Побеждая чудовищ

Совершенство нельзя ведь любить; на совершенство можно только смотреть как на совершенство, не так ли? Федор Достоевский «Идиот»

Рубинштейн вспоминает, в каком состоянии когда-то обнаружил Ваню. Жизнь основательно потрепала его мальчика, тот был подавленным и разбитым, растоптанным обществом человеком, проведшим большую часть осознанной жизни в тумане, из которого так и не сумел выбраться. Когда-то взрослые пророчили мальчику большое будущее, потому что он всегда был спокоен, вежлив и мог любую историю превратить в игру. Реальность оказалась куда болезненней: ему пришлось сменить множество работ, потому что они не соответствовали его тонкой натуре, но он так и не нашел своего места в этом мире. Ваня отличался от других не только внутренне, но и внешне: всегда старался одеваться в красивые, вычурные вещи, выглядел как джентльмен из прошлых веков, улыбался учтиво, но бездушно, глядел на мир вокруг абсолютно пустыми измученными глазами. Иногда он скатывался в самодеятельность, начиная петь и танцевать на улице, лишь бы на него смотрели. Но, говорят, своим кислым видом он вызывал только брезгливую жалость. Кто-то посчитал его сумасшедшим и попытался сдать в «дурку» — а в «дурке», точнее, в больнице имени Снежневского, у него диагностировали депрессию на ранней стадии. Случай был плевым, смотреть не на что, и все же Вениамина Самуиловича в нем что-то зацепило. Рассказы о детстве заставили доктора подозревать о наличии еще одного расстройства, но в карту он его не вписал, подлечил пациента, прописал слабые лекарства и отпустил на все четыре стороны. Знал, что этот мальчик обязательно вернется. Когда Ванечка потеряет все, то будет в полной его власти... Так в итоге и получилось. Желание быть хоть кем-то замеченным не всегда шло Ване на пользу. К нему приставала гопота, полицейские считали его подозрительным и всегда проверяли, когда он гулял в парке, есть ли под его пальто одежда. Женщины строили ему глазки, считая его необычным и загадочным, но он не понимал их намеков, раздражаясь их бессмысленному трепу, и старался обходить их стороной. Тягу к противоположному полу он не ощущал, впрочем, как и к своему — некоторые особые мужчины принимали его за «своего», поэтому приходилось избегать и их. А потом он влез в общину, которой отдал все свои деньги — продал причитавшуюся ему от государства квартиру, перевел на счет всю свою зарплату и средства, оставленные на «черный день». В этой общине все были друг другу братьями и сестрами, он больше не был один, но вот незадача: он выделялся даже здесь. Ваня был слишком молод. Его окружали одни старики. Он хотел брать, а не отдавать, а здесь от тебя требовали, чтобы ты всей душой принадлежал своим соратникам. Он не любил помогать, но даже скинуть свою работу на других в итоге не получалось: он был сильнее и здоровее большинства членов общины, так что гоняли его и в хвост, и в гриву. Они улыбались ему, они пекли ему пирожки и вязали свитера, они водили его в лес собирать грибы и ягоды, они хвалили его за красивый голос, когда он читал им стихи и сказки… Они просили его чинить мебель, убираться в домах общины, ездить по домам тех, кто устал от забот, чтобы позже похоронить эти заботы — и их трупы. Однажды Ваня вышел из дома общины в пальто, надетом на голое тело. Он всю ночь бездумно бродил по улицам города, и ноги сами привели его в знакомую лечебницу. Он молча стоял у ворот, дожидаясь открытия. Рубинштейн всегда приезжал первым, и именно он открыл перед своим пациентом дверь, нисколько не удивившись его появлению — весеннее обострение, что с него взять. Поэт шутовски поклонился, а стоило ему зайти в здание — рухнул без сил. Несколько дней подряд он бредил, не приходя в сознание. Вениамин Самуилович решил оставить его себе. И теперь наблюдал, как расцветает Поэт, нашептывая на ухо другому пациенту: — Зеленый призрак куста сирени прильнул к окну… Взгляд у его подопытного стекленеет, тот слегка приоткрывает рот, внимая командам. — Ты должен быть сильным, — продолжает шептать Поэт. — Если ты перестанешь бояться боли, то выздоровеешь и выйдешь отсюда. Когда тебе больно — не кричи. Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса. «Смерть придет, у нее будут твои глаза». Поэту не удастся увидеть результаты своей работы — он вновь будет заперт в клетке. Зато тот, другой, Пациент с большой буквы П, будет избивать тех, кого Поэт подверг гипнозу, и они не будут сопротивляться. На ревность Поэт не способен, но неудовольствие все-таки выражает. Он до одури хочет увидеть Игоря Грома, который во всем лучше него. И Рубинштейн привозит Игоря в подвал, вколов тому очередное экспериментальное лекарство. Пока Игорь — единственный пациент в больнице, носящий свое старое имя и отзывающийся на него, и это злит. Игорь не такой, как все. Выделяется. Как и Поэт. Но до больницы у Игоря была прекрасная жизнь, были друзья. Теперь у него есть и то, чего нет у Поэта — безграничное внимание на грани обожания доктора Рубинштейна. Такое не прощается. Внешне Поэт абсолютно спокоен. Одной рукой он держится за прут решетки, отгораживающей его от соперника, в другой крепко сжимает книгу. Его взгляд сосредоточен только на трясущихся перед глазами строчках — пальцы дрожат, желая вцепиться в чужое горло. — Снег навалил. Все затихает, глохнет. Пустынный тянется вдоль переулка дом. Вот человек идет. Пырнуть его ножом… Поэт проговаривает этот стих столько раз, что заучивает его наизусть. Его трясет, и больше он не может читать, но губы сами произносят строчки раз за разом, как заевшая пластинка. Он не позволяет себе смотреть на Игоря, хотя ждал возможности увидеться с ним. Только стихи были его успокоением. Все это походило на помешательство, и нужно быть совершенно слепым, чтобы этого не заметить. Кризалис безумно скалится, сидя на койке и заглядываясь на Поэта. Точеная шея, спадающие на нее завитки темных волос — от всего этого не оторвать взгляда. Ловец бабочек не понимает, чего он хочет сейчас больше всего: сжать руки посильнее, придушив надоедливого соседа и избавив его от тяжелых пут кокона, или прижать его дрожащие ладони к своей груди и заткнуть рот поцелуем. У Кризалиса нет сомнений, по какой причине соседа так заело. Что ж, пока он никак не может ему помочь. Но когда выдастся случай, он непременно выберется из клетки и узнает, от чего же этот человек, привязанный сейчас к койке, глядящий немигающим взором в зеркало и ничего вокруг не замечающий, такой особенный. Внезапно Поэт замолкает, опускаясь на пол, и какое-то время в подвале стоит блаженная тишина, не нарушаемая ни единым звуком. Кризалису кажется, что он не дышит. Башка от этих стихов разболелась, честное слово, уже блевать тянет. Но если надо, он готов послушать еще, — когда Поэта увозят, становится совсем скучно. Другие соседи всегда молчат, из них словно вытащили душу и оставили только их пустые оболочки. Растерзанные коконы, из которых насильно выковыряли бабочек. Кризалис чувствует, что и с ним однажды это произойдет — он уже не так интересен доктору, как Поэт, у которого еще есть шансы. Но он не позволит вытащить себя раньше времени, он сам расправит крылья и взлетит, сбросив мерзкую оболочку. Это будет позже, а сейчас… Кризалис не сдерживает ухмылку, когда шарманщик вновь заводит свою шарманку, издавая новые, не воспроизводимые ранее звуки: — В грозы, в бури, в житейскую стынь, при тяжелых утратах, и когда тебе грустно, казаться улыбчивым и простым — самое высшее в мире искусство… В свое подземное царство неторопливо спускается Аид — самый слепой идиот на свете.