Сомниум

Когда Лиля просыпается, исчезнув, он провожает Кирю до порога сна, но сам остаётся внутри. У него есть ещё одно дельце. «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко, — думает он, прикрывая глаза. Во сне никогда не удаётся сделать это, но сам жест настраивает на нужный лад. Меф ищет ниточку Сомниума, и она сама ложится под пальцы — послушная змейка, родимая, тёплая… На ощупь как цепочка от крестика. Верная его старушка. — Жестоко… не будь». Он открывает глаза уже в Сомниуме. От знакомого запаха сводит горло — давно он тут не был, но ничего не поменялось. Старый добрый Сомниум. Его королевство. Его дом. Его старинные стены, гулкие башни, весь этот бред. Не-из-мен-ный. Идя по узким коридорам Лунного Сердца, Меф касается пальцами каменистых выступов, гладит ласково, любовно. Они тоже соскучились. Ластятся. Мефу хочется стать замковым призраком и вечно бренчать цепями в пустынных залах. Ему хочется стать и цепями, и залами. Ему хочется остаться. Любой ценой остаться. Но каждый раз он просыпается. Он перескакивает через ступеньки, взлетая по лестнице, которая сама стелется под его шаги. Тронный зал. Меф распахивает двери с ноги. — Ага, дрочишь! — ухмыляется он, подминая тишину силой своего голоса. Ответа нет. Дрочащего Вэла тоже. Меф хмыкает, хозяйственно осматриваясь. Нет ли пропагандистских постеров? Фашистских флагов? «Родина-мать зовёт», не?.. Под сводами просторного зала дрожат свечи, и Меф чеканит шаги к трону, к своему трону. Оглаживает подлокотники, приветствует касаниями спинку, но садиться не торопится. Он здесь не для этого. — Вэ-э-эл Ви-и-и-интерс! — зовёт он нараспев. — Раз-два-три-четыре-пять, я иду тебя ебать! Молчание. Вот вечно с ним так: надо — не придёт, не надо — заебёт. Что же теперь, все покои замка прочёсывать? На это ночи не хватит! Но Вэл явно здесь, иначе в Сомниум было бы не попасть. Где же он ныкается? «Чтобы найти злодея, — думает Меф, — надо думать, как злодей. Куда бы я пошёл, будь я ебланом?.. Где бы я засел, мерзко потирая ладошки?..» Библиотека! Ну, конечно же. Меф вприпрыжку покидает тронный зал, направляясь в худшую комнату замка, которую он все эти годы активно избегал. От библиотек жди беды. От бед жди библиотек и коварных библиотекарей. У самой двери в проклятое место Меф затаивается, морально готовясь, и тут властный голос окликает его с конца коридора: — Что ты здесь делаешь? Вэл Винтерс приближается к нему уверенным плавным шагом. Полы его чёрного плаща развеваются за узкой спиной. Голову венчает серебряная корона, и у Мефа на секунду перехватывает дыхание. «У чистого истока, прекрасное далёко… Не будь ко мне… Не будь». — Я же сказал тебе оставаться в мастерской. Меф в немом изумлении указывает пальцем на себя, мол, мне? Сказал? Что-что, любезнейший?.. Вэл Винтерс оглядывает его со снисходительной скукой. Не такого приёма Меф ждал… Не то чтобы он рассчитывал на полноценное побоище, но этот ублюдок мог хотя бы потрудиться достать из ножен меч! — Да я так, мимокрокодил… Дай, думаю, загляну на чай, кофе, потанцуем. Раз-два, три-четыре! — он принимается кружиться в вальсе, на ходу отвешивая Вэлу шутливые поклоны. — Три-четыре, раз-два! Винтерс смотрит на него с недоверчивой брезгливостью. Он один так умеет. Принижать взглядом. Пригвождать к полу. Меф чувствует, как запекаются стигматы на ладонях. Ну нет, этот крест ему на Голгофу не внести… — Ты сегодня… другой. — Да я вообще парень изменчивый, — соглашается Меф. — Что ни день, то метаморфоза. Жизнь, она штука такая, текучая и непостоянна, время идёт, часики тикают… Что, значит, не хочешь? Все хотят — и ты захочешь! Дал Бог зайку — даст и лужайку. На лужайке в трын-траве скачут зайки в январе… Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой! — Меф делает пальцами пистолетики и сдувает с кончиков дым. Вэл смотрит на него так, как смотрел впервые, и Мефа прошибает ностальгией в ре-ше-то. — Повтори, — приказывает Вэл Винтерс. — Повторенье — мать ученья, — согласно кивает Меф. — Но что сказал я, то забыто. Слово не воробей, догони и добей! — О боже, — Меф никогда ещё не видел лицо Вэла таким безоружным. Распахнутым. Нет-нет, прикройте окна, всё выстудите!.. — У меня получилось. Ты совсем как он. — Ведь ты как я, а я как ты, мы как две капельки воды! — весело подхватывает Меф. Что бы тут ни происходило, ему нравится. Ему занятно. Вэл подаётся к нему, и Меф рефлекторно тянется к ножнам на поясе, но вместо того чтобы напасть на него, Вэл Винтерс делает кое-что куда опаснее. Он целует его. Понимаете? Вэл Винтерс целует его у дверей библиотеки, и смерть никогда не подкрадывалась к Мефу ближе. Вэл Винтерс целует его. Це-лу-ет. Мефу нравится раскладывать слова на слоги, буквы, формы. Тогда они начинают обретать смысл. До этого — просто словесная вязь, витиеватая мелодия, причудливо сплетённые звуки. Но если их раздробить, становится понятнее и честнее. Внутри вот сейчас тоже всё дробит на понятное и честное. Сопротивляться не хочется. Но это же… Это же Вэл Винтерс! И Меф отталкивает его с праведным возмущением, отпрыгивает на полметра и обхватывает себя руками с видом оскорблённой невинности. — Я знал! Я всегда знал, что тебе нужно лишь моё тело! Извращенец! Подлец! — верещит он, заполняя словами дыру, разрастающуюся в груди стремительно и неизбежно — и откуда, откуда она там? Каким снарядом проделана?.. — Ах, и как же меня теперь, опороченного, Кирочка замуж-то возьмёт? Люди добрые! Обесчестили! Средь бела дня! — Заткнись, — шипит Вэл, и огнём в его глазах можно спалить дотла Лунное Сердце. Сердце-сердце, сердечко неспокойное, сердечко буйное, сердечко его бедное… — Заткнись, чёрт возьми, просто заткнись… — бормочет он, и его губы снова так близко, что Мефу не остаётся ничего, кроме как укусить его. Меф, вообще-то, готовился к драке, но неожиданный второй поцелуй отзывается в животе болезненным спазмом. «Ага, рожаю, — думает Меф. — Не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку, блять, какого хуя…» Потому что переворачивает, выворачивает. На-из-нан-ку. Вэл Винтерс, Вэл Винтерс, Вэл Винтерс целует его снова, и это похоже на бой, в котором Меф проигрывает. Меф никогда ему не проигрывал. «Да ебись оно коньком-горбунком», — решает он и бросается в поцелуй. Вэл пускает в ход язык, и Меф едва ли не откусывает его, наказывая наглеца. Вэл вжимает его в стену, и Меф опрокидывает его на пол. Вэл стягивает с него рубашку, и Меф сдавливает его запястья. Ладно, может, они всё-таки дерутся. Пиратики-пиратики, ночные акробатики, днём они дерутся, а вечером е… Они катаются по полу, и на третий оборот Меф перестаёт различать, где удары, а где жадные торопливые ласки, где поцелуи, а где укусы, где начинается он, а где кончается Вэл. Каракатица злобно катится… Куда-то нахуй. Море волнуется раз, море волнуется два… Замри, блять, замри хоть на секунду! — Стоп-игра! Стоп-игра! — торопливо вставляет Меф, и Вэл слизывает слова с его губ. Смотрит алчно, смотрит с вызовом, целует зло, но вдруг послушно замирает. Не обмякает, не расслабляется, дышит шумно ему в лицо, и глаза, глазища, зелёные, топкие, трясина, болота — из таких живьём не выбираются. Вэл под ним напряжённо ждёт, и Меф не знает, понятия не имеет, как и куда его ебать. — Что происходит? Объясни словами через рот, ну! — Хочу тебя. Всего. Сейчас. Да блять. Да бля-я-я-ять. Щёки Вэла краснеют, не то смущённо, не то раскованно, расцелованно, раскалённо. Порнография. Его лицо — порнография. Мефу хочется взвыть, но вой тонет в чужих зрачках, эхом вибрирует в колодезной их бездонности. Что ж он, та сорока, которая одному дала, второму дала, а этому не дала?.. Вэл облизывает губы и произносит снова, по слогам: — Хочу. Тебя. «Эта песня хороша — понеслась сначала», — думает Меф, стаскивая с Вэла одежду, которую тот наверняка заебался на себя надевать. Столько застёжек… Похуй, ещё раз оденется, руки поди не отсохнут. Вот реально: ебучая же карусель. Карусель, карусель, это радость для всех… Только где, где эта радость? Хотя для Вэла, похоже, явно не горе. Так чего слезать тогда с ебучих лошадок, мчащихся по кругу? Меф стягивает с него осточертевшую рубашку, обвивая ногами талию, а потом… Блять. Само как-то выходит и вовсе перестаёт быть весёлым и задорным. Он толкается мгновенно отвердевшим членом в его бедро, чувствуя, как в животе всё сжимается и варится заживо в своём же соку… Глаза мутнеют, но Мефу не хочется их закрывать — хочется смотреть, смотреть, всё нахуй высмотреть, впитать каждый нервный взмах угольных ресниц, этот нелепый румянец на скулах, этот осоловелый, разъёбанный взгляд… Меф никогда не боялся ни в омут с головой, ни с размаху, ни по уши, всегда отдавался нахлынувшим волнам, только в ответ встречал упругую резину — бейся не бейся, так отскочишь, а потом ещё прилетит, как в детстве — качелями по лбу. Но сейчас даже хочется. Пусть хоть зубы ему эта качелина выбьет, зато перед этим он выкрутит на ней солнышко. Перед этим он выкрутит на ней весь Млечный Путь. Длинные пальцы Вэла шарят по его голому торсу — обыск с пристрастием. А дальше что? Допрос с привилегиями? Строгий режим без права на УДО? Без права, без лева, лети-лети, лепесток, через запад на восток и гори, гори, гори-гори ясно… Мысли путаются, жужжат в голове, и Меф отмахивается от них: иногда думать противопоказано, Минздрав не рекомендует. Вэл с силой притягивает его к себе, целуя глубоко и влажно, целуя эротическим романом, целуя пошлой метафорой, целуя избитым до полусмерти клише. Они снова переворачиваются, и вот он, Меф, распластан, разнежен, раскидан по полу. Его выгибает электрической дугой, когда Вэл проводит пальцами от ключиц вниз, вниз, вниз… Ниже некуда. Ниже только ад. Меф стискивает пальцы на его плечах. — Сезам откройся, — улыбка расщепляет лицо, и он тянется к чужой ширинке. — Абракадабра, мы везём кадавра, тихо и спокойненько везём с собой покойника… Ух ты, а покойничек-то бодрячком! — Молчи. Абракадабра полная. Абракадабра головного мозга. — Ехал Грека через реку, видит Грека в реке хуй! — с этими словами Меф сжимает в руке член Вэла, и тот закрывает глаза, падая на него, утыкаясь лбом в плечо, и это интимнее, чем хуй в руке, об этом даже вслух сказать нельзя, об этом думать страшно. — И одним изящным движением змея в руках фокусника превращается в волшебную палочку! Чудеса! Вэл кусает его в шею — вампир проклятый, упырь, убивец… Глаза его возбуждённо блестят, когда он поднимает голову, и в животе у Мефа крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится, хочет упасть… Нет, не хочет. Стоит, как солдатик. В голову ударяет хмельным и развратным. Блять, а ведь Вэл даже не осознаёт, как сейчас выглядит, и как яро откликается дружочек в штанах Мефа от увиденной картины, а весь этот привычный трёп — это так, пыль в глаза, да ведь Меф даже на смертном одре будет лясы точить, чтоб острые были, чтоб во все орудия. Вэл берёт его лицо в ладони так, что у Мефа сводит скулы: слишком осторожны, хрупки его касания. Мефу хочется вырвать его блядские руки. Вырвать своё блядское сердце. С корнем. — Скрестим мечи, а? По старинке, две дубинки… — нервно смеётся он, хотя, вообще-то, в пору плакать. Стенать. В голос рыдать. И когда Меф чисто прозаически сжимает их члены, надрачивая размашисто и со вкусом, Вэл целует его ебучей поэзией. Четырёхстопным ямбом. Онегинской строфой. Четырнадцатью строками с перекрёстной и опоясывающей рифмой. «Они сошлись, волна и камень». Они сошлись — и вы сойдётесь. И хуй пойми, как вас потом разводить. Меф закрывает глаза, позволяя целовать себя. Он не сдаётся, нет, он откладывает войну на потом. На когда-нибудь. Не трогай, это на Новый год. Меф закрывает глаза, но во сне это бессмысленно. Он всё ещё видит его. Ему кажется, что больше он никогда и ничего не видел. Хочется кончить, ещё больше хочется начать. Желание набухает, наливается, спелое-спелое, срывай — не хочу. «Не хочу, не хочу, не хочу, хочу, хочу», — думает Меф, теряя отрицательность где-то на полпути. Где-то между их телами. Где-то в солнечном сплетении, в Лунном Сердце. Где-то в ночи, во сне, в дне Святого Валентина, в прекрасном далёке, у чистого истока… Он же просил, блять. Он же просил не быть к нему, не быть… — Несите чаю, я… Блять! Чтоб тебя! — Меф цепляется за чужие плечи, вжимается всем телом в горячее, скользкое, ритмичное — тук-тук, тук-тук, терем-теремок, кто в тереме живёт, открывайте, милиция, открывайте, открывайте… Закройте, блять, нахуй. Всё сливается, смазывается, дробится на части и калейдоскопит перед глазами. Меф резко садится на кровати. Кирюшка, отвернувшись носом к стенке, тихо дрыхнет сладким сном. И ни сном, ни духом, ни хуем в ухо не ведает, что Меф только что обесчестил его ложе. С Вэлом, мать его растудыть, Винтерсом.