Да и сама по себе жизнь скучна, глупа, грязна… Затягивает эта жизнь. Кругом тебя одни чудаки, сплошь одни чудаки; а поживешь с ними года два-три и мало-помалу сам, незаметно для себя, становишься чудаком. Неизбежная участь. Антон Чехов «Дядя Ваня»
«Опять в секту вернешься? И кто тебя там ждет?». Поэт прокручивает эти слова в голове снова и снова, словно они были произнесены на другом языке, а он пытался понять их смысл. За те годы, что ему кололи черт знает что, мозги чуть не превратились в кашу. Он все забыл — имена, адреса, лица, — и не знает, куда идти, у кого попросить помощь. В прошлый раз ноги принесли его в больницу и там он застрял на многие годы, мечтая, чтобы знаменитый доктор Рубинштейн вылепит из него героя, на которого Поэту потом будет не противно смотреть в зеркало. Но доктор Рубинштейн исчез, как и больница, на руинах которой теперь нужно было построить что-то новое. Нового себя. Самостоятельно. Если бы Поэт только знал, как доктор не хотел и боялся выпускать такого неопытного мальчика одного на улицы опасного города, который даже днем не кажется безобидным, а ночью тем более… Ему бы от этого стало легче. А теперь он идет по улицам, не узнавая их, не понимая, в какой части города находится, куда ему идти и как найти загадочную Тень. Он не чувствует под собой ног — из-за отсутствия обуви стопы превратились в месиво из грязи и крови. Ему холодно, он хочет есть, он ужасно устал, а его страданиям не видно ни конца, ни края. Он снова оказался на нулевой точке. Опустился на дно. Как отсюда выбираться-то? Этот дворик… Где-то он его уже видел. Эти красные детские качели, которые сейчас пустуют. Поэт опускается на них, и они протестующе скрипят под весом хоть и хрупкого с виду, но все-таки взрослого мужчины. Обводит детскую площадку взглядом: они тысячу раз проходили ее наискосок, чтобы быстрее добраться до парадной. Какая парадная?.. Кто «они»?.. Поэт помнит, что их было несколько — и только. Если задержится еще на секунду, то никогда уже не встанет. Подтягивает себя на руках, держась за ручки качелей, и бредет, пошатываясь, как ему подсказывает память — наискосок. Запоздалый собачник смотрит на него с подозрением, собака подскакивает, так и норовя сорваться с поводка — Поэт не обращает внимания, проходит мимо. Наверное, собачник сейчас вызовет полицию, увидев босоногого юношу, одетого не по погоде. Нужно убираться скорее. Не позволить себя схватить. Вот эта парадная. Как в нее попасть? Код, код… Нужен какой-то. А он ведь даже не знает, куда это приведет. Может, ему наоборот стоит бежать отсюда без оглядки. «Впрочем — так и всегда на средине рокового земного пути: от ничтожной причины — к причине, а глядишь — заплутался в пустыне, и своих же следов не найти». Кто-то открывает перед ним дверь. Думает, что он чей-то сын-наркоман, который притащился домой, потеряв ключи и забыв пароль, с кем не бывает. А если бы он был сумасшедшим убийцей с ножом? Никакой осторожности. — Вам какой этаж? — спрашивают его. Не помнит. Перед глазами все плывет, ничего не видит. Нажимает наугад кнопку на приборной панели лифта, по памяти. Промахивается, потому что когда приезжает — этаж незнакомый. Вообще ни о чем не говорит. Может, стены покрасили просто? Да нет, этаж не тот. Спускается ниже. Потом поднимается выше. Через два проскочил, ясно. Теперь что-то знакомое вырисовывается. Подползает к двери, не думает, ждет там его кто-то или не ждет. Знает только, что это безопасно, а откуда знает? Нажимает на звонок. «Глуховата, — проносится в голове. — Сразу не услышит, надо жать дольше». Чей-то чужой голос это сказал, не его собственный. Кто-то из другой жизни ему объяснял, но ему было все равно. Он не собирался сюда возвращаться, ему все это осточертело. Как в тиски сжали его, невозможно было выбраться. Умные люди говорили, что это ему такое дано испытание. А он его провалил… Нажимает еще раз. Прижимается лбом к двери, закрывает глаза. Если его не примут — то до завтра он просто не доживает. Не знает, откуда такая уверенность. Просто слишком слаб сейчас. Нужна помощь. Ненавидит просить о помощи. Тихое шебуршание за дверью. Старушечий голос спрашивает: — Кто там? Чей это голос? Кто это? Что ответить? — Это я, Глафира Ивановна. Имя в памяти всплыло само. Но кому оно принадлежит, он не помнит. Старушка долго возится, снимает дверь с цепочки, поворачивает несколько замков — три, вспоминает он. Дверь открывается наружу, приходится отойти, чтобы дать себя разглядеть. — Господи святы! Ваня! — вскрикивает она и протягивает его в светлую квартирку со старыми пожелтевшими обоями. — Вернулся! Что с твоими ногами? Где ты пропадал, касатик? Старушка сухонькая, маленькая. У нее заметный горб, который тянет ее вниз. Она гостю едва до пояса достает, поэтому его израненные ноги — первое, что бросается ей в глаза. Она усаживает его на старое кресло, предварительно унеся с него кота, подталкивает к юноше тазик с горячей водой, а он все никак вспомнить не может, кто она и откуда его знает. — В больнице лежал, — с трудом произносит он. Его клонит в сон, но из-за боли не получается расслабиться. Да еще и обстановка эта пусть и кажется знакомой, но все-таки чужая какая-то. Ноги покрыты толстой бурой коркой, приходится сидеть и отмокать, просто так все это не смоешь, а притрагиваться больно, мочалкой не потрешь. — Это в какой больнице держат так долго? Не из «Снежки» ли ты сбежал, которая давеча сгорела, а? — старушка говорит дружелюбно, смотрит… люди это чувство называют «волнение». Она за него волнуется? Она же его едва знает! А он, он сам волнуется сейчас? Да, о себе… — Может, и из «Снежки». Больно очень… — Держись, касатик. Хочешь, водку принесу, легче станет? Нет? Вот и правильно! Мой пил много, вот и помер… А ты не пей, ты раны в тазике промой хорошенечко, а я тебе зеленку сейчас принесу. И плед держи, продрог совсем. Не бойся, что испачкаешь, тебе сейчас нужнее. Руки не слушаются, мыло выпадает из них прямо в воду. Громкий плеск, капли по всему полу. Вырубает все-таки… Нельзя. Смотрит на свои руки — и не узнает их. Сам себя не узнает! Под пледом немного теплее, а старушка заботливо крутится рядом и сокрушается, что никак больше не может помочь. И поесть-то дома нечего, только кашу перловую, будешь кашку-то? А я все равно тебе положу. У старушки столько таблеток, целая полка. Глотает горсть обезболивающего, старушка смотрит с неодобрением, но понимающе. Ждет, когда эффект придет и хоть немного отпустит. Невыносимо. А еще наверняка весь грязный, не только ноги. С детства помнит: только попробуй грязным ходить, негодник, по ушам надаю… А кто это говорил? Какая теперь уже разница. — Мне бы… умыться. Вода в тазике вся грязная. Ноги с трудом отмылись, на них ничего серьезного — неглубокие царапины и содранные мозоли. Но антибиотик все равно выпил. На всякий случай. Откуда у старухи деньги на антибиотики? Кажется, он пытается это спросить, но изо рта не исходит и звука. А старушка все болтает о каких-то пустяках. Пытается прислушаться. — …авария какая-то случилась, горячую воду совсем выключили. Я чай себе сделать хотела — и тут ты… Посмотри чайник, там еще что-то осталось. Ой, Ванечка, кто тебя так избил-то? На щеке такой синяк и царапины повсюду. Разве его били? А… Кажется, да. Припоминает что-то. Мажет ноги быстро, неаккуратно, потому что щиплет так, что любое лекарство пересилит. А вот перебинтовывает уже основательно. Бинты можно использовать вместо обуви, потому что обуви у него нет. — Пациент один… А царапины, потому что я в куст упал, — поднимает глаза, смотрит на едва знакомую старуху. Что он делает в ее доме таким поздним вечером? Она гладит его успокаивающе по голове, совсем как доктор когда-то. Вот сейчас выходит его, а потом решит сбагрить. Избавиться от заботы. — Не отдавай меня им, бабушка. Я туда не вернусь. — Кому не отдавать? Врачам? Или общине нашей? — юноша кивает на оба вопроса. — Ты когда пропал — все так переполошились… Виду, конечно, не подали, что что-то такое случилось, но я как про тебя не спрашивала — отмалчивались… Ох, милок, не садись на пол, давай я тебе на кровати постелю. Дочка-то моя съехала давно к новому хахалю своему, комната пустая стоит, пусть хоть тебе пригодится… Как умывается — не помнит. Помнит только, что Баба Глаша из чайника ему на руки поливает, а тут вдруг провал в памяти какой-то, и вот старуха уже протягивает стариковскую сорочку — юноша послушно в нее переодевается. В ней есть кармашек на груди — туда он и кладет свою находку, которую доктор потерял. Отказывается с ней расставаться, хотя старушка не понимает, зачем он в постель всякую гадость тащит. Заваливается на кровать, не имея никакого плана, никакого представления, что делать дальше. Если бы он мог, то блуждал бы до бесконечности, надеясь хотя бы случайно наткнуться на Тень, но разум или то, что от него осталось, говорит, что лучше поберечь силы и придумать что-нибудь посущественнее, иначе и себя не уберечь, и доктора не спасти. Наконец-то можно не думать ни о чем, просто насладиться теплой постелью. Не думать, правда, не получается, но делать это все равно лучше в тепле и безопасности. Как удивительно получилось — пришел к человеку, которого почти не помнит, а тот сразу приютил, покормил, обогрел да спать уложил. Совсем как в сказке. Баба Глаша — это Баба Яга. А он тогда кто? Иванушка-дурачок? Ищет похищенную невесту… Ну и мысли. А если она его общине сдаст? Он сейчас закроет глаза, а она позвонит и скажет, что он вернулся. Ну и пусть сдает, он сбежит раньше, чем она опомниться успеет. А если врачам сообщит? Они ведь точно его будут искать. Но кому она позвонит, наверняка все дела сгорели вместе с больницей, пока они там разберутся, кто из пациентов пропал, и как его звали… А ведь сгорели не только дела, сгорели и все его книги. Целое состояние. Как же он без своих книг, их же Вениамин Самуилович специально для него выписывал… Почему доктор нужен Тени? Ему нужно кого-то вылечить? Тогда Тень его вернет. А если старые счеты? Тогда нужно отбивать с боем. Но он ведь не боец, что он может сделать? Загипнотизировать если только. А потом они с Вениамином Самуиловичем… Что? Снова в больницу? Тогда чего ждать, лучше самому сразу сдаться. Может, в «святого Николая»? Или в «Скворцова»? И от чего его там будут лечить? От любви к поэзии? Они ведь ничего не знают про экспериментальную терапию доктора Рубинштейна, и не смогут закончить начатое. Значит, в больницу ему больше не надо. Он здоров, с ним все в порядке. Может, только самую капельку безумен. Но дуракам везет, да? Особенно Иванам-дуракам. Холодно. Одного покрывала недостаточно. Накрывается с головой, сжимается в комок. Пугающая тишина — бабка не храпит даже и не разговаривает сама с собой. Он никогда не был настолько… один. Где Кризалис? Не слышно его бубнежа. Ах да, остался там. И как он? Тоже выбрался? Ищет его, наверное? Пусть ищет. Какая от него польза, только людей им пугать. Коконы и бабочки, тоже мне. Неужели он этого больше никогда не услышит? Какое блаженство. Но слишком тихо. И слишком холодно. Ворочается до утра. Закрывает глаза — Тень. Кричит, что он странный, лживый, ненастоящий. Доктор смеется рядом. «И куда ты пойдешь?..». «Ты не знаешь, что такое любовь». Тень кидает в него мячик, попадает по голове. Кровь. А потом — детское воспоминание. Девочка. Понравилась. Смотрит на него большими-большими глазами, слушает каждое слово. Говорит, что он такой интересный, такой умный. Новенькая. Боится, что не приживется. Другие — болтают между собой, бегают по двору, а он на скамейке сидит, не двигается. «Плохо с сердцем», — говорит. Всем так говорит. А потом забияка один пытается ее отобрать. Рассказывает грязные, глупые анекдоты, а она смеется. Как над этим может смеяться? Пошел. Врезал забияке. От толчка упал — руки сломаны. Как неудачно-то. Все потом шутили, что пострадал от любви. А он и запомнил: любовь — это когда страдаешь. Когда хочешь добиться внимания, но его не получаешь, потому что всегда найдется кто-то поинтересней. А может, к бесам ее, эту любовь? Но ведь не в любви-то дело, почему мысль за это слово зацепилась. Разве он хочет вернуть Рубинштейна, потому что любовь? Потому что волнуется о нем? Нет. С доктором привычней. У него всегда есть ответы на вопросы. У него есть лекарства. Хотя доктор и отталкивает его, всем понятно, что на самом деле он ему нравится. Доктор говорил, что сделает его героем. Он обещал. Как он посмел исчезнуть, не сдержав слова? И, в конце концов, какая-то Тень не имеет права трогать чужое. Вор поплатится за свое преступление. Обязательно. Только как его найти?.. Достает зажигалку и щелкает ею в темноте. Тьма отступает, прижавшись к стенам. Ему кажется, что в этом маленьком огоньке он что-то видит — доктора, идущего по коридорам больницы. Это последнее, что зажигалка запомнила, больше от нее ответов не добиться. Как она поможет отыскать своего хозяина? Никак. Значит, бесполезно. Но юноша все равно складывает ее бережно обратно, в кармашек. Огонь легче раздобыть, когда есть зажигалка, а сейчас без огня не выжить. Становится все холоднее, а будущее не предсказуемо, в него смотришь, как в бездонный колодец, в который бросишь камень — и не услышишь плеска. У него ничего нет. Нельзя терять последнее.***
Заснуть Поэту все-таки удается, но сознание после сна яснее не становится. Будят юношу насильно — рядом с ним говорят на повышенных тонах. А вот и дочка пожаловала, которая «съехала давно»! Глафира Ивановна общине жаловалась, что дочка ее только и ждет, когда она помрет, чтобы квартиру себе забрать. Но на самом деле, наверное, дочка не хотела, чтобы полоумная старуха квартиру продала и деньги общине перевела. Поэт в этот конфликт не лез, ему было все равно. Да и сейчас наплевать — все равно оставаться здесь больше он не может. — Мам, что за бомжа ты опять привела?! — кричит немолодая женщина. — Тебя без присмотра ни на один день нельзя оставить, так и тащишь в дом сброд всякий! — Да какой ж это бомж, милая? Это Ванечка… — Плевать мне, как бомжа твоего зовут! Слышь, ты, Ванечка, — разъяренная, обиженная на весь мир женщина с убийственным видом входит в комнату и нависает над кроватью. Поэт разглядывает ее лицо с чертами опасного зверя, готового растерзать свою добычу, и хочет спрятаться от ее взгляда. После сна — естественного или навеянного лекарствами — несколько минут он всегда ужасно слаб и беззащитен. Если подгадать верный момент, то этим кто угодно может воспользоваться, а он даже не сможет дать отпор. Ужасно. Не любит быть слабым. Валькирия резко стягивает с него одеяло, но он на автомате хватается за ткань, боясь оказаться перед незнакомкой в одной только старой, задравшейся до живота ночнушке, — вали отсюда, пока я полицию не вызвала! И как она только поняла, что он здесь? Приехала, чтобы взять что-то из остатков своих вещей, поспешила в комнату, а старушка преградила дорогу? Вряд ли женщина успела толком его разглядеть, а тут же окрестила «бомжом». Он, между прочим, умылся! Но из-за синяка на лице похож, наверное, на алкоголика, который ввязался с собутыльником в пьяную драку. Да и веки со сна отекли. Надо как-то исправлять ситуацию. — Доброе утро, мадмуазель, и простите за беспокойство, — старается он говорить так убедительно, насколько это возможно в подобной ситуации. — Для начала мне надо одеться. Я сразу же уйду, и больше не доставлю вам хлопот, обещаю. Своей учтивостью он выигрывает себе несколько минут и одеяло. Женщина, наконец, отпускает ткань, прикинув, что вряд ли хочет портить себе психику видом голого бомжа, бурчит, что у него несколько минут, а потом чтобы духу его здесь не было, и удаляется на кухню, где наверняка капает себе в стакан старухин корвалол. Бабке же психику ломать уже нечем, она на своем веку повидала столько, что хватило бы на весь сумасшедший дом, поэтому остается в комнате, помогает юноше встать, как будто это он тут бабка, а не она, и взволнованно замечает: — Ох, Ваня, да ты считай что голый пришел, все вещи твои грязные и порванные, нельзя в таком на люди показываться, и правда за бомжа примут! Ну-ка, пошли, посмотрим, что в моем шкафу от старого осталось… Поэт молча следует за ней, укутавшись в одеяло — холодно. Слегка прихрамывает: одна нога болит адски, надо снова обезболивающее принять, а другая пострадала не так сильно, на нее можно опереться. Старуха его страдания не замечает, быстро открывает дверцы старинного шкафа и ныряет в него, словно хочет попасть в Нарнию. Крохотная фигурка полностью скрывается за дверцами, а когда вновь оказывается в поле видимости, сжимает в руках добротные штаны и несколько разноцветных маек и рубашек. — Примерь-ка, голубчик! Смотрю я на тебя — такой же долговязый и тощий, как старый мой, царствие ему небесное. На тебе как влитое сидеть будет! Штаны, и правда, садятся идеально, вот только они оказываются слишком длинными. Поэт подворачивает штанины снизу, но это не сильно спасает положение. Тогда он на пробу поднимает верх штанов практически до груди и затягивает ремень потуже. Вроде и не сваливается, а все равно не то. — Это ничего, ничего, давай рубашку сначала, а потом подтяжки наденешь, хорошо держаться будет, старый мой так и ходил! Поэт уже давно отбросил в сторону лишнее стеснение — старуха, она и есть старуха, пусть полюбуется на старости лет, не жалко. Рассматривает ворох одежды, которую она разложила на своей кровати, и взгляд тут же цепляется за ярко-зеленую рубашку. Ему так сильно хотелось поносить что-нибудь яркое после блеклых цветов лечебницы. Почему бы и нет? Кто его в таком виде узнает? Рубашка тоже оказывается чуть великовата, но он заправляет ее концы в штаны, и становится вроде бы неплохо. Послушно надевает подтяжки, которые раньше особо не носил, а старушка охает и причитает, какой он красавец. — Ты теперь не Ванечка, ты теперь дядя Ваня! — гордо заявляет она. Поэт скромно улыбается: ему несложно, а старухе приятно. На ноги тут же находятся теплые вязаные носочки под цвет рубашки, а в коридоре бабуля раскапывает старую обувь, которая, к счастью, оказывается вполне подходящего размера. Ноги проскальзывают внутрь легко, ботинки мягкие, как тапочки, и это помогает примириться с болью в стопах. Жить будет. — Ну что, соколик мой, идти тебе нужно, да? Холодно на улице, возьми вот пальто, согреешься. Нам-то это уже не надо, кто его носить будет, хахаль Нинкин? — Нинка — это видимо ее дочь, имени этого Поэт точно не помнит. — А тебе, погорельцу, нужнее. Куда ты теперь пойдешь? Нинка возвращается с кухни и застывает чуть ли не с открытым ртом. Целое долгое, мучительное мгновение ей кажется, что в коридоре стоит покойный отец, и это пугает ее до чертиков. Но затем она понимает, что человек этот все же ниже и значительно моложе ее отца. Теперь она может разглядеть Поэта хорошенько — темные, вьющиеся волосы, которые всегда привлекали в нем женщин, и такой же темный, холодный взгляд, в котором можно утонуть. Поэт склоняется в благодарном поклоне, приложившись губами к морщинистой руке старухи, а сам в это время не отводит взгляда от незнакомой женщины. Ей около сорока, детей, как он правильно понимает, нет, в мужчинах не особо разборчива, поэтому они периодически меняются. Он мог бы соблазнить ее, если бы захотел, и остался бы жить в этом доме, но сама только мысль об этом вызывает в нем отвращение. Он не хочет ни от кого зависеть и не собирается к ней прикасаться. Хватит и того, что поцеловал руку ее мамы — пора прощаться с этим семейством. — Благодарю за гостеприимство, Глафира Ивановна. Выхожу я в путь, открытый взорам, ветер гнет упругие кусты…Разгулялась осень в мокрых долах, Обнажила кладбища земли, Но густых рябин в проезжих селах Красный цвет зареет издали.