***
с каждым новым днем учеба крала все больше сил. возможно, из-за того, что впервые в жизни Джона наступил период, когда стало совершенно не до нее, ведь появились куда более значимые проблемы. по его возвращению в общежитие Дамиано там не оказалось, и в любое другое время паранойя Джона моментально бы связала это с тем, что должно произойти сегодняшней ночью, но спустя столько суток совершенно без сна не оставалось сил и на малейшие переживания. только-только коснувшись телом кровати, он провалился в сон и даже ослепляющие, нагло светящие в самые глаза белые лучи полуденного солнца не помешали этому. пробуждение же выдалось тяжелым и вялым, и лишь тихо прорезавшееся в голове воспоминание о том, какой сегодня день, не дало погрузиться в сон обратно. с холодно гудящей головой Джон протянул руку к телефону и взглянул на время. лишь спустя пару мгновений до него дошло, насколько же катастрофично он опаздывает. солнце уже почти что целиком скрылось за горизонтом, и это означало одно — о том, чтобы выполнить просьбу Катерины прийти раньше обычного, уже не шло и речи. единственное, что оставалось возможным сделать — хотя бы успеть до начала действа. как только телу вернулись минимальные силы, Джон вскочил с кровати и, еле вспомнив о том, чтобы закрыть блок, помчался по уже до невозможности знакомому пути к цитадели. нерушимые зеленистые колючие заросли леса сегодня словно решили понасмехаться и за столь недолгое время разрослись куда гуще обычного, бессовестно преграждая путь спешащему со всех ног Джону. лес уже давно укрылся пеленою мрака и в такое время суток единственным ориентиром для Джона всегда ставало сияюще-алое пятно густой кроны Клена. его появление в поле зрения означало, что обитель культа вот уже совсем близко. однако, как на зло, оно все не попадалось на глаза, тем самым не позволяя Джону выдохнуть ни грамма воздуха. в какой-то момент повальное отсутствие и намека на Клен в округе стало наводить на мысли о том, что Джон попросту заблудился, от чего сердце уже грозилось выскочить из груди. в край обессиленные ноги таки вынудили остановиться, что позволило ему хоть на миг собраться с разумом и вместо панических поисков красноватого пятна попытаться отыскать другие знакомые ориентиры. опершись о грубый ствол и приземлившись на ковер из мягкой иссушенной хвои в переплете с опалыми ветками и растоптанными травами, Джон стал проводить по местности помутневшим взглядом. неоправданно внимательно и нерационально медленно, но на более скорый анализ окружения попросту не оставалось сил — все были забраны неистовой спешкой. наконец, рубиновый блеск отражения кровавой луны в стеклянно чистой водной глади озерца неподалеку отозвался в сознании чем-то знакомым. Клен находился возле озера — а значит, Джон не так далек от цели, как могло показаться. совершив последний глубокий отрезвляющий вдох морозного, пропитанного запахом листвы и шишек ночного воздуха, он собрался с силами, чтобы подняться и, вскоре набрав обратно былой темп, направился к водоему. нежданно на берегу Джона встретил знакомый ствол, все изящные пышнорастущие ветви которого до единой были обрублены, а привычная гладкая багровая лужа листьев около него — растоптана и разрушена неопрятными мазками следов от протащенных по ней охапок, видимо, тех самых срубленных ветвей. немудрено, что величественный Клен в сумраке отныне утратил свою яркость и видность. тем не менее, даже в таком виде он оставался признаком того, что девочки Катерины уже совсем близко. как только до боли знакомая плетеная дверь оказалась перед глазами, Джон сквозь до неприличия громкую одышку и помутненный взгляд дотянулся до нее и постучал. лишь спустя мгновение после того, как вход оказался открыт, он среагировал на это и неспешно переступил через высокий порог. разум понимал, что ситуация наверняка критична и стоило бы спешить во всем, но дорога досюда отняла все возможные силы. знакомая местность сегодня шумела и суетилась намного сильнее привычного. девушки, увлеченные работой, метушились от амбара к амбару. Катерина, чьи движения на этот раз были куда менее сдержанно-собранные, заприметила новоприбывшего и быстрым, резким шагом направилась к нему: — господи, Джон, ты здесь! — ее голос звучал непривычно эмоционально, обеспокоенно и с явными нотками ярости. — скажи, разве я не говорила тебе прийти пораньше? — я знаю, Госпожа, я знаю… — спохватился Джон, вмиг вернувшись в осознанное состояние и со всей должной болью приняв на себя излучаемое Катериной недовольство. — просто я заблудился… от всего сердца прошу у вас прощения, Госпожа Катерина! — нет времени, — прежней в ее голосе оставалась лишь привычная строгость, что в данном положении дел была подобна крепкой плети, которая с каждым словом так безжалостно хлестала тело Джона. — было бы неплохо тебя осведомить обо всех нюансах, но раз уж такое дело… лишней надобности в этом нет — ты все и так поймешь. словно и правда все служанки в округе слышат мысленные приказы Катерины, рядом с Джоном нежданно появились двое. — они проведут тебя, — продолжила Госпожа, — переоденься и будем начинать. ах да, поторопись. последнее слово прозвучало столь жестко, что Джон ответно закивал со всех сил до боли в шее. девчонки взяли его под руки и строго, непреклонно повели к одной из множества-множества обвешанных травами древесных избушек. голые стены внутри без единого окна освещались лишь блеклой керосиновой лампой на одной-единственной полке. под нею на стене, словно сердце всей хижины, висел огромный душистый венок: умело сплетенный не только из ветвей уже так болезненно приевшегося глазу Вечноцветущего Леса, но и щедро обросшего спелыми желудями Дуба, и могучие сплетения упругих веток, словно верные слуги, обрамляли с десяток разнейших видов истончалых лесных трав и хрупких цветений, что солнечно-желтыми крапинками мелькали в темноте. их густой, крепкий, почти слезоточивый терпко-сладкий аромат заливал каждый уголок узкого помещения. по сторонам от венка на стене висели и слабо разглядимые в неоднородном полумраке заветные одеяния — аскетичная грубая льняная туника и более впечатляющая, по всей длине усеянная цветастой вышивкой мантия с особо густо расшитым капюшоном. Джон несмело приблизился к ним. несмотря на то, что в тьме совсем невозможно было разглядеть, как и на чем одеяния держатся на стене, стянуть с нее их удалось неожиданно легко. предельно осторожно уложив их на холодном полу, Джон сделал первые шаги к тому, чтобы начать снимать с себя одежду. тому, чтобы справиться с этим быстрее, препятствовало нечеловечески невозмутимое присутствие девушек, что словно куклы замерли напротив по углам, прожигали небытие своим жутким упорным взглядом и явно не намеревались уходить. их неморгающие, совершенно неподвижные глаза всецело пожирали пламенный свет, отдаваясь в темноте сияющими дьявольским огнем взглядами будто из пустоты. блеклый янтарный свет еле-еле очертал их силуэты, но это не спасало от зловеще жуткого впечатления, что их тела слиты с тьмой и девушки вовсе и не девушки, а неупокоенные духи этого места, жаждущие расплаты и мести за свои загубленные жизни. они словно, нарочно наблюдая за робкой подготовкой Джона к ритуалу, только и ждут, чтобы слизать с его рук всю кровь невинных жертв этого места — давно начисто смытую с физической оболочки, но, похоже, фантомное ощущение липкой крови на руках будет черным-черной тенью сопровождать Джона до самой смерти, — слизать ее всю дочиста, а потом сожрать и саму нежную плоть, утянув его душу к душам всех потерявших здесь свою жизнь. это было бы достойной карой за все еще неизведанные грехи этого места. Джон чувствовал себя в ответе за каждую жертву Катерины и ее приспешниц. а может, ее девочки — такие же жертвы? в глазах ни одной не отражалось ни капли жизни. они двигались, подобно заводным куколкам, безвольным, не совершающих ни малейшего действия без приказа владелицы. словно Джон оставался здесь единственным, у кого еще была душа — увядшая в гнили, но все же душа. а души у девочек же будто отняла Катерина, присвоив себе. от того они и так напоминали злых духов, кукол, антропоморфных существ — кого угодно, но не живых людей с личностью и сознанием. разум жадно грызли мысли, что в его власти было остановить это безумие: лишь перешагнуть через слепое обожание этой семейки, что Джону виделась единственным ключом к избавлению от вечного проклятия робости, слабости духа и проживания совсем не своей жизни; найти в себе силы отказаться от райского плода в виде Катерины и Дамиано — даже ведь не от самого плода, а лишь от призрачного шанса его заполучить, — и его душа была бы чиста. но само же проклятие не позволило так поступить и заставило пойти на поводу у порочный идей Катерины. во всем, что происходит, его вина и только его.***
пробиться сквозь толпу Джону с девчатами было бы невозможно, если б та не начала понемногу рассасываться — каждый стал спешить занять нужное место в преддверии ритуала. только-только выбившись в мало-мальски свободное пространство, Джон не успел ничего сообразить, как хрупкая рука с одной стороны накинула на его глазах пестрый капюшон, а с другой надавила на плечо: совсем слегка, но столь уверенно, что он беспрекословно повалился на колени. теперь единственное, что оставалось открытым взору — широкий круг из таких же стоящих на коленях с опущенными головами слуг, который замыкал сам Джон, плохо разглядимая во тьме постройка в самом его центре, и злосчастная склянка с проткнутым Кленом сердцем прямо перед ним. та же тонкая рука легонько, словно воспитатель из детского сада, взяла его запястье и мягко направила: — когда все начнется, левой ладонью накрой сосуд, а правой — руку сидящего рядом, — сквозь усилившийся свист ветра шелестящий голос наставницы звучал почти эхом, что лишний раз подпитало мысли о нелюдской сущности всех в этом месте. замечая, что голова каждого в кругу опущена, Джон не осмелился поднять свою и таки узнать, как выглядит огромное нечто в центре, но, ведомый любопытством, оглянулся по сторонам на соседок. и если сидящая справа фигура ничем не привлекла внимание, то у фигуры слева Джону сквозь боковой вырез на усеянной грубыми торчащими нитками тунике удалось разглядеть красновато-цветастую татуировку кленовых ветвей вдоль худого бедра. черточка в черточку, линия в линию, один в один подобную той, по которой Джон в свое время запомнил Мелиссу и смог распознать ее на ночной улице при пылкой ссоре с Дамиано. и ни на миг не подумав о том, чтобы придержать свой интерес, он почти рефлекторно поднял глаза в надежде рассмотреть лицо загадочной служанки. острые черты смуглого лица оказались еще более знакомыми, чем ожидалось. Кристен! неужели и она с ними? в голове гулким топотом стали пробегать мысли, воспоминания и догадки одна за другой. и Джон легко бы составил целую картину и пришел бы к разгадке, если б его раздумья не прервал резкий, сильнее прежнего порыв ветра и удивительно свободно пролетающий сквозь него громкий голос Катерины. сомнений не было — ритуал начат. она пела. пела так же завораживающе прекрасно, как и та милая знакомая всем Кейт, и настолько же холодно ужасающе. за недолгий год знакомства Джон наблюдал Катерину всякой: способной исцелить весь мир своей любовью, усталой и от того особо искренней, почти родной даже незнакомцам и холодно чужой даже самым близким, витающей в бесконечных творческих поисках, гордой и разбитой — далеко со стороны, но все же наблюдал. и какой бы не была Катерина, одно всегда верным спутником оставалось с ней — ее дивная, многим непонятная, но всецелейше искренняя музыка и такой одновременно неизведанно-мистический и одновременно самый родной, почти исцеляющий голос, которым она ее воплощала. Катерина могла казаться чужой, но ее голос — никогда. потому сейчас Джон окончательно уверился, что здесь и сейчас всеми повелевает вовсе не его Катерина. ибо это пробирающее до морозных мурашек пение, уверенно и вольно плывущее в ритм с переменными порывами ветра, казалось совершенно чужим. Кейт звучала как мудрая богиня, недостижимая для смертных, но явившаяся ради их исцеления. Катерина же звучала как сама Смерть, забавы ради натянувшая на себя облик прекраснейшей из женщин, дабы поглумиться над слабостью духа тех, кого даже сейчас она будет притягивать — ткнуть людишкам в лицо тем, насколько многое они готовы простить за привлекательную наружность, ткнуть их же низостью и безвольностью в эгоистичной жажде красивого. в стальной, морозящей и удушающей тишине лишь, казалось, три вещи дышали жизнью: шершавый шелест листвы, целиком окутавший местность обжигающий ветер и то, для чего они служили единственным аккомпанементом — звуки проклятых песнопений Госпожи. среди стольких людей никто не источал и малейшей частички ауры жизни, не говоря уже о самом месте: с ног до головы устеленном нежными юными зеленоцветными детьми матери-природы и благородно изжившими свой век могучими стволами, а также плодами труда человеческих рук, для которых послужили величественно ушедшие древесные тела — казалось, оно и есть само воплощение жизни. но это место было мертво. ни в одной травинке, ни в одном здании не ощущалось души. территория была сплошной обманчивой иссохшей иллюзией жизни, но сама до краев наполнена смертью. здесь повсюду смерть. да и сам Джон не ощущал себя живым. в сей миг он скорее затерянный плетеный клубок из утопающих в агонии чувств, далекий от дома, потерянный, что не может найти себе места и остается в муках запертым в безвольном теле. иногда слуги в унисон повторяли за Катериной некоторые слова. но Джон всегда молчал. силы окончательно покинули его тело вместе с голосом. хлесткие удары ветряных порывов на теле и иллюзорный копошащийся в животе клубок змей — единственное, что напоминало Джону о бренном существовании его физической оболочки. он не понимал ни единого слова, но повторяющиеся из раза в раз строки червями въелись в голову, заполнив собою все запылившееся пространство сознания. эти чужие, режуще давящие на слух слова точно станут его эпитафией. в один миг голос Госпожи резко умолк. лесной оркестр из ветра и листвы же продолжал играть свою фальшивую порочную мелодию. снова Джон ощутил на плечах касание тонких рук — удивительно теплых, слишком по-человечески теплых. настолько, что на полмига Джон вновь почувствовал себя живым, из воодушевленной плоти и крови. две пары рук заставили его подняться на дрожащие от холода и изнеможения ноги, и, не дав поправить упавший на глаза и почти окончательно закрывший взор капюшон, неспешно повели к самому сердцу круга. когда Джон со спутницами зашагал наверх по хлипким древесным ступеням, перед взором наконец открылось нечто еще, кроме однотонного коврища истоптанной травы. а именно — самый край подола платформы из надежно сплетенных в одно целое, пестрящих кроваво-бордовыми листьями ветвей Клена. с каждым новым медленным и выверенным шагом наверх полосы из одних ветвей сменялись другими: после кленового ряда крепко переплетались друг с другом ветви Ели, над Елью — гибкие косы Березы, и когда перед глазами явилась последняя мрачная сестра Вечноцветущего Леса, Осина, Джон интуитивно ощутил, что они уже почти на самой вершине. так и было. ветер здесь гулял еще размашистее и обжигал кожу еще сильнее, чем у самой почвы. вопреки его холодку, воздух ставал все вязче и тяжелее с каждым мигом. повсюду витал удушливый запах, сладко-терпкий, не похожий ни на что. он кружил голову, превращал пронзительный ветряной свист в бархатистый шум, заставлял тело обмякать, ноги — подкашиваться, а единственные видимые за грубой тканью участки окружения он широкой кистью смазывал в мрачную туманную абстракцию. среди окутывающего тело холода Джон почувствовал мимолетное касание тепла — тонкие девичьи пальцы стянули капюшон с его головы, а вместо него перед глазами засияли знакомые желтые крапинки цветов: на его в край растрепанную голову почетно, словно корону, надели тот самый пышный венок, ранее украшающий голые стены хижины, где хранились подготовленные для Джона одеяния. теперь его облик завершен. как бы не туманил сознание злосчастный аромат, сквозь упавшие на глаза тонкие стебельки Джону наконец открылась окружающая его картина. под ногами — метры платформы, плетенной из тысяч крепких ветвей, и Джон стоит с самого краю ее вершины, подобно святому возвышаясь над остальными безликими служанками, шепотом покорно повторяющими за Катериной ее возобновившееся пение. на противоположном краю же сидела очередная девчонка, такая же призракоподобная, как и остальные. она безмолвно шевелила губами, в худой, грязной, с багреющими сбитыми костяшками, бледной почти до цвета лунного камня руке был крепко зажал знакомый корневидный канделябр, в котором ярко горела свеча. а рядом с девушкой располагалось неподвижное тело Дамиано. она уложила его голову себе на колени и методично, непрерывно, подобно матери гладила его волосы, настолько неестественно заботливо для такого безжизненного существа, настолько ласково, что все это порочно напоминало пьету. Дамиано явно был не в себе: он лежал совершенно покорно, уставив томный обессиленный взгляд в необъятную даль, словно под гипнозом. под огненным светом его обнаженное, прикрытое лишь набедренной повязкой тело мягко сияло полуденным солнцем. Джон покрылся мелкой дрожью. несмотря на весь происходящий ад, вид Дамиано словно отрезвил его и поселил надежду — наконец Джон ощутил в этой местности частичку жизни. хоть и Дамиано был почти что без сознания и явно под более сильным влиянием дурманящего дьявольского аромата, но в отличии от остальных здесь он все еще ощущался целиком и полностью живым. его душу еще не успели забрать. и сейчас Джон, казалось, был готов истратить все остатки сил на то, чтобы его возлюбленный не превратили в такого же призрака. сохранить последнюю кристально чистую кроху жизни в этом мертвом лесу. толчок в спину — совсем осторожный, но в столь безвольном состоянии его оказалось более, чем достаточно, — заставил Джона грузно повалиться вперед, приземлиться голыми коленями на тонкий слой иссушенной травы, коим была устелена платформа, и нависнуть над Дамиано. вблизи его незримая аура, столь очаровательная среди засилья гнили и насквозь живая, живая, еще сильнее притянула Джона к себе. Дамиано был до смехотворного прекрасен, когда повсюду столько грязи и бесчинства, прекрасен подобно ангелу, сошедшему с небес ради расправы над этим безобразием, но по итогу оказавшимся бессильным пред сим злом и сдавшимся ему. в сравнении с синевато-мраморной бледностью исхудалой кисти, что перебирала его смолистые волосы, с израненными пальцами Джона, которыми он крепко сжимал жесткую траву, с рваными истрепанными одеяниями каждого прислуживающего Госпоже, бронзово загорелое пастельно-румяное лицо Дамиано словно принадлежало блаженной музе. его точенное тело пахло душистыми травяными маслами и каждый вдох сего аромата заставлял Джона все больше терять связь с реальностью. оно неприродно сияло под языками пламени подобно божественному и сей свет настолько захватывал дух и манил, что уже почти до конца потерявший разум юноша несмело дотронулся до ребра Дамиано в попытке убедиться, что это не мираж — легонько, лишь самими подушечками израненных пальцев, будто боясь опорочить. и так, словно любое касание к божественному грешно, в сей же миг в этот последний худо-бедно безопасный для Джона уголок призрачно ворвался прежний шелест девичьего голоса: — овладей им, — приказал он из-за спины, тем самым слегка отрезвив Джона и вернув долю рассудка. рефлекторно принявших искать источник голоса, он оглянулся вокруг: сопровождающие его девушки опустились на колени, разместившись по сторонам, и взяли в руки тонкие свечи — как и всегда, словно взявшиеся из пустоты. очередной порыв ветра бросил в Джона новую дозу наваждающего густого травянистого аромата, что вновь вызвал истомное головокружение и затмил остатки рассудка. бесцельно Джон впервые поднял голову и теперь недостающие паззлы окружающей картины открылись ему: по всем углам платформы были вбиты в землю стремящиеся к небу столбы с нанизанным на них обезглавленным женским телом, из окровавленной шеи каждого пышнел букет из самых роскошных ветвей Вечнолезеного Леса — каждая из сестер имела собственное тело, и на одном из них перед глазами вновь мелькнула треклятейшая, уже до тошноты знакомая татуировка Клена. а на другом — подобная ей, лишь с ветвями Ели. и каждое тело было награждено подобным этому рисунком. концы столбов горели, ярко, но столь высоко, что их свет едва ли дотягивался до тех, кто в нем нуждался и среди черным-черной небесной пустоты напоминали скорее четыре стражника у врат самого Ада с кровавым полнолунием по центру в качестве входа. Джон переставал различать действительность все сильнее с каждым мигом и даже не мыслил об этом, даже не пытался понять — все ли это наяву, либо же это лишь коварные игры разума, либо же он уже попал в свой персональный Ад. всполыхнувшие в руках девушек свечи вмиг создали незримое облако нового, более крепкого, более удушливого и более коварного аромата. проникнув в тело Джона, он заставил его вновь обессиленно склонить голову и уставиться на Дамиано. теперь он казался чем-то еще бо́льшим, чем до этого. теперь точно все окружение сжалось до единой вязкой тьмы и лишь Дамиано оставался источником света, священного, живого света. Джон судорожно потянулся к его телу как к последнему спасению, уже без малейшего страха пред чем-то непорочным и божественным. дыхание Дамиано было столь медленным, что под своей истерзанной ладонью на его изрезанной узорами груди Джон едва ли ощутил малейшее движение, но даже без этого он знал, что Дамиано сейчас живее всех живых здесь и он и только он все еще несет в себе светлую частичку жизни. с каждым тяжелым вдохом Джона все бесконтрольнее тянуло к нему. как к единственной жизни среди иллюзорного поля, утонувшего в смерти, как естественно для человеческой природы желать высшего, священного, божественного. душный аромат неустанно подталкивал Джона выполнить приказ, приказ овладеть его благословенным телом. и в один момент желание стало единственным, что он остался способен ощущать, а потому жадно вцепился в плоть, из последних сил удерживая собственное равновесие. кожа Дамиано была столь мягка и гладка, словно он весь вот-вот рассыплется на златую пыль. в самых глубинах подсознания Джон все еще нес в себе страх, что Дамиано окажется лишь миражем, который тот по своей глупой неосторожности разрушит. но у этого страха не было сил ни на что, кроме как совсем легонько щекотать изнутри — не более, чем щекотал уже привычный порывистый ветер сейчас, которого Джон окончательно утратил способность ощущать как слухом, так и осязанием. в сей миг Дамиано не двигал и пальцем, не издавал и звука даже дыша, никак не отвечал ни на одно взаимодействие и уж точно точно не делал ничего, что прошлой ночью так сводило Джона с ума — но ему было безразлично. сейчас Джон лишь инстинктивно желал глотнуть жизни в долине смерти. ресницы Дамиано дрогнули. как бы мало ни было это движение, Джон сразу его уловил. оно стало глотком чистого, свежего воздуха после несосчитанных минут вдыхания порочного, туманящего разум аромата, хоть и этого глотка оказалось мало, чтобы заставить Джона прекратить слепо идти за животным желанием. но затем по телу Дамиано прошлась дрожь: совсем мелкая в первый миг, но набирающая обороты так быстро, что очень скоро это перестало казаться похожим на обыкновенное пробуждение. с его губ стали срываться непрерывные стоны, вовсе не походящие на наслаждение. они были сдавлены, но насквозь болезненны, словно к нему еще просто не вернулось достаточно голоса, чтобы закричать в полную силу. все это время опекающая его служанка не отпускала его волосы, продолжая их гладить до жуткого невозмутимо и по-прежнему нежно, совершенно не придавая значения тому, что происходит. недавно столь мирно и расслабленно прикрытые веки Дамиано принялись почти судорожно трястись. казалось, он отчаянно рвался открыть глаза, но что-то насильно сцепило ресницы друг с другом и не позволяло этого. темно-багровые контуры вырезьбленных лесных сестер на его груди словно принялись медленно сменять цвет на лиственный зеленый. свечи погасли, и лишь когда ветряной порыв развеял невидимое облако вязкого дурмана и происходящее достаточно отрезвило Джона, он стал осознавать, что это вовсе не видение. зеленистый оттенок ран на теле Дамиано набирал кислотности с неуловимой для не до конца прояснившегося сознания скоростью. Джон мимолетно заметил, что служанка сжала его голову крепче, точно зная, что произойдет далее. в считанные секунды ярчайший зеленый оттенок издал свет, быстро затмивший свечение горящих столбов. ветер давно превратился в настоящую бурю, но когда истошный вымученный крик Дамиано заглушил даже его свист, веки наконец широко распахнулись, словно исчезла последняя преграда. его глаза целиком были залиты ядерный зеленым цветом, чье неоновое свечение было способно сейчас осветить треть леса. необъяснимо завороженно Джон наблюдал и терпел до конца, но когда выносить это стало невозможно физически, он спохватился крепко закрыть уши и глаза в надежде спастись от сего кошмарного зрелища.***
лишь когда глаза почти перестали болеть, а запястья — несдержанно дрожать, Джон решил, что можно вернуться во внешний мир. и правда, ослепляющий, выжигающий глаза адский свет погас, ветер значительно ослаб, а крики утихли. в первый миг и вовсе показалось, что наступила гробовая тишина. первое, что увидел Джон, открыв глаза и глянув вперед — вальяжно шагающую к трону и волочащую за собою длинный шлейф Катерину. ее платье состояло словно из самой тьмы, которая расползалась все дальше и коварными тонкими пальчиками тянулась ко всему, что только ее окружало. вырез целиком обнажал ее спину, где ныне знакомым пламенным зеленым цветом сияли загадочные символы — явно так же вырезанные простым лезвием задолго до этой ночи. пусть гул ветра и утих, его порывы продолжали кружить с прежней силой, лишь переместившись с платформы к трону и колыша густые ветви ивы над ним, превращая их в волнующееся лиственное море. но когда же Госпожа воссела на свое законное место, ветви превратились в живые лапы самого леса, которые торжественно надели на голову Катерины высокую корону из смолистых ветвей. ритуал окончен. да здравствует Шум!