Побеждая чудовищ

Власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Федор Достоевский «Преступление и наказание»

Внутри Поэта копятся невысказанные слова, как метастазы в теле, пораженном раковой опухолью. Он заучивает стихи, которые позволяют ему манипулировать людьми, но не способен никак повлиять на единственного человека, который имеет для него значение. Доктор оставляет пациента наедине со своей болезнью, требуя, чтобы тот боролся с ней самостоятельно. Поэт улыбается так много и так широко, что у него болят щеки. Он погружается в меланхолию, отгораживаясь от реальности стопками книг. Изучает свой голос и его воздействие на других, играя с высотой и тональностью. Он хочет стать лучшим в своем деле, и тогда у него получится заколдовать того, кто не поддается чарам. Охотник на бабочек осознает, что попался в ловушку, поставленную на дичь покрупнее. В этом месте нет тайн, Поэт перед ним всегда — как открытая книга, напечатанная самым крупным кеглем. На его страницах есть даже шрифт Брайля, но это заметит только тот, кто умеет видеть — тот, для кого эти страницы написаны, всегда проходит мимо. Кризалис смотрит, как Поэт спит, неизменно приняв позу эмбриона. После сна тонкое одеяло оказывается на полу, и первое, что Поэт делает, очнувшись — натягивает его обратно, скрываясь под ним с головой и пытаясь согреться. Волосы мальчишки всегда в беспорядке — он причесывает их пятерней, когда все-таки поднимается, и на этом утренний марафет заканчивается. Поэт зевает, прикрывая рот ладошкой, он всегда — всегда! — говорит «доброе утро» после сна, даже если проснулся поздним днем или в середине ночи. У Поэта ни разу не было утреннего стояка — это всегда приводило Кризалиса в недоумение, — и он никогда не доставлял себе удовольствие и не соглашался на заманчивое предложение соседа, которому достаточно было протянуть руку, чтобы сделать другу приятное. Поэт всегда прикрывает тело одеждой, когда как Кризалис стремится избавиться от своей. Будь воля Поэта, он и в душе бы не раздевался — чужие взгляды его нервируют и заставляют по нескольку раз повторять, что пялиться — неприлично. Однажды Кризалису прилетело за подобное в лицо, и он накрепко запомнил этот урок. Однако ничего не мешает ему упираться взглядом в выпирающие лопатки на худой спине, которые не спрячет даже самая толстая больничная роба. Ничего не мешает ему сходить с ума от тонких запястий, которые всегда остаются открытыми. Поэт не знает, как часто Кризалис следит за ним спящим и даже не представляет, насколько сильно сосед сходит по нему с ума. Он не видит себя со стороны и не понимает, как красиво и завораживающе двигается, как прекрасно его лицо, омраченное печалью, и как сильно оно искажается, стоит на нем появиться безумной искусственной улыбке. Среди множества обитателей лечебницы Поэт является самым привлекательным представителем отряда Чешуекрылых. Он — произведение искусства, которое Кризалис хотел бы заполучить в свою коллекцию, но, увы, этот экспонат является собственностью музея, и нет никакой возможности выкупить его для личного пользования. Кризалис знает стихи, которые Поэт повторяет вслух чаще всего, и сам иногда начинает думать стихами. «Я люблю — как араб в пустыне припадает к воде и пьет, а не рыцарем на картине, что на звезды смотрит и ждет…». Однако все, что ловец бабочек может делать — это смотреть. В руках у него ни сачка, ни булавки, а даже если бы они были, он все равно не смог бы позволить себе прикоснуться к представителю вида, занесенного в Красную книгу. Иногда с Поэтом получается поговорить: разговор выходит почти как с нормальным человеком. Скупое обсуждение больничной еды, которой Поэт больше не делится, не желая повторять свои ошибки; аккуратно затрагиваемое прошлое, от которого они оба отказались ради того, чтобы стать новыми людьми, и, наконец, хождение вокруг да около персоны доктора, вниманием которого Поэт так алчет завладеть без остатка. Кризалису хочется, чтобы Поэт оказался в его объятьях, сел к нему на колени, обхватив шею тонкими руками. Хочется водить большими ладонями по гибкой спине, заставляя ее выгибаться. Хочется, чтобы этот чарующий голос с придыханием произносил, нет, выкрикивал его имя… Иногда ему хочется вскрыть замок, когда Поэт спит, и взять его, сонного, когда тот не будет готов сопротивляться… — Я знаю, о чем ты думаешь, когда смотришь на меня, — произносит Поэт, не отрываясь от очередной книги. Он стоит, как на сцене — с прямой спиной, высоко поднятой рукой и головой. Еще секунду назад казалось, что он погружен в представление, разыгрываемое в его голове, и не замечает ничего вокруг, а теперь он встает вполоборота, чтобы видеть соседа краем глаза, и одаривает его непроницаемым взглядом. — Я не имею больше власти таить в себе любовные страсти, они кипят во мне от злости, что мой предмет любви меня к себе не приглашает в гости. — Новый сборник стихов? — лениво интересуется Кризалис, совершенно не смущаясь, что его раскусили. Если бы Поэт был против его компании, то давно признался бы, по чьей вине в его руке оказался шприц. Мертвые не разговаривают, а Поэт скрытен, когда того хочет, поэтому доктор Рубинштейн до сих пор не наказал виновного. — У Хармса есть не только стихи. Мне нравится рассказ «Связь», вот, послушай… — проворные пальцы быстро перелистывают книгу на нужную страницу, взгляд цепляется за первый же абзац, ярко-красный кончик языка на секунду появляется на свет, чтобы пробежаться по верхней губе... Кризалис думает, что единственным интересным занятием будет наблюдение за влажными губами Поэта, но он ошибается. — «И вот они едут поздно вечером по городу: впереди — скрипач и сын хулигана, а за ними вагоновожатый, бывший кондуктор. Они едут и не знают, какая между ними связь, и не узнают до самой смерти», — заканчивает Поэт, картинно захлопывая книгу и поворачиваясь к соседу с безумной улыбкой. — Ну как? Рассказ похож скорее на бред сумасшедшего, чем на то, что проходят на уроках литературы в школе, и это приводит Кризалиса в полный восторг, заставляя умолять Поэта прочитать это произведение снова, а потом еще раз, и еще. И Поэт читает. Кризалис теряется в его голосе и в хитросплетениях сюжета. Здоровый человек такое точно не смог бы придумать. Как идеально писатель передал бессвязный бред больного, да в конце еще и нашел эту самую связь! Очевидно, Хармс был одним из них. Кризалису хочется пожать ему руку, но Поэт сообщает, что тот уже погиб. Какая жалость. Ловец бабочек невольно вспоминает, что познакомился с Поэтом именно благодаря книгам, когда пришел в библиотеку, пытаясь отыскать в ней смысл своего существования. Тогда он считал книги глупостью, макулатурой в лучшем случае, годной только на растопку, и именно Поэт показал, что это не так. А сейчас зачитывал рассказ так, что вызвал любовь не только к произведению, но и к автору, который его написал. Кризалис лежит поверженным у ног Поэта, а тот смотрит своими пустыми глазами и тихо говорит: — Сделай так, чтобы я смог поговорить с доктором без лишних свидетелей. Эти санитары мне уже надоели. И… другие пациенты. Кризалису не нужно повторять дважды. Он охотно кивает, предвкушая резню. Они сидят здесь уже несколько лет, и это не привело ни к каким результатам. Ни Кризалис, ни Поэт не добились своего, может, пора с этим уже покончить? Пусть хотя бы у одного из них будет шанс выбраться отсюда. Поэт не дает никаких подсказок и сигналов, и даже не упоминает этого разговора, но у Кризалиса память хорошая. Он затаивается, ждет подходящего момента. И тот наступает: несколько дней спустя в подвал вновь привозят Игоря, а Софочка, которая нисколько не боится психов, хотя и знает, что ее предшественница погибла на этом самом месте, пускает расслабляющий препарат по вене и теряет бдительность. Кризалис использует иглу шприца как отмычку, вырубает медсестричку — да так, что точно насмерть, — освобождает своих соседей и с усмешкой буравит взглядом удаляющуюся спину Поэта, который даже не посмотрит, что ловец бабочек сделает с ненавистным для юноши коконом. Поэт не думает ни об Игоре, ни об Кризалисе. Он летит по коридорам по знакомому маршруту, громко читая стихи, которые заставляют цепенеть всех, кто встречается у него на пути. Этого достаточно, чтобы никто не попытался ему помешать. Поворот, еще один — и вот Поэт у двери с заветной табличкой. Он останавливается, словно в нерешительности. Гипноз никогда не действовал на доктора, потому что тот всегда умел вовремя заткнуть уши или произнести строчки, которые отменяют действие его слов. Но ведь доктор не знал весь его репертуар, верно? И на стороне Поэта — элемент неожиданности. Поэт убеждает себя, что хочет просто поговорить. Он спокоен, как никогда, и не причинит доктору вреда. Его бледная рука медленно опускает вниз ручку двери и тянет назад. Вениамин Самуилович сидит за широким дубовым столом и даже не поднимает голову на звук — настолько занят. — Да? — хмуро бросает он, раздраженно разорвав документ, который только что просматривал. Поэт застывает, любуясь идеально уложенными темными волосами без какого-либо признака седины, суровым выражением лица — если доктор посмотрит на него такими глазами, какими смотрел сейчас на злосчастную бумагу, то точно сделает ему больно, — аккуратной бородкой, которая наверняка щекочет при поцелуе (хотя вряд ли Рубинштейн когда-нибудь кого-нибудь целовал, несмотря на заверения, что когда-то в его жизни было место любви). Это лицо юноша изучал столько раз, он видел доктора радостным из-за нового открытия, уставшим из-за неудач, испуганным неуправляемым поведением очередного буйного пациента. Он видел восхищение на этом лице, адресованном другому. Если Поэт сможет подавить его волю хотя бы на пару мгновений, будет ли доктор им восхищен? — О бледный призрак, скажи скорее мои вины, покуда стекла на галерее еще черны… — декламирует Поэт, входя в кабинет и останавливаясь посередине. Вениамин Самуилович недоуменно поднимает взгляд, но даже если бы он хотел сопротивляться, у него бы это не получилось. Глаза Поэта горят, как два факела в кромешной тьме, на щеках его — лихорадочный румянец, а улыбка! Такая самоуверенная, такая зазывающая! Черт, мальчик так красив, когда лекарства не затуманивают ему разум, а свобода пьянит, позволяя ему вытворять все, что захочет. — Цветы завянут, цветы обманны, но я… я — твой! Рубинштейн прекрасно знает, какие строчки нужно произнести, чтобы прогнать наваждение. «Уйдите, тени, оставьте, тени», — так и вертится на языке, но язык заплетается, не слушается. Доктор покорно шагает в объятья своего пациента — то ли из-за гипноза, то ли потому, что сам этого хочет. Включается аварийная сигнализация, озаряя все вокруг красным светом, а доктору кажется, что это загорается стоп-сигнал в его голове, кричащий, что нужно остановиться. — Все будет хорошо, Вениамин Самуилович, — уверяет Поэт, пристегивая его к вертикальной койке. Заглядывает в глаза преданно, одаривает таким честным-пречестным взглядом. — Это Кризалис так развлекается, ему просто скучно. Я его к Вам не подпущу. Вы только мой. Рубинштейн верит, что не подпустит. Нервно смеется, закрывая глаза. Что его мальчики тут устроили?! Даже сил злиться на них нет. Кто-нибудь обязательно придет на помощь, разрулит эту… ситуацию. Проблем с проверками, конечно, потом не оберешься. Чем это так пахнет, дымом? Этот идиот еще и что-то поджег? Кажется, кто-то напрашивается на электротерапию. И неважно, что здесь из-за гуманности она не практикуется. Забудем про гуманность хотя бы на один день, черт возьми! Потому что один день — ровно столько нужно, чтобы разобрать лечебницу по кирпичикам. По вискам течет пот — Вениамин Самуилович борется. Кажется, придется выслушать своего мальчика. Не просто же так тот пришел, держа в одной руке книгу, а в другой шприц? Неужели опять хочет заговорить о чувствах? Не напрямую, конечно, напрямую он это делать разучился. Или, скорее, никогда и не умел, потому что никогда всего этого не понимал. Обижаться умел, злиться тоже. Расстраивался, как ребенок, если у него отнимали то, на что он претендовал. Но Поэт никогда не понимал боль или радость других, другие люди для него — слишком сложная материя, недоступная для понимания так же, как и божественный замысел для верующих. Поэтому он и не понимает, почему на его порывы никак не отвечают, хоть мальчик и не глупый. Напротив койки, застывшей в вертикальном положении, стоит зеркало, в которое обычно глядят — но не видят, — пациенты во время терапии. Поэту хочется, чтобы доктор в зеркале увидел себя таким, каким его чаще всего видел Поэт — усмехающимся, недовольным, кричащим на персонал и пациентов. Может, тогда доктор поймет, что иногда стоит быть немного помягче? А еще не будет избегать своего лучшего пациента. В столе доктора отыскивается маркер, и Поэт тут же начинает исполнять задуманное, при этом проникновенно шепча очередные строчки, словно это обычный разговор по душам. Пальцами свободной руки он указывает на себя, чтобы у доктора и сомнения не возникло, что юноша имеет в виду. — Был он изящен, тому ж поэт, хоть с небольшой, но ухватистой силою, и какую-то женщину, сорока с лишним лет, называл скверной девочкой и своею милою. Рубинштейн смеется — это он-то женщина сорока с лишним лет? Наваждение окончательно покидает его, позволяя вздохнуть полной грудью, насколько это возможно с учетом ее фиксации широким кожаным ремнем. Он дергает руками, пытаясь избавиться от пут, зовет на помощь, не желая слушать, что ему зачитывает этот юнец. Рожицы на стекле зеркала его бы даже умилили, если бы не ярая нелюбовь к вандализму. Его пациент сейчас был никем иным, как обычным хулиганом. Разве Вениамин Самуилович так его воспитывал? Поэт смотрит на него почти с отчаянием, когда видит, что лицо доктора свирепеет, и начинает частить, проговаривая некоторые слова невнятно, лишь бы побыстрее. Несмотря на то, что доктор сейчас в полной его власти, Поэт не делает и шагу навстречу, предпочитая держаться на расстоянии. Все, что ему нужно — это внимание. И всегда было нужно только оно. Но Рубинштейну — можете считать его садистом, — нравилось лишать своих пациентов того, чего они так сильно хотели. Всего лишь педагогический момент, ведь Поэт опять попытался взять свое силой. — Ты можешь зачитать наизусть хоть советскую энциклопедию, — бросает Вениамин Самуилович, не скрывая усмешки. — Твои ужимки на меня не действуют, я ведь тебя им научил. А еще чему я учил тебя, дурень? Нужно уметь договариваться. Поэт замолкает, останавливая бессмысленный поток стихов, губы его дрожат. В детстве он зачитывал взрослым наизусть огромные куски из произведений. Они восхищенно хлопали ему и улыбались, но с ними никогда почему-то не складывалось. Одни не хотели брать его к себе из-за слабого здоровья — думали, что будет слишком много возни. Для других он казался смешной мартышкой из зоопарка, не более того. Слишком взрослый для своих лет, а им был нужен ребенок, который плакал бы из-за разбитой коленки, играл бы во дворе в казаков-разбойников и радовался бы каждой новой игрушке. Иногда его забирали на выходные — частая практика, чтобы потенциальные приемные родители и детдомовец привыкли друг к другу. Но что-то им в нем не нравилось, и они от него отказывались. Он до сих пор не знает, что делал не так. Не умел… договариваться? На стекле появляется плачущая рожица — Поэту обидно, только и всего, он ведь не плачет. Доктор ничего не понимает и не хочет слушать. Он ругается, значит, Поэт опять сделал что-то не так. Но разве это не здорово, что сила голоса теперь распространяется и на доктора? Почему доктору не нравится, каким Поэт может быть сильным? — Вы выслушаете меня, и я уйду, — наконец, произносит он, смотря в пустоту рядом с Рубинштейном. Смотреть на доктора прямо не получается, тяжело. Поэт расстраивается, когда над ним насмехаются. — Если хотите, вернусь в подвал. Или сбегу. — Опять в секту вернешься? — доктор недоверчиво приподнимает бровь. — И кто тебя там ждет? «Давно не драенные сортиры, немытые двухметровые окна и не выкопанные могилы», — думает Поэт. Нет, не Поэт, Ваня — тот мальчик, который однажды выбрал свихнуться и уйти оттуда. Или он ничего не выбирал, и это просто произошло как-то само собой? — Друг мой, друг мой, — упрямо говорит Поэт, прогоняя навязчивые мысли. Он теперь другой человек, в его голосе — власть, которая не снилась никому, он может любого заставить плясать под свою дудку, и Вениамина Самуиловича тоже заставит, просто нужно еще немного времени, — я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль… Поэт едва успевает разглядеть, кто так неучтиво врывается в кабинет и врезает ему по лицу. Чертов Гром ему чуть зуб не выбил. Опять он здесь, опять он все портит! Неужели ему не хватило внимания за пределами лечебницы? И здесь хочет его отобрать? Почему он вообще здесь, как Кризалис его упустил? Поэт пытается связно мыслить, но доктор поступает подло и вкалывает ему транквилизатор. К счастью, такую маленькую дозу, что ее вполне можно преодолеть, просто не сразу. Поэт не чувствует, как его поддерживают с обеих сторон и куда-то тащат, не чувствует запах дыма, который словно пытается сжечь его легкие. Неужели кошмары, вызванные когда-то введенным в вену препаратом, оказались вещим сном? Он чувствует лишь холодную землю, на которую доктор его бросает — а куда делся тот, второй?.. Пытается схватиться за штанину, сказать то ли «Не уходи», то ли «Не отпущу». Рубинштейн шипит и с силой трясет ногой, из кармана брюк что-то вываливается — кажется, зажигалка, которую Поэт хватает вместо штанины. Впереди мелькает темный угрожающий силуэт — лица не видно. Поэт не понимает, что происходит, но видит, как доктор падает. Тень хватает доктора за шкирку и куда-то тащит. Поэт не может идти, поэтому ползет, следуя за бороздами, оставленными беспорядочно ёрзающими по земле ногами Рубинштейна. Голова болит от дыма и от лекарства, которое пытается утянуть в такую нежелательную темноту. Как жалко он, наверное, сейчас выглядит. Прямо как в тот день, когда приполз сюда в последний раз. А что сейчас? Все горит, все здание в огне! Не думать об этом, только ползти. Тень слишком сильно торопится. На ползущего за ним сумасшедшего не обращает внимания. Уйдите, тени, оставьте, тени, со мной одну… Если произнести это, гипноз перестанет действовать, волшебство закончится, спящая красавица проснется. Глаза упрямо закрываются, и Поэт оставляет их закрытыми. Не видит, куда ползет, не понимает, что вокруг происходит, только слышит звук заводимого мотора. А потом машина, в которую бросили Рубинштейна, уезжает. Поэт падает в какой-то куст. Сил выбираться нет, и он прислоняет голову к помятым листьям. Ветки больно упираются под ребра, и из-за этого ощущения потерять сознание не получается. Он находится в полубреду: вокруг звучат сирены, орут пожарные и пациенты. Звук разбитого стекла — кто-то падает с большой высоты. Этот кто-то привлекает к себе все внимание, и Поэта не замечают. Сейчас это идет только на пользу. Он не хочет возвращаться. Потому что если он вернется, ему не дадут броситься на поиски Вениамина Самуиловича, которого прямо сейчас, в эту секунду, увозят все дальше и дальше. Времени терять нельзя. Поэт не знает, как долго находится без сил. Просто в один момент поднимается и идет, не разбирая дороги. Идет за призрачной машиной, которую даже не смог разглядеть, но предполагает, что она такая же черная, как и ее владелец-тень. Идет за надеждой, что еще успевает кого-то спасти.