет Шоту мгновенно пристыдиться и выкинуть из головы все имевшиеся там мысли о бренности бытия.
— Прости, — извиняется от всего своего больного сердца.
И Оборо прощает, ведь прекрасно понимает его: сам почти каждый день пересиливает себя натянуть глупую улыбку, чтобы поднимать настроением всем вокруг, репетирует ночью мысленно длительные монологи и речи о том, как важно не падать духом и просто жить. Оборо то не глупый, всё понимает. Понимает человеческую смертность и каждый день боится не проснуться, потому что с катетером больше не расстаётся уже как полгода. Потому что анализы крови приходят каждую неделю весьма скверные, а голоса родителей уже подрагивают при личных встречах.
Врач сказал, что Оборо осталось недолго. Глубоко взрослый мужчина, но сам едва не плачет, глядя на этого юношу, который сам стал как родной за эти годы, прожитые здесь вместе. Он видел, как Оборо привезли сюда, он лично не давал уйти ему на тот свет в раннем возрасте, а теперь сидит напротив этого неугомонного подростка, который на эти слова не впадает в яркую истерику, не взрывается. Сдержанно поднимается со стула, и тянет маскирующую улыбку, выточенную за многие годы, вошедшую в привычку, как рефлекторный двигатель, как самозащиту на всё плохое в этой жизни, и пересохшие и потресканные губы лепечут:
— Ну и ладно, ничего же не сделать теперь.
Никому и ничего не сделать, кроме него. Потому что затем Оборо активно расспрашивает о прогнозах Шоты Айзавы — своего лучшего друга. Доктор доверяет эту информацию Оборо, потому что парень не из тех, кто побежит разбалтывать все секреты мира кому попало. Оборо пообещал хранить в тайне услышанное, и доктор рассказал.
Доктор говорит всё, как есть и сам предлагает Оборо стать донором сердца для Шоты, зная, что ему осталось чертовски мало. Ширакумо в этот момент впервые пускает слезу, и обеими руками затыкает свой рот, лишь бы не развыться на всю клинику. Доктор утешающе обнимает, говорит, что это решение спасёт жизнь Шоты, и избавит его семью от множества долгов. Ширакумо, едва успокаиваясь, спустя время, только хрипло соглашается:
— Я почту это за честь, доктор.
Это честь. Великое божественное явление — не просто угаснуть, а стать при этом чьим-то спасителем. У Ширакумо здоровое сердце, больные кровеносные сосуды, слабое тело и слетевший ко всем чертям иммунитет. У Ширакумо идеальное сердце, которое станет прекрасной заменой на умирающее сердце Шоты.
Оборо думает, что когда умрёт, то и не умрёт вовсе. Продолжит свою жизнь дальше, вместе со своим лучшим другом. Разве это не счастье — стать кому-то спасением? Доктор с Оборо договариваются, что Шоту не будут вводить в заблуждение, а скажут всё, как есть. Что Оборо сам согласился стать донором, потому что захотел. Потому что считал это лучшим решением. Потому что он любит и глубоко ценит своего друга — Шоту Айзаву и хочет дать ему попробовать жизнь на вкус, раз самому не получилось.
В глазах резко темнеет, прямо посреди карточной игры Оборо мутит, и на крики остальных подростков в гостиную прибегает Айзава, заставший Оборо в предсмертном состоянии. Медбратья уже катят носилки, а Шота судорожно хватает кисть своего друга, переплетая пальцы, со слезами осознавая, что это явно не кончится ничем хорошим. Айзава только сейчас замечает, как отдаёт тон кожи Оборо жёлтым, как он похудел ещё сильнее за последний месяц, и даже ногти на руках отдают какой-то синевой. Голубые глаза Оборо почти не горят жизнью, но… дурацкая улыбка. Дурацкий болтливый рот не может заткнуться, и Шота тянется ухом прямо к губам, чувствуя их на себе:
— Всё будет хорошо, — ломано и скомкано. — Я всегда буду рядом, — вымученно и почти неслышно, скорее из-за внешней суматохи.
Айзаву поднимают со спины, с Оборо приходится разъединить руки. Кладут подростковое слабое тело на носилки и увозят в сторону операционных. Айзаву просит подняться медсестра и пройти в процедурную, якобы дать успокоительное, ведь колотит его от этого всего знатно. Шота ведь не тупой, Шота всё понял. Шота понял, что Оборо умирает. Что Оборо больше не заявится нагло на его постель, когда Айзава долго не сможет заснуть, не позовёт смотреть на луну, не заставит читать свои комиксы для поднятия настроения, не спросит как правильно пишется нужное кандзи. Айзаву колотит, что больше будет этой натянутой улыбки, которую уже начал отличать от настоящей, живой. Айзава знал, что Ширакумо очень редко улыбался от сердца, но для него всегда этот силуэт останется таким, каким он видел его каждый день — улыбчивым, с прищуренными голубыми глазками и беспросветной чернотой под глазами, из-за своей болезни. Айзаве вкалывают укол, и он резко отключается, потому что это не успокоительное, а наркоз. Оборо умирает, поэтому пересадка сердца вот-вот состоится, с этим нельзя тянуть.
*
Когда Айзава отошёл от наркоза, не мог перестать щупать под свободной белой футболкой свежие швы на левой стороне груди. Не мог перестать смотреть на вазу белых хризантем и фотографию довольного Оборо на столике в гостиной. Рядом сидели другие подростки, иногда сочувственно, иногда не очень, выражали свою жалость и скорбь. Никто из них, кроме Шоты не знал, что он по прежнему здесь. Что Оборо сейчас сидит рядом с ними, но уже в виде другого человека, вечно понурого и хмурого. Шота всматривается в чужие глаза на фотографии. Всматривается в его волосы, вспоминая запах свежего шампуня, когда они сидели максимально близко, вспоминает ямочки на щеках от улыбки. Шота дрожащими пальцами трогает свои швы, дышит тяжело и прерывисто.
— Я всегда буду рядом.
Айзава Шота улыбается, пытаясь скопировать чужую мимику.
Уже выплакал все слёзы, уже собрал все свои вещи, готовится к возвращению домой. Одевшись, сидит и смотрит на две пустые кровати, переписываясь с Ямадой, говоря ему всё, как есть, без какого-либо утаения. Получает огромную дозу поддержки и мотивации к движению дальше, а также просьбу ничего не делать с собой, что сильно ранит самомнение тёмного парня. Шота думает, что если бы это по прежнему был он, вероятно, что-нибудь бы и случилось, но… теперь он просто обязан жить. Теперь он просто обязан жить за двоих, показать Оборо саму суть жизни, испробовать всё, что можно и что нельзя.
Шота Айзава плачет улыбаясь, и благодарит образ Оборо, перед ним сидящий и как всегда поддерживающий, тянувший вперёд руку. Только на этот раз, Шота чужую руку не ощущает. Ощущает только тоску, и как спокойно бьётся в груди чужое, но уже прижившееся сердце своего лучшего друга, подарившего возможность Шоте сейчас быть здесь.
