***
Виктор бежал так быстро, как только мог. Слова Михаила, сокурсника-болгарина, прибывшего вместе с ним в Хогвартс, не давали Краму покоя: в совятне без чувств лежит девушка. Она иногда вздрагивает и кричит. — Она извивалась там как сумасшедшая! В магловской одежде и волосищи такие кудрявые… — Так почему ты, идиот, не отнес ее в Больничное крыло? — А вдруг она проклятая какая? В Дурмстранге говорили, что к таким подходить не стоит. — Трус! Малодушие Михаила не удивило Виктора, даже наоборот — в их школе подобное не порицалось. Каждый за себя. Да и сам Виктор не отличался чрезмерными отзывчивостью и героизмом, однако за последние несколько лет один человек заставил его пересмотреть свои приоритеты. И это, конечно, была Гермиона. Ярило, как же она отличалась от привычных девушек, окружавших бывшего ловца! Особенно ясно это стало тогда, во время долгих переписок, где Гермиона, расслабившись и, наконец, доверившись другу, начала изливать на бумагу все свои мысли и задумки. Подумать только, уже в пятнадцать лет она не просто мечтала стать Министром Магии, но и даже подготавливала первые проекты для Визенгамота! Она помогала домовикам, придумывала новые заклинания, играла не последнюю роль в судьбе самого Гарри Поттера и… совершенно не интересовалась Виктором как мужчиной. Правильнее, наверное, парнем, но разве ж в этом суть? Все тонкие и не очень намеки болгарина остались без ответа, что немного злило, но и раззадоривало. И вот, увидев ее днями ранее у дверей Больничного крыла, сражавшуюся за только ей одной понятную правду, Виктор, наконец, осознал, как эта девушка ему дорога… Или нет, Виктор осознал это сейчас, когда, вбежав по кривым ступенькам в Совиную башню, он первым делом увидел ту, чей образ уже давно и непрестанно преследовал его в самых лучших снах. Михаил был прав: Гермиона Грейнджер казалась одержимой самим дьяволом. Ее стройное тело извивалось на змеиный манер, а объемные кудрявые волосы, выбившиеся из любой мало-мальски возможной прически, разметались во все стороны, собрав в себя весь сор с пола. Гермиона захрипела и открыла глаза, заставив Виктора отшатнуться и с трудом сдержать желание перекреститься: как и все болгары, Крам был крайне набожен перед магловским богом. — Святая Дева Мария, что это… Привычно теплые карие глаза Гермионы оказались абсолютно белыми. Она приоткрыла рот и тихонько жалобно застонала, отчего, наконец, привела Виктора в чувства. Отбросив сомнения прочь, он бросился к подруге навстречу, обхватывая ее за плечи и поднимая с грязного пола, не прижимая к себе, но удерживая в сидячем положении. Тихонько встряхнув Гермиону, Виктор перехватил ее поудобнее одной рукой, а другой достал из набедренного крепления палочку, тут же применяя к ней простенькие диагностические чары. Ничего. На Гермионе Грейнджер не было ни проклятья, ни какого-либо иного вредоносного воздействия. Спрятав палочку в положенное ей место, Крам сжал ее плечи двумя руками и, игнорируя жалобные подвывания и абсолютно неестественный цвет глаз, попробовал заговорить. — Г-гермиона? Ты меня слышишь? Пожалуйста, попробуй отреагировать на мой голос, если он доходит до твоего сознания… Мотни головой или хоть что-то прошепчи мне в ответ, что угодно, я пойму! Обещаю! — и зачем-то, уже скорее себе, он надрывно зашептал: — Г-Гермиона, прошу, там в замке без тебя невыносимо, Гарри нет, а Джинни в коме и… Гермиона дернулась, а затем еще раз, окончательно высвобождаясь из несильной хватки Виктора, и вдруг моргнула, одним незамысловатым движением прекращая весь этот ужас. Вглядываясь в, наконец-то, вернувшийся карий оттенок глаз, Крам осторожно шепнул: — Все… хорошо? — Где Джинни? Успокаивающаяся Гермиона выглядела собранной и серьезной, ничем не напоминая ту самую безумную, минутами ранее катавшуюся по полу совятни. И, если на чистоту, она в этот момент показалась Виктору особенно прекрасной. Вот такой — с застрявшими во всклокоченных волосах перьями и птичьим костями, чумазая, со слипшимися от слез ресницами. От ее миловидного лица и темнющих чуть прищуренных глаз было просто невозможно оторваться. — Она в лазарете, — наконец смог выдавить болгарин. — И сколько сейчас часов? — Мм, почти полдень. — Значит, нам надо спешить, — задумчиво протянула Гермиона, а потом вдруг сжала мужскую ладонь своими пальчиками и с легкой насмешкой поинтересовалась: — Ты же меня отведешь в Больничное крыло? Я неважно себя чувствую, но мне нужно как можно скорее туда попасть, — и, на секунду задумавшись, добавила: — Пожалуйста. Вряд ли Виктор был в силах когда-либо отказать Гермионе после их танцев на том балу, а уж теперь-то, когда она казалась такой… непривычной, манящей… Он помог ей подняться с пола, наскоро стряхнул с нее крупный сор и, придерживая за талию, помог спуститься с башни вниз, а после неспешно повел в сторону лазарета. — Тебе нужна помощь? Поэтому ты так стремишься туда попасть? — Помощь нужна не мне, — загадочно протянула Гермиона, но более комментировать происходящее не стала, а последующие расспросы Виктора просто игнорировала, скрашивая тишину легкими полуулыбками. Именно такую, совершенно непривычную, Гермиону Виктор и привел к дверям Больничного крыла, самостоятельно открыл перед подругой дверь и пропустил ее вперед — в переполненную до предела комнату. Виктор Крам был хоть и бывшим, но все же ловцом болгарской сборной по квиддичу, принимал участие в международных волшебных соревнованиях, а также являлся Чемпионом Дурмстранга в Турнире Трех Волшебников. Проще говоря, к вниманию извне ему было не привыкать. Однако несколько десятков взоров, обратившихся к нему и Гермионе сейчас, заставили Виктора если не поежиться, то уж нервно повести плечами точно. Клан Уизли, широкоплечая фигура Бруствера, сухая — Макгонагалл, несколько мракоборцев и колдомедиков, а также маячившие на заднем плане незнакомые Виктору студенты Хогвартса — они все как один воззрились на вошедших. Первым тишину, как ни странно, нарушил Рон Уизли, вырвавшийся из толпы своих родственников вперед и кинувшийся к подруге: — Гермиона, Мерлин, что за?.. Не обращая ни на кого внимания, Уизли принялся отряхивать ее испачканную толстовку, аккуратно вытягивать из спутавшихся волос застрявшие там перья и сор, вытирать своими огромными веснушчатыми ладонями грязь с бледных женских щек. Виктору захотелось дернуть Гермиону за руку и укрыть ее от прикосновений и внимания Рона за спиной, но он не посмел. Поджав губы, за происходящим наблюдала и Молли, в какой-то момент, не выдержав, рассерженно прикрикнувшая на сына: — Может, довольно? Гермиона в состоянии и подождать. Миссис Уизли не видела лицо сына в этот момент, зато его очень хорошо видел Виктор. Рон как-то сжался и замер, так и оставив свои ручищи на плечах Гермионы. Из-под отросшей рыжей челки рассерженно сверкали ярко-голубые глаза. Наверное, сейчас бы непременно произошла какая-то неприятная семейная ссора, свидетелями которой стали бы все присутствующие, но ситуацию спасла, наконец, отмершая Гермиона. Ее кукольное лицо вдруг ожило, прекратив казаться испачканной карнавальной маской, и она легко — даже как-то весело — толкнула Рона ладошкой в грудь, отстраняя от себя, и поинтересовалась: — Я могу подойти к Джинни? Не ожидавший такого тона от Гермионы, выглядевшей как восставшая с того света, Рон лишь неуверенно кивнул, медленно отходя в сторону и пропуская ее вперед, к больничной кровати, на которой тонкой потухающей свечкой еще теплилась жизнь младшей из клана Уизли. Огромный полупрозрачный пузырь колыхался и вздрагивал над головой пациентки, изредка проходясь рябью, свидетельствующей о жизнеспособности подопечной. Сама же Джинни выглядела еще хуже, чем вчера, когда Виктор видел ее в последний раз. Впрочем, на младшую Уизли сейчас не смотрел почти никто, уделяя все внимание Гермионе Грейнджер, разительно отличавшейся своим поведением от привычной собранной и серьезной студентки Гриффиндора. С затаенной усмешкой та неспешно приблизилась к постели Джинни и замерла, внимательно изучая деформированное пузырчатым заклинанием лицо, а потом вдруг провела рукой по воздуху таким движением, каким люди обычно протирают запотевшее в ванной комнате стекло. Виктор в удивлении непроизвольно охнул. Не имея при себе палочки, да даже ничего и не произнося вслух, Гермиона незамысловатым действием сняла заклинание комы с Джинни, заставляя пузырь звонко лопнуть. Вряд ли на это с такой же легкостью был способен и закоренелый сотрудник Больницы Девы Марии — целительного корпуса в Софии, столице Болгарии. — Мисс Грейнджер, что вы делаете?.. Попробовала озвучить мысли всех присутствующих профессор Макгонагалл, когда оказалась прервана чередой событий, произошедших практически одновременно. Молли Уизли испуганно всхлипнула и кинулась то ли к дочери, оставшейся без последней преграды перед неминуемой смертью, то ли к подруге сына, совершившей необычное, но определенно вредоносное действие по отношению к Джинни. Сама же Гермиона, все еще пребывающая в неком непривычном для нее состоянии, напоминающем транс, и напрочь игнорирующая возникающую вокруг ее персоны шумиху, неожиданно для всех извлекла из кармана нож для писем: острый и отчетливо блеснувший в желтоватом рассеянном свете больничной палаты. Виктор, возможно, на манер матери Рона тут же захотел было броситься к Грейнджер, теперь уже никому не оставившей сомнений в своем безумии, но ее реакция опередила их всех. Вскинув вверх левое запястье, она жестко и без раздумий полоснула по нему ножом — сверху вниз. Нанесенная излишне быстро, рана все же оказалась столь глубокой, что из распоротых недр девичьей плоти брызнула свежая, еще алая кровь, мгновенно заливая пострадавшую руку по самый локоть и окропляя собою белоснежные простыни больничной койки. Но Гермионе и этого действа показалось мало: согнувшись над бледным осунувшимся лицом Джинни, уже мысленно похороненной всеми присутствующими в комнате людьми, она вдруг что-то зашипела — что-то, совершенно непохожее на человеческую речь, а затем прижала растерзанное окровавленное запястье к синюшным губам подруги. В это мгновение на нее налетела Молли, успевшая пробраться сквозь толпу находящихся в комнате людей к определенно сошедшей с ума Гермионе. Сбив ту с ног своим невысоким, но крепким телом, Уизли выкинула вперед руку с зажатой в ней палочкой, намереваясь выкрикнуть некое поражающее заклинание, но не успела, подвергнувшись магическому обезоруживанию. — Не смей, Кингсли! — в бессильной злобе закричала Молли, проводив полным ярости и отчаяния взглядом свою волшебную палочку, скрывшуюся в кармане мантии мракоборца. — Она… Мерлин, она только что убила мою дочь! — Но Г-гермиона не в себе, — попробовал встрять и хоть как-то облегчить ситуацию Виктор, за что тут же получил колкий, исполненный накапливающимися слезами взгляд. На Молли было страшно смотреть. Несмотря на легкую полноту и определенно измененное семью родами лицо и тело, миссис Уизли все еще сохраняла в себе некую привлекательность и простую, но заметную каждому взору женскую красоту. Именно это унаследовала и ее единственная дочь… дочь, которая сейчас, похоже, была мертва. Запал и огонь, безустанно горящие в Молли Уизли и не потухшие со смертью Фреда, сейчас заметно потускнели. «Наверное, — подумал Виктор, — это было для нее последним ударом». — Она сутками напролет якшалась с Тем-Кого-Нельзя-Называть, пропадала днями и ночами с ним из Хогвартса. О, разве я не знаю Гермиону с ее неуемными амбициями и жаждой познать все новое? Она поддалась дракклову искушению, прислушалась к сладким речам, и теперь — смотрите! — на наших глазах рождается новая версия Беллатрисы Лестрейндж! Очередная… очередная слуга Волдеморта! — на последних словах Молли развернулась всем корпусом к Гермионе, даже не попытавшейся встать с пола после падения, и с ненавистью воззрилась на нее — ту, что считала своей второй дочерью. Наверное, последние теплые чувства, испытываемые бывшей Пруэтт к подруге сына, она истратила на обтекаемое обозначение «слуга», поскольку ни у кого из присутствующих не было сомнений, что в этот момент Молли хотела произнести нечто гораздо более жестокое. — Что смотришь на меня? Признавайся: убийство моей дочери — это твое посвящение в Пожиратели? И чем тебя одарят за это, мерзавка, Черной меткой? Неужели эта дрянь на руке… Мерлин… неужели она стоит жизни моей Джинни?.. О Джин… И Молли рухнула на пол, совсем рядом с коленями поверженной ею минутами ранее Гермионы. К завывшей, как раненый зверь, терзавшей свою одежду и волосы так, что, кажется, способна была с корнем вырвать все огненные пряди прямо со своей головы, Молли не способен был подойти никто, цепенея. Виктор заметил остолбеневшего раскрасневшегося Рона, понурого Джорджа, крепко сжавшего кулаки Кингсли и тихо плакавшего в такт завываниям жены мистера Уизли. И во всем этом напряжении стал совершенно неожиданным поступок Гермионы, привставшей на полу на колени и подползшей к содрогавшейся в судорогах Молли. Грейнджер обхватила тонкими руками плечи женщины и прижала ту к себе, поглаживая как ребенка по всклоченным волосам и нашептывая на ухо так тихо, что из присутствующих расслышали, пожалуй, лишь стоявшие поблизости Рон и Виктор, ну и, конечно, сама миссис Уизли. — Молли, я бы никогда не навредила Джинни, никогда, поверь мне… это не то, чем кажется… — Не то? — по-детски переспросила Молли. — Нет конечно, с твоей дочерью все хорошо, посмотри сама, — и Гермиона приглашающим жестом указала на больничную постель, где все так же находилась юная Уизли и на чей силуэт в силу сложившихся обстоятельств до этого момента никто не обращал внимания. На первый взгляд Джинни показалась Виктору неизменной. Все то же осунувшееся землистого цвета лицо, все те же пожухлые рыжие волосы. Разве что кровь Гермионы запеклась и засохла на чужих губах, образуя буро-коричневую корочку. — Ее ресницы! — вдруг ахнула профессор Макгонагалл, привлекая внимание присутствующих к чуть подрагивающим векам своей студентки. Зашуршав взглядом по Джинни, Виктор заметил и другие признаки жизнедеятельности: легкий румянец на высоких скулах, мерно вздымающаяся грудь под тонким больничным одеялом, еле заметное шевеление крыльев носа. Один из колдомедиков, также увидевший эти изменения, осторожно приблизился к постели пациентки и применил диагностические чары, а затем совершенно по-магловски прижал большой палец к тому месту на запястье, где прощупывается пульс, и закрыл глаза, чуть шевеля губами и отсчитывая секунды. Спустя минуту гробовую тишину палаты нарушил вердикт лекаря: — Девушка жива. Очень слаба, но… определенно жива. Облегченный вздох сразу нескольких волшебников послужил ему ответом.***
Беллатриса сделала еще пару шагов по коридору и, не выдержав, прижалась спиной к стене, натужно вжимая в холодный камень острые лопатки. Ноги дрожали, как при землетрясении, при котором ей однажды «посчастливилось» присутствовать. Все-таки Круцио Повелителя вышло неслабым. Злые слезы коснулись глаз, но не посмели выйти наружу, опасаясь гнева своей хозяйки — Беллатрисе не пристало реветь, как какой-нибудь безмозглой хаффлпаффке. Однако зарычать на манер растревоженного зверя ей это не помешало. Боль и обида от поступка Повелителя, которому она была всегда так верна и преданна, а также легкая хмель, кружившая голову после трех выпитых рюмок огневиски, давали свой результат: Лестрейндж откровенно плохо контролировала себя и свои мысли. — Набитая идиотка… так стараюсь, так стараюсь… не ценил никогда… мантикорово дерьмо, а не жизнь… И под аккомпанемент грохота рушащихся на землю доспехов, которые Беллатриса неожиданно свалила наземь одним неловким движением, она и сама сползла на пол, уютно устроившись у стены. Именно такой ее и обнаружил Кингсли, выскочивший на шум из соседних с местом происшествия покоев, оказавшихся по чистой случайности его. Картина, представшая перед мракоборцем, выглядела практически сюрреалистично: усевшаяся на полу Лестрейндж, грозовой тучей разметавшая вокруг себя свои бесчисленные черные юбки, разлетевшийся на множество железных частей-осколков рыцарь Хогвартса и злющие глазища одной наглой ведьмы, не преминувшей почтить посетителя приветствием в своем излюбленном стиле: — О, маглолюб! И ты тут? — но, не дождавшись даже элементарного кивка, та продолжила кривляться. — Пришел поглумиться или так, мимо проходил? Ой, дай угадаю: вершил очередные героические деяния? Кингсли, как и прежде, игнорировал любые ее насмешки, стойко изображая одного из тех железных рыцарей, которого Беллатриса только что свалила на пол. Что-то в ее позе и выражении лица не давало Брустверу просто развернуться и вновь скрыться в своих покоях. Хотя хотелось так, что аж где-то меж лопаток зачесалось. — Нравится смотреть на меня такую, признай? Раз-би-ту-ю! Чувствуешь удовлетворение? О да, чувствуешь, маглолюб, я же вижу… Ты, Бруствер, как ищейка, или нет, нюхлер, почувствовал золотишко — и вперед! Что сейчас в твоей геройской головушке ворошится? «Так ей и надо, за все ее прегрешения, закон бумеранга и бла-бла-бла», — верно? — Прекрати. — Отчего же? — Беллатриса насмешливо вскинула бровь и попробовала подняться, но тут же рухнула вниз, тихонечко взвизгнув. — Ты же считаешь, что мне воздалось по заслугам. — Я даже не знаю, что с тобой приключилось. — Правда? А я думала, тупица Роули уже всему Хогвартсу разбрехал… — Торфинн оказался единственным надежным слизеринцем среди вашей шайки Пожирателей, чем заслуживает мое персональное уважение, — несколько высокомерно заметил Кингсли, изо всех сил постаравшись не стушеваться под насмешливым взглядом Беллатрисы. — Поэтому неудивительно, что он не посвятил никого в ту ситуацию, свидетелем которой он стал. — Участником. — Что? — Ну ты сказал «свидетелем ситуации», а я говорю «участником» … А, забудь. Мы просто вместе провинились перед Повелителем. — О, — понимающе протянул Бруствер, — твой хозяин посчитал нужным тебя наказать. Уж не за то ли, что Пожиратели, как слизни, бросили нас одних защищать Хогвартс пару дней назад, попрятавшись в подземельях Слизерина? Злое зырканье послужило ему ответом. Не имея в своей сущности желания глумиться или издеваться над врагом, тем более поверженным, Кингсли посчитал разговор исчерпанным, поэтому, круто развернувшись, попробовал скрыться в своих комнатах, когда оказался остановлен ленивым полуприказом-полупросьбой: — Подними меня. — Прошу прощения? — Ну я упала. Ноги болят. Подними меня, — как умственно отсталому пояснила рассевшаяся на полу Лестрейндж. Опешивший от такой наглости, Кингсли с минуту помолчал, похлопал глазами и влетел в свои покои, оглушительно громко хлопнув дверью о косяк, заставляя заснувшие в другом конце коридора портреты проснуться и зашуметь, посылая проклятья на голову обидчика. Но надолго его не хватило. Пометавшись по комнате, трижды переложив стопки документов с одного края стола на другой, поправив зачем-то висевшие вдоль стены картины с изображением пейзажей, Бруствер не выдержал и, глухо рыкнув, вновь покинул покои. Беллатриса словно только этого и ждала. Умилительно сложив когтистые ручки на коленях перед собой, она все так же сидела возле стены в ворохе беспорядка, ею же и наведенного. Да, хаос — определенно ее стихия. — Поднимайся, — недовольно рыкнул Кингсли и, подойдя к ней и подхватив ее под мышки, одним движением поставил на ноги. Теперь крохотная тушка темнейшей ведьмы среди Пожирателей смерти старательно изображала понятие «равновесие» перед свои спасителем. Принюхавшись, Кингсли с трудом удержался от того, чтобы не присвистнуть. — Ничего себе! Да от тебя так разит огневиски! — Там было три драккловы рюмки, не преувеличивай. — Ставлю десять метел, что на трех ты не остановилась… — Засунь все десять себе в задницу! — оскалилась Беллатриса, но старательно продолжила изучать глазами пол вместо того, чтобы рьяно встретить взгляд оппонента, как она это обычно делала. — Тебе говорили, что попойки в одиночестве до добра не доведут? — Судя по Сириусу, ты прям не в бровь, а в глаз, — хихикнула Лестрейндж и пошатнулась, заваливаясь на только этого и ждавшего Бруствера. Нет, не ждавшего, а подозревавшего, конечно. Придержав ее за талию от немедленного падения наземь, Кингсли — по природе своей человек ответственный, но принципиальный — столкнулся с совершенно ненужной ему сейчас дилеммой. С одной стороны, ведьма перед ним явно нуждается в помощи. Ее бы следовало отвести к Помфри или на худой конец в подземелья Слизерина, где о ней вполне могли бы позаботиться те же Малфои. С другой стороны, Беллатрису хотелось сбросить на пол и, перешагнув через нее, уйти в свои покои, где Кингсли уже ждали нагретая постель и чашка горячего шоколада, любезно принесенная домовиком. То есть идиллия. А Беллатриса, как уже было отмечено раньше, — хаос. Хаос и идиллия отвратительно сочетаются, тут уж к кентаврам не ходи. Всего одного движения Кингсли хватило, чтобы подхватить Беллатрису на руки и, как невесту, внести в свои покои, однако насмешливо оскалиться он ей не дал, припечатывая с каждым своим шагом неприятную, но откровенную правду: — Ты мне не нравишься. Я уже говорил об этом, но с тех пор ты смогла только подтвердить мои подозрения и опасения. Ты ненадежная, жестокая и, что уж греха таить, не совсем нормальная женщина. После событий в Косом переулке я словно бы взглянул на тебя другими глазами, увидев твою боль и ярость… Понадеялся, что ошибался в тебе и, несмотря на все тобою совершенное, что ты достойна понимания и прощения… Но когда Пожиратели не пришли к нам на помощь по твоему приказу… — Заткнись, — как-то совсем устало прервала его рассуждения Лестрейндж и постучала ладошкой по мускулистой груди, прося этим жестом оставить ее в покое и опустить на пол. Твердые мышцы под тканью мантии напряглись и умиротворенно замерли, а их хозяин недовольно, но с долей любопытства воззрился на свою ношу. Вздохнув, Беллатриса пояснила: — Я сделала то, что должна. Будь у меня еще одна попытка, я бы поступила так же. — То есть ты меня заранее предупреждаешь, что предашь? — Ха! Предам кого? Своих? Никогда! А кто мне вы все? Хогвартс кишит всевозможными блохами магического мира, полнится удивительным набором от моих личных врагов до совершенно никчемных волшебников и волшебниц, повылезавших из своих закутков ради спасения собственной задницы. Эти олухи в надежде на защиту милорда и, наверное, вашего святого Поттера сбежали под своды замка и затаились тут, как крысы. Какая от них польза? Ты уверен, что хотя бы половина этих трусов выйдет сражаться с нами при случае, а не сбежит при малейшей опасности? Они просто бесполезны и способны лишь прятаться и кормиться за наш счет. — Конкретно ты их не кормишь — это раз. Мерлин, Белла, ты даже не помогала ни разу беженцам обустраиваться в классах или общих залах! Твоя сестра и то принимала в этом участие. Она фыркнула, удобнее устраиваясь в кольце мужских рук, видимо, не считая ситуацию чем-то необычным. Кингсли вынужден был продолжить: — Во-вторых, укрывая здесь волшебников, мы не заключаем с ними договор, мол, вот мы вас защитили, теперь будьте добры на крови поклясться, что отдадите за нас жизнь. Нет! Мы просто безвозмездно спасаем людей. — Идиотская тактика. — Какая есть. Твоя тоже вызывает вопросы. — Ни один из моих людей не пострадал, какие вопросы? — Так вы не пострадали ценой наших стараний! Мерлин, Белла, ты издеваешься? Ты не можешь быть столь черствой… — Я не сухарь, всего лишь расчетливый стратег. — К пикси стратегию, если речь о невинных жизнях! Не все средства оправдывают цель. — Да что ты?! Расскажи это вашему дорогому Дамблдору! Что-то моего кузена не спешили вытаскивать из Азкабана, а святошу Поттера и того хуже — с детства приучали быть жертвенным ягненком. А все это ради того, чтобы самому не сражаться с милордом! Хорош праведник! — Ты извращаешь, — хмуро заметил Кингсли, не до конца уверенный в своей правоте. Впрочем, Белла отчего-то тоже замолчала, не желая развивать удобную для нее тему; Бруствер осторожно и как-то совсем уж тихо поинтересовался: — Как ты? Беллатриса встрепенулась у него на руках. — О чем это ты? — Ну… ты сказала, что была наказана Тем-Кого-Нельзя-Называть… — О, Моргана, нет, закрыли тему! Я провинилась. Все в порядке. — Тебе больно. — Что за глупости? Решил поиграть в чокнутую Трелони? — Я не гадаю, я вижу. Ты еще немного дрожишь — это характерно после пыток. Но прошли сутки… видимо, твой Повелитель применил излишне много силы. — Я же сказала: закрыли тему! — вдруг разозленно рявкнула Беллатриса и, изогнувшись, попыталась соскользнуть с чужих рук, но смогла лишь спустить на пол ноги, шурша всеми своими юбками и подъюбниками, как большая хорошо упакованная конфета. Отчего-то ее злость и кривляния показались Брустверу смешными, и он, не выдержав, громко раскатисто расхохотался. Его басистый голос и теплота нагретой комнаты разморили опьяневшую усталую Беллатрису окончательно. Чувствуя на своей талии чужие большие ладони и как там, через слой дамского корсета и мантии мракоборца, бьется сильное мужское сердце, ведьма окончательно растаяла и сильнее вжалась в тело рядом. Смех затих, а Беллатриса, поймав взглядом чужие глаза, отчетливо сообщила: — Я так-то тебя тоже ненавижу. Большой сильный мужик, возомнивший себя тут главным, знал бы ты, как бесил меня с самого первого дня. О, особенно когда кинулся защищать курицу Уизли! На части бы тебя порвала тогда! — Что ж не порвала? — без доли насмешки тихонько спросил Кингсли, и она довольно улыбнулась, чувствуя в мужчине некое смирение и спокойствие. Кажется, его Патронусом была рысь… Теперь Кингсли Бруствер выглядел как котенок. Большой такой угольного цвета котенок. — Я уже говорила: не хочу портить такое прекрасное тело, — и Лестрейндж царапнула острым коготком то место, где под чужой мантией скрывалась крепкая мужская грудь. Сквозь шелковую темно-синюю ткань проступала твердая горошина соска. Беллатриса и сама не поняла, как так получилось, что рот наполнился слюной: резко захотелось увидеть мага без одежды. Хоть бы просто посмотреть, какого цвета у него кожа вокруг сосков. Такая же черная? А может, светлее, более кофейная? Или с розовинкой? Лестрейндж подняла голову, и Кингсли утонул в бездонной пульсирующей темноте ее невероятных глаз. Абсолютно черные, как сама ночь, они живо блестели и манили приблизиться и погибнуть в их пучине. Наверное, именно такие глаза были и у морских сирен, погубивших не одну сотню несчастных моряков, в щепки разбивших свои корабли об острые скалы прибрежных зон, куда сладкоголосые прелестницы манили их своими речами и… очами. Черными очами Беллатрисы Лестрейндж. Кингсли первым подался вперед и поцеловал женщину перед ним. Ее объемные всклоченные волосы пушистой дымкой окружили его лицо, защекотали уши и шею, а острые коготки заскребли загривок, где по-военному коротко были острижены волосы. Он углубил поцелуй, почувствовав, как чужой юркий язычок скользнул по его небу, но острые зубки неожиданно впились в полную нижнюю губу, заставляя зарычать и отпрянуть. Впрочем, ему этого не позволили. Беллатриса притянула Кингсли за ворот мантии к себе, прижалась ртом к крепкой тренированной шее, и то лаская, то кусая, прошлась до плеча. Чужие пальчики играючи расправились с мелкими пуговичками на шелковой мантии мракоборца, и Беллатриса, наконец, распахнула ткань в разные стороны, жадно рассматривая оголенную мужскую грудь. — Неплохо, маглолюб… — довольно протянула она и с легким стоном лизнула шоколадный комочек соска, чуть прикусывая тот в конце. Ответом ей послужило шипение сверху, и Кингсли попробовал увернуться в сторону от этой натужной ласки, но куда там: разве от мадам Лестрейндж есть спасение? Казалось, ее руки и рот были везде: она кусала, целовала и зализывала чужую грудь и шею, ненавязчиво подталкивая мага перед собой вперед, к маняще расправленной нагретой постели. Но долго править ситуацией Кингсли ей не позволил, вновь уже по-собственнически подхватывая ее за талию и притягивая к себе, выцеловывая тонкую шею до самого декольте. Зашнурованный спереди корсет поддался легко, и Бруствер парой сильных движений сдернул шнуровку вниз, обнажая уже не скрытую нижней сорочкой пышную грудь. Цепляясь зубами за розоватые соски, он одной рукой ласкал женскую шею, чуть сжимая и придушивая, а другой совсем уж остервенело сдергивал с аппетитного тела расшнурованный корсет и платье с подъюбниками. Резко оторвавшись от женского тела, Кингсли пылко и взбудораженно окинул то взглядом и, на секунду задержавшись на припухших от поцелуев и укусов губах Беллатрисы, подался вперед, не в силах сопротивляться магнетизму темной ведьмы. Вряд ли Кингсли в полной мере осознавал, насколько был не одинок в своей жгучей похотливой тяге. Беллатриса хотела его всего. Хотела этого красивого накаченного тела, хотела этой яростной страсти, этой плотской любви… В Азкабане было холодно, так холодно и одиноко, что иной день она предпочла бы объятия ненавистного мужа, только бы не сидеть в одиночестве в этой сырости ледяных камней. После освобождения у нее никого не было. Впрочем, и до тоже. Дикие ужас и боль, поселившиеся в ее теле после потери ребенка, зачатого пусть и от презренного, но чистокровного деверя, просто не позволяли Беллатрисе и дальше жить, наслаждаясь любовными утехами. А уж теперь-то… Она не питала иллюзий по поводу своей внешности и тела, испорченных годами заключения, поэтому найти себе сейчас стоящего партнера — красивого, молодого и чистокровного, да еще и не очередного тупицу или труса, — это была задача со звездочкой. И ее решение только что решительно прижало тело Беллатрисы к мягким пропахшим терпким мужским парфюмом простыням. Заерзав от нетерпения под тяжелым телом, Лестрейндж обхватила чужой торс бедрами и одним движением перевернулась вместе с Кингсли, тут же обхватывая маленькой, но сильной ладошкой его горло: — Не страшно спать с такой, как я, а, Бруствер? Тебя за такое в Ордене Феникса по головке не погладят… — А тебе твой милорд как будто медаль выпишет, — прохрипел тот, но попытки увернуться из удушающего обхвата не предпринял. Беллатриса довольно оскалилась, ослабляя хватку, и спустилась ниже, прикусывая то тут, то там упругую кожу живота. — А ты как думал? Выпишет, конечно. «За совращение светлой стороны». По-моему, звучит гордо. — А вторую метку на лоб тебе не прилепит, нет? — зашипел на последнем слове Бруствер и оскалился, резко закидывая голову назад, когда Беллатриса совсем уж нагло прикусила кожу у самого бедра, где жесткие черные волоски очерчивали само мужское естество. Реакция позабавила Беллатрису, и она, посмеиваясь, подула на поджавшиеся от ее дыхания яички и вдруг юрко лизнула блестящую крупную головку члена. Этого уже Кингсли выдержать не мог. Одним движением он подтянул Лестрейндж повыше на себя, раздвинул ее бедра и, просунув руку меж их тел, нашел пальцами ту самую нежную влажную плоть, так и просившую дотронуться до нее, поласкать. Дважды просить не стоило. Чуть тронув влагу меж бедер Беллатрисы, Кингсли парой хаотичных движений провел рукой по твердому вставшему члену и на ощупь приставил головку к истекавшему смазкой лону. Видя нетерпение на блестящем от пота лице, Лестрейндж заерзала, играясь и мешая одним толчком войти в нее, но быстро сдалась и проиграла, сама подаваясь назад и насаживаясь до упора на крепкую плоть. Бруствер не дал ей привыкнуть к ощущениям, он сам задвигал бедрами под ней, обхватывая огромными ладонями ее талию и наклоняя корпус вперед, на себя — так, чтобы его пухлым темным губам было легче кусать и посасывать пышную грудь Беллатрисы. Та впала в забытье, отдавая свое тело на растерзание удовольствию. Она постанывала, прикусывала вспухшие губы и наслаждалась быстрыми чуть болезненными толчками, пока под ее крепко сжатыми веками плясала вселенная. — Я хочу кончить… Белла… сейчас… Зашептал в остервенении вдруг Кингсли, за что получил ощутимый шлепок по груди: — Жди… мне тоже… минуту… Прочувствовав тот самый темп, необходимое трение внизу, Беллатриса задвигалась яростнее и быстрее, чувствуя, как напрягается каждая клеточка тела в приближении оргазма, как поджимается каждый пальчик, как сладостным спазмом сводит поясницу… как лавиной затапливает мир! Но времени расслабиться в оргазменных судорогах Лестрейндж не предоставили. Кингсли завалил ее на себя, прижимая к груди, и стал с такой силой вбиваться в горячее мягкое тело, что у нее, еще не отошедшей от приятных спазмов, из горла непроизвольно вырвался то ли хрип, то ли визг, смешавшийся и потонувший в хлюпающем звуке столкновения двух тел. — Что же ты со мной делаешь?.. Взмолилась она, чувствуя, как кончает вновь, как истекает влагой там, внизу, пока чужие зубы дерзко, по-свойски не прикусывают хрящик ее ушка и шепчут: — Трахаю тебя… Какие-то проблемы?***
Вечерний воздух казался мягким и каким-то шелковистым, игриво путаясь в распущенных волосах девушки, впрочем, не разметывая их по хрупким плечам, заставляя лишь лениво шевелиться. Гермиона вообще вся казалась Виктору чрезмерно хрупкой и нежной, и, хотя ее странное утреннее состояние уже сошло на нет, неизменная притягательность по-прежнему сопутствовала ей. — Тебе не холодно? — зачем-то спросил Крам, хотя первые дни лета неизменно баловали теплом. Гермиона отрицательно мотнула головой и вновь замерла, уставившись в одну точку. Проследив за ее взором, застывшим где-то меж деревьев Запретного леса, утопающего в сумеречной мгле, Виктор сурово нахмурился, но промолчал. Спросить хотелось многое. Все, произошедшее с самого утра, вызывало в нем жгучее любопытство и, конечно, немалое беспокойство, но Гермиона при всей своей открытости откровенностью не отличалась. Впрочем, новостью для Виктора это не было. Часами рассуждать о политике, давать рецензию очередной прочитанной книге на целых двенадцать дюймов от письма или в подробностях рассказывать о последнем походе с Гарри и Роном в Хогсмид — это легко. Подобными ничего не значащими историями и событиями пестрела вся переписка студентки Хогвартса и ловца сборной Болгарии. Но что будет, копни глубже? «И в завершении этого письма хочу спросить, как твоя последняя поездка с родителями в Швейцарию на зимние каникулы? В прошлый раз ты упоминала ссору, произошедшую между вами, все ли удачно разрешилось?» — завершил одно из своих писем Виктор пару лет назад, на что получил лаконичное: «Все хорошо, мы нашли компромисс». Гермиона никогда не делилась тем, что ее тревожило по-настоящему и глубоко. Она старательно обходила острые углы личных драм, предпочитая с легкостью обсуждать что угодно кроме того, что занимало ее мысли и сердце — и это открытие далось Виктору далеко не сразу. Сначала он списывал ее замкнутость в некоторых темах на их не слишком длительное знакомство, потом на долгое расставание или даже английскую сухость, но нет, все оказалось прозаичнее. И, как ни странно, эту мысль до Виктора донёс Рон Уизли, с которым он столкнулся на свадьбе, где оказался приглашенным со стороны невесты — Флёр, бывшей Делакур. Крам и сам не помнил, как завязался разговор с товарищем Гермионы, но его слова запомнились очень хорошо. — Она ведь переживает. Тревожится не меньше любого из нас, но скрывается даже лучше, чем Гарри перед моей сестрой. Ее родители ведь… они больше не в Англии, ей пришлось стереть им память. Я себе это даже вообразить не могу. Ну как наставить палочку на маму и сказать «Обливиэйт»? Как стереть себя из жизни самых близких людей по своей воле? Да мне руку себе проще отрезать! А она вон — виду не подаёт, улыбается всем ходит, Гарри поддерживает, как может. Даже я рядом с ней чувствую подъем духа, словно и нет никакой войны. Представляешь сейчас, сколько всего она держит внутри и молчит, скрывает, хорохорится? «Хорохорится». Слово-то какое смешное выбрал Рон, но ведь так и есть. Применительно к Гарри Виктор бы это назвал «юношеской бравадой», а что у нее, у семнадцатилетней девчонки? «Девичья удаль»? — Я попробую сейчас подобрать слова, — начал Виктор издалека. — Это не праздное любопытство, да и ты вовсе не обязана отвечать на мои вопросы, поэтому, если тебе так легче, промолчи, я не обижусь. Но, Г-гермиона, с тобой что-то произошло, и это что-то меня тревожит и… пугает. Я нашел тебя в бреду с глазами такими белыми, словно снег, — на этих словах она вздрогнула, но промолчала, и Виктор подумал, что он на верном пути. — А потом произошла вся эта ситуация в лазарете… Клянусь, ты была сама не своя! Тот шепот на чужеродном языке, та располосованная тобою рука… Как она, кстати? Ты ее заживила, выпила что-то обезболивающее? Гермиона молчала так долго, что Виктор уже подумал, что его вопрос вновь останется без ответа, когда она наконец заговорила. — Ты прав, это была не совсем я. — Так это все-таки было какое-то проклятье? Но я проверял твою ауру еще в Совиной башне — она была чиста. — Я бы не назвала это проклятьем, — задумчиво протянула Гермиона. — Тогда это то, о чем говорила миссис Уизли, а затем шептались Кингсли и профессор Макгонагалл? — Грейнджер заинтересованно обернулась к Виктору, ожидая продолжения, и он на одном дыхании произнес самую нежеланную догадку: — Ты связалась с Волдемортом? Это какое-то темное колдовство, которому он тебя научил? Под облегченным взглядом Крама, Гермиона в полуулыбке поджала губы и вновь, как и в начале разговора, отрицательно качнула головой. — Нет, он здесь почти ни при чем. С его подачи, не спорю, но произошедшему он меня не учил, я даже не знаю, способен ли он на такое. — Но это темная магия? — Я… я не знаю. Как по мне, так она никакая, ведь, используя ее, я не чувствую темноты или света, но в Хогвартсе… Конкретно Дамблдор, он учил нас, что любая магия имеет цвет, даже в книге по домоводству найдутся оттенки от белого до серого, а уж тут-то… — Так ты… ты расскажешь мне, что с тобой произошло? Эта недолгая и ни к чему не ведущая беседа, казалось, расслабила Гермиону. Ее миловидное лицо разгладилось, а напряженно поджатые губы вновь надулись в знакомом задумчиво-серьезном жесте. Рассматривая кудрявые пряди, что ласковый ветер трепыхал у самого ее лица, Виктор чуть не прослушал ответ. — Может… чуть позже? Наверное, я сейчас мало с кем готова делиться этим. — Но все же кто-то есть, кому ты готова раскрыть душу? — Не думаю, что для этой истории надо раскрывать душу. Не обижайся, Виктор, но ты не поймешь меня сейчас. И дело вовсе не в твоей неспособности меня понимать или, Мерлин не подумай, ограниченности, просто эта история — она не для тебя. — А для кого? — Для того, кого я сегодня избегаю целый день, прячась здесь с тобою вне стен замка. — Так мы прячемся? О, я думал, ты просто хочешь со мной провести как можно больше времени наедине. Гермиона удивленно перевела взгляд на друга, но, заметив за показной серьезностью и напускной обидой веселые искорки возле самой радужки карих глаз, рассмеялась. Ее легкий и беззаботный смех отозвался облегчением в душе Виктора. Ярило с ними, с этими тайнами и секретами в душе Гермионы, если она вот так искренне счастлива, оставаясь с ним рядом. И, усилием воли заставив себя закрыть любопытную, но неприятную тему, Крам потянулся вперед, прихватывая метавшуюся прядь ее волос и ласково заправляя ту за маленькое девичье ушко. Этот неожиданный контакт не то чтобы напугал Гермиону, нет. Но заставил ее вздрогнуть, прекратив смеяться и внимательнее вглядеться во взволнованное приятное лицо напротив. Виктор не отстранялся. Наоборот, он еще чуть подался вперед, но затем замер, тихонько спросив: — Можно? Виктор не решился объяснить, на что именно просил разрешения, но Гермионе это и не потребовалось. Короткое «да» послужило Краму ответом, и, сократив последнее разделявшее их расстояние, он прикоснулся к ее губам своими. Поцелуй показался Виктору приветствием, словно Гермиона, наконец, сказала ему «здравствуй» по-настоящему, а не как тогда у дверей Больничного крыла или в гостиной Гриффиндора. Впрочем, размышлять на эту тему долго он был просто не способен. За прошедшие два года с их последнего поцелуя не изменилось ничего: Гермиона была все такой же мягкой, тёплой и неумело-вкусной. Заумной, кудрявой и очень красивой. Идеальной. И, наверное, как и прежде, недоступной для Виктора. Чувствуя себя абсолютно влюбленным идиотом, он обхватил обеими руками девичье лицо и поцеловал сильнее, глубже, лаская мягкие губы так, чтобы она, Гермиона, уж точно не смогла забыть этот поцелуй. Чтобы она помнила каждое движение его языка, каждый легкий укус, каждый выдох и вдох. Оторвавшись на секунду от зацелованных губ, Виктор с наслаждением осмотрел легкий румянец на щеках и примятые от собственных рук волосы. Гермиона была недоступная? Ничего подобного! Виктор Крам был лучшим ловцом, который всегда — всегда! — ловил снитч. Так отчего же он не сможет получить юную мисс Грейнджер? Виктор задорно улыбнулся и вновь потянулся к ее губам, послушно ответившим на поцелуй.***
У Волдеморта не было причин сомневаться в том, что план начал действовать. Казалось, новость о воскрешающих способностях Гермионы Грейнджер потрясла Хогвартс не меньше, чем нападение маглов. Об этом шептались на каждом углу, а раскидистая сеть отслеживающих чар, которую Лорд накинул на все коридоры замка еще в свое первое прибытие, шумела и жужжала именем грязнокровки так, что после пяти минут прослушивания самых свежих сплетен у него просто-напросто заболела голова, и он временно отключил все установленные им «следилки». Может, это, а может, и какая иная причина поспособствовала тому, что саму виновницу шумихи Темный Лорд в течение дня так и не встретил. Грейнджер испарилась, позволяя нескончаемым слухам обрастать все новыми и новыми подробностями, но уже без ее участия. Впрочем, ее пропажу Волдеморт списал на банальный страх перед неизвестностью. Открыв каким-то образом дневник, Гермиона определенно должна была столкнуться с чем-то по-настоящему пугающим. Непонятно только, как она в этом состоянии помогла юной Уизли… и почему не пришла к нему. Самого себя в этой истории с дневником и девчонкой Грейнджер Волдеморт считал чем-то вроде маяка. При любом раскладе, думалось ему, Гермиона предпочтет тут же прийти к нему и поделиться, задать свою тысячу вопросов, ужаснуться и, может быть, даже впасть в легкую женскую истерику. Это был практически очевидный сценарий. Но Гермиона почему-то так до сих пор и не пришла. Она даже не попыталась найти способ связаться с ним. И это злило. В раздумьях Лорд спустился в холл векового замка, с лихвой озаренный светом даже в этот сумеречный час. Сквозь огромные окна первого этажа, тянущиеся по обе стороны от центрального входа, болотными мазками терялся в тумане Запретный лес, скрывавший от волшебников теперь вместо акромантулов и прочей нечисти нового врага — без когтей и клыков, не вооруженного даже паутиной и ядовитой слюной, но самого опасного из тех, с кем сталкивался магический род. Волдеморт неспешно обошел весь холл и приблизился к нагретому за день стеклу, раздумывая, стоит ли прогуляться за пределы школы, где сегодня было определенно безопасно, ведь в графике патрульной службы стояла сама Беллатриса, когда заметил, что гулять в одиночестве ему не придется. Некая юная пара разместилась прямо на ступенях Хогвартса, романтично провожая уходящий день. Крупная фигура юноши загораживала его партнершу, но сомнений в том, чем были заняты эти двое, не оставалось. Волдеморт скривился и подался назад, посчитав вечер испорченным: подростковые лобызания вызвали в нем скуку и даже некоторое отвращение. Самому себе Лорд сварливо заметил, что он сам в школьные годы уделял гораздо больше времени учебе и налаживанию новых связей, что и помогло ему достичь тех высот, коими сейчас обладал; а вот проведи он студенчество в пьянстве и разврате, как Альфард Блэк, навсегда вычеркнутый с гобелена, так и остался бы подмастерьем в лавчонке «Горбин и Бэркес». Ирония в том, что чем меньше человек похож на животное, тем больших высот в мире людей он способен достичь. Еще несколько разумных мыслей просто не успели сформироваться в его змеиной голове, когда юноша, наконец, оторвался от девушки и отодвинулся в сторону, являя взору красных глаз ту, чьего присутствия Лорд ждал весь день. Раскрасневшаяся Гермиона Грейнджер, новая жрица вуду, овеянная черными всполохами сильнейшей магии, не мигая смотрела на своего партнера и, кажется, наслаждалась ситуацией. Ее аура, еще не до конца принятая своей хозяйкой, буйным ветром шумела за девичьими плечами, напоминая то непроглядную мглу, то сгусток чернил, сброшенных в стакан воды. В ярости зашипев, Волдеморт стиснул острые зубы, изо всех сил стараясь не выпустить наружу в мгновение скопившуюся в нем злость, но проиграл, даже не начав бой. Темная магия, пропитавшая его тело так глубоко, что ее клыки порой до скрежета впивались в кости и мышцы нового тела, рванула наружу. Иссиня-черный, но совершенно невидимый среднестатистическому волшебнику магический поток цунами хлынул вперед, затапливая пространство и к драккловой матери разбивая стекло окон на мелкие осколки, выплескиваясь за пределы холла, слишком маленького для этой силы, наружу. Застигнутые врасплох, Гермиона вместе с Виктором прижались к друг другу и повалились навзничь — Крам, как с бешенством заметил Волдеморт, постарался накрыть своим телом Грейнджер, спасая ту от возможных ранений. Неконтролируемая злость не спадала. Хотелось наслать на одну недалекую грязнокровку сотню Круцио и пытать до тех пор, пока она не согласится снять кулон Аджамбо и исполнить каждый приказ нового Повелителя… Крама хотелось просто изничтожить. Можно даже Авадой, чтобы не напрягаться. Подумать только, он дал ей возможность получить эту великую силу, стать преемницей верховной жрицы, обрести способности, за которые волшебники веками убивали и погибали, а она в качестве благодарности так глупо тратит свое время, уделяя его не обучению, а удовлетворению низменных потребностей! Бездарность. Круто развернувшись, Волдеморт покинул раскуроченный им же холл замка, предпочитая скрыться в своих покоях. Ничего, он подождет. Албания в свое время показала: уж что-что, а терпения у Тома Реддла хоть отбавляй, так что Гермиона Грейнджер еще приползет к нему, дабы заполнить все имеющиеся у нее пробелы. А он поможет. Подскажет, научит, вызовет в ней сочувствие и сострадание, коими так полнится ее гриффиндорское сердце, а потом добьется того, чтобы она помогла вернуть ему его прежнее человеческое тело. И вот тогда… о, тогда он сполна отыграется на ней и на всех этих идиотах. Волдеморт раз и навсегда покончит и с маглами, и с грязнокровками, завершит ненужные ему более войны и, наконец, наведет свой порядок в этой стране — стране, где мисс Грейнджер будут рады только в качестве полезного молчаливого артефакта. В бешенстве Лорд за считанные секунды добрался до кабинета Защиты от Темных Искусств и скрылся в нем, намекая всему миру, что защищаться от тьмы отныне бессмысленно.