Побеждая чудовищ

Народу на свете — как звезд на небе; но так коротка жизнь, так быстро растут, мужают и умирают люди, так мало знают друг друга и так быстро забывают все пережитое, что с ума сойдешь, если вдумаешься хорошенько! Иван Бунин «Деревня»

В Санкт-Петербурге так много кладбищ — Новодевичье, Никольское, Смоленское… Даже Волковское есть, туда Поэт сунулся в первую очередь, хотя ни на что особо и не надеялся. Ошиваться вокруг сгоревшей больницы было опасно, как и выяснять, куда перенаправили всех пациентов, и Поэт решил начать с конца — с конца чьей-то жизни. Кризалис не может без жертв и наверняка оставил за собой гору трупов. Не забываем о пожаре и — вуаля! — еще больше мертвецов. А их куда-то похоронили. И у некоторых из них даже есть родственники, которые будут их оплакивать! Магия стихов плохо действует на обычных людей. Их нужно специально настраивать, готовить, и только потом давать команды. Каждый раз Поэт работает по отработанной схеме: прогуливается по кладбищу по асфальтированным дорожкам и читает стихи. Работники заслушиваются и теряют бдительность. Его послушными марионетками они становятся, увы, не сразу — снова потеря времени. С кем-то, и правда, проще договориться: взять бутылку водки, оставленную на одной из могил, принести якобы в подарок и начать расспрашивать, что да как. Не прогоняют, принимают за своего. И на кладбище ночевать разрешают — то на скамейке около очередной могилы, то в сторожке. А большего Поэту и не надо. Он становится неприхотливым. После непродолжительного разговора со старожилами кладбищ первый вопрос, который задает Поэт — «Кто поступил из Снежки?». Дело это постепенно затихает, скоро про него все забудут, поэтому надо действовать быстро. Постепенно, ориентируясь на наводки кладбищенских работников и их знакомых, Поэт начинает находить могилы тех, кто когда-то жил и работал с ним в одном здании. Большинство из них он и в лица-то не запомнил, но зато теперь узнал их настоящие имена и даже фамилии с отчествами, но что ему это даст? Погибнув, эти люди перестали иметь право на имена. Они стали никем, были стерты из истории. — Последнее время я сплю среди бела дня. Видимо, смерть моя испытывает меня, поднося, хоть дышу, зеркало мне ко рту, — как я переношу небытие на свету. Пока ищет родственников своих мертвецов — находит чужих. Зычный голос церковнослужителя слышно издалека, да и толпу не заметить невозможно. Каждый день кого-то хоронят, но сейчас с каким-то особенным, необычайным размахом. И Поэт решает подойти ближе. Когда с отпеванием покончено, никто не говорит громких слов — все это будет сделано позже. Скорбящие лишь молча, один за другим, подходят к свежевырытой яме, бросая на тяжелую дубовую крышку спущенного вниз гроба первые горсти земли. Женщины прижимают к лицу носовые платки, силясь сдержать слезы, мужчины выглядят сурово, кто-то явно поддатый. Большая толпа пришла — видимо, умер кто-то важный. Поэт подходит просто посмотреть: есть что-то завораживающее в зрелище закапываемого «саркофага». Умом понимаешь, что все там будем, а все равно проскальзывает эгоистичная мысль: «Как здорово, что я еще жив». Когда-то Поэт — тогда просто Ваня, — был доведен до отчаяния. Он задавался вопросами: «Для чего я живу? В чем смысл?». Были ли у него суицидальные мысли? Похоже на то. Он не понимал, как человек с такими талантами и внешними данными не смог стать артистом, почему над его репертуаром смеются, а его называют сумасшедшим. Пытался поступить в «Герцена», и государственный институт сценических искусств… Даже если бы не сдался и приходил оббивать пороги институтов пять лет кряду — с него хватило и трех, — на бюджет бы не взяли, хотя и детдомовец. А платить за обучение нечем, с бесчисленных подработок отложить не получалось, было бы на что поесть. Мечту вещать со сцены театра пришлось забыть, как и скромные надежды на продолжение образования. Пришлось найти «настоящую» работу — и выживать. Когда Ваня смотрелся в зеркало по утрам, он видел неудачника, которому больше не к чему стремиться и незачем продолжать жить. Сейчас же Поэт — не имея ни дома, ни документов, ни постоянного заработка, — жизнью наслаждается. Как будто его с самого детства на поводке держали, а теперь, наконец, отпустили. И не знаешь даже первое время, куда бежать, а потом пускаешься во весь дух, и бежишь, бежишь, бежишь без оглядки. И ведь неважно, в какую ты несешься сторону, и что тебя там ждет — все дороги одинаково открыты и полны приключений. «Куда-нибудь ты обязательно попадешь, нужно только достаточно долго идти». Поэт думал, его будет пугать осознание, что ему некуда возвращаться — ни в приют, ни в квартиру, ни в общину, ни в больницу, — а теперь понимает, что весь город — его дом, весь мир — его сцена. И когда его тянут на заднее сиденье минивэна и отвозят в чью-то квартиру на поминки, он не отказывается и не проявляет никаких признаков беспокойства. Он ничего не знает о покойном, но это не нужно. Достаточно лишь прочитать проникновенные стихи, чтобы все заплакали. Память пока не подводит, но знание некоторых произведений хотелось бы освежить. Кто-то из пьянчуг, размазывая сопли по лицу, дарит ему сборник стихов Ходасевича. То, что нужно. Поэту разрешают остаться на ночь, постелив на полу. Он даже принимает душ — а утром его и след простыл. Только прежде, чем уйти, подходит к курящему на балконе мужчине и невозмутимо просит: — Слыш, мужик, на опохмел дай. Мужик отмахивается, как от назойливой мухи. Втюхивает полупустую бутылку водки и засаленную сотку. Разве мог бы старый Поэт, каким он был раньше, вот так нагло прийти домой к незнакомым людям, напроситься на ночь, а потом еще и деньги стрельнуть? Кажется, это начинает входить в привычку. И ведь не отказывают, для этого даже гипноз не нужен. Им нужно… участие. Чтобы их послушали, покивали, подпели им. Поэт раньше пьяных не переносил, а теперь перегар будто и не чувствует, да взглядов тупых не замечает. К холоду и грязи тоже становится равнодушен — его окружает толстая корка брони. Щит, который отгораживает его от реального мира. Все ненужные функции тела отключаются, все силы мобилизируются ради одной-единственной цели... Когда-то он так отчаянно боялся, что его не заметят, а теперь стремится к невидимости. Теперь он припоминает, как его заманили в общину. Серое, пустое существование ему опостылело, а на задания в квартиры ездить поначалу было даже интересно — так он получал возможность увидеть другую жизнь. Отвратительную, как она есть — с избитыми до полусмерти своими мужьями женщинами, брошенными стариками, в чьих квартирах зачастую стояла невероятная вонь, с наркоманами, трясущимися от желания скорее получить новую дозу. «Я не такой, как они, — думал он тогда. — У меня есть работа, я твердо стою на ногах, я помогаю им, а не они мне». А то, что как раз в этот период он лечился от депрессии, так это неважно. Доктор сам подтолкнул к смене деятельности, разве может это решение быть неправильным? Сейчас Поэт понимает: Ванечка был такой же. Ванечка не мог выйти из порочного круга, Ванечка прижимал пистолет к виску, желая вышибить себе мозги, Ванечка мог стать однажды тем, кто попросит избавить его от забот. Чем чаще Поэта впускают в дом незнакомцы, тем наглее и увереннее он становится. Учится правильно себя вести, быть незаметным ровно настолько, насколько это нужно, чтобы не выгнали и дали поесть. Больше всего ему нравится принимать ванну — остались еще «замашки барина», как это назвала бы одна из его воспитательниц. В государственных учреждениях — приюте и в больнице, — оставаться один на один с самим собой в ванной комнате просто невозможно, и он смог насладиться этим ощущением только в собственной крохотной квартирке. Ноги приходилось либо задирать, либо укладывать в позу «бабочки», как будто он решил позаниматься йогой прямо в ванне, и все же это были блаженные часы жизни, наполненные свободой и расслаблением. Как Поэт успел заметить, если ты в любой ситуации ведешь себя так, будто имеешь на это полное право, у людей не будет возникать к тебе лишних вопросов. Ванну принять удалось пока только дважды. Поэт больше не был брезглив, да и генетика наградила его подарком в виде не пахнущего пота, поэтому водные процедуры для него были скорее капризом, чем реальной необходимостью. Главное было не запачкаться по-настоящему — не падать в мусорный бак или не плавать в грязных лужах, но Поэт явно не настолько безумен, чтобы творить подобное. Теперь, когда Поэт был свободен, ему во всей красе открылась жизнь улиц. Когда он чувствует, что нет желания возвращаться на кладбище — ложится прямо в подворотне, завернувшись в плащ, и слушает шепот ночного города. Если прислушиваться, можешь так много узнать — например, о гончих, которые преклоняют колено перед загадочной Дамой после Охоты, или о детях, которые защищают свои районы от гончих, учась у Командира. А ведь хорошо снова было бы заиметь власть над другими людьми? Одному заниматься поисками тяжело, а так ведь будет гораздо быстрее, хорошая мысль… В больнице ты застреваешь во времени, как в банке со спиртовым раствором, а на свободе все время движешься, потому что если остановишься — смерть. Поэт не думает о том, что у него ничего не получится. Такого просто не может быть, ведь теперь он не тот юнец, который ищет спасение в таблетках, красивых вещах и чутком докторе. Нет, он ищет Тень — и сам становится тенью, всепроникающей и всепоглощающей. Кто посмеет взять власть, тому она и будет принадлежать, но в погоне за властью не стоит забывать главную свою цель. Довольно долго брожение по кладбищам не приводит ни к какому результату. То ли у умерших нет родственников, то ли они приходят тогда, когда Поэт не видит — в любом из случаев Поэт терпит поражение. Но он не раздражается, только затаивается, зная, что его план сработает. Не может не сработать. И стоит ему увидеть незнакомую девушку возле одной из нужных ему могил, он реагирует мгновенно. Берет самый большой и красивый веник, оставленный перед чьим-то памятником и, напустив на себя скорбный вид, идет к могиле. Теперь Поэт умеет различать тысячи оттенков скорби на чужих лицах и может скопировать как минимум четверть из них, хотя и не в состоянии прочувствовать их в полной мере. Все ведутся — и эта тоже повелась. Не обращая на незнакомку внимания, Поэт кладет перед памятником цветы и всматривается в фотографию и надписи на нем. Тра-та-та, Екатерина Любина… Лицо знакомое — кажется, обычная медсестра. Да, он видел ее пару раз, после нее никогда ничего не болело. Но кто она — не имело для него большого значения. Важно, кто та незнакомка, которая решила ее навестить. Поэт стоит рядом молча, низко опустив голову, но сам рассматривает скорбящую. Лицо совсем юное — она моложе него. На врача не похожа, а жаль. От родственницы много смысла не будет. Впрочем, на родственницу она тоже не похожа, что еще хуже. Если это просто левая знакомая, то Поэт лишь зря потратит на нее время. Но и выбора у него особо нет. Она первая начинает разговор. — Вы знали Катю? Поэт машинально отмечает, что у девушки нет в руках носового платка, а это значит либо то, что у нее стальные нервы, либо то, что он ей скоро понадобится. На равнодушную ледышку не похожа, точно заплачет. Голос у нее тихий, неуверенный. Может, побаивается даже его, но про Катю свою узнать что-то хочет. Да, наверняка бесполезная. Но даже из этого общения Поэт собирается выжать максимум. — Она лечила моего брата. Когда я навещал его, он хорошо о ней отзывался. Мой брат похоронен на этом же кладбище, тут недалеко, вот и решил ее отблагодарить. Ложь рождается мгновенно и легко ложится на язык. Если незнакомка спросит, как выглядит его брат, Поэт с радостью его опишет, даже истории из детства расскажет. Разве она будет проверять, был ли такой пациент в действительности? Незнакомка пугливая, но доверчивая. Обвести ее вокруг пальца несложно. Но у нее даже сомнений в его словах не возникает, она тут же печально кивает. — Катя хорошая была, ее все пациенты любили. Поэтому она и не уходила оттуда, ну, из больницы Снежневского. Хотя я ее умоляла: Катя, бросай это дело, не доведет это тебя до добра… Незнакомка ёжится — то ли от холода, то ли от неприятных воспоминаний. Это не ускользает от проницательного взгляда Поэта, и он, протянув ей руку, любезно предлагает: — Прогуляемся? Заодно и согреемся… Расскажите мне про Екатерину. Почему Вы хотели, чтобы она ушла из больницы? Девушка удивляется обходительности своего спутника — кажется, давно с ней никто не был так вежлив. Юноша, судя по осунувшемуся, но не имеющему морщин лицу, не намного старше ее, и с таким глубоким печальным взглядом, что хочется узнать, какие тайны он скрывает, о чем так безутешно думает. Ну конечно — его брат погиб! Наверняка тогда, при пожаре — или не смог вовремя выбраться, или был убит. Наконец-то она нашла человека, с которым можно поговорить о своей утрате! Он поймет ее, как никто! Девушка с благодарностью берет его под руку, и какое-то время они идут молча. Ноги у юноши длиннее, но он подстраивается под ее шаг, чтобы не заставлять бежать. Какой приятный молодой человек. Обычно они все куда-то бегут, а он… — Я не спросила Вашего имени… Меня Настя зовут. Можно на «ты». — Женя. — Настоящего имени он называть, разумеется, не собирается. Оно, конечно, встречается часто, но вдруг медсестра выбалтывала все, что знала, этой девушке и упоминала пациента по имени «Иван»? Лучше не рисковать. — Вы с Екатериной были близкими подругами? Настя кивает. В яблочко! — Разве Вы не знаете, что в больнице творилось?.. Да и откуда Вам знать, наверняка Вам говорили, что все замечательно. Катя туда потому работать и пошла, что отзывы были хорошие… А потом уйти было нельзя. Иначе бы ее… — Настя проводит ребром свободной ладони по шее. Пальцы второй сильнее сжимаются на руке спутника, Поэт чувствует это даже сквозь плотную ткань одежды. — Это сейчас разбирательство идет, все новые и новые подробности, ну Вы знаете… Про опыты над пациентами, и про работников больницы, которые на «укольчиках» сидели… А Катя давно это знала, просто сказать никому не могла. Только мне. Мы ведь обе не местные, приехали в Питер учиться. Раньше не очень общались, а здесь сблизились, одну квартиру на двоих сняли. Мне родители деньгами помогали, а она на работу пошла. Сразу в «Снежку», потому что там был Рубинштейн, многие под его руководством начинать хотели. Она на психиатра училась, знаете? Работу про Разумовского хотела писать… — Про кого? — обычно Поэт не перебивает. Людям нужно выговориться, с его стороны достаточно просто кивать и время от времени выдавать нужную эмоцию. Но рассказ Насти оказывается любопытнее, чем Поэт ожидал, и он боится пропустить что-то важное. Поэт помнит человека с такой фамилией, тот часто упоминался в ранних дневниках Даниила Хармса, с которым они были друзьями. Но вряд ли Настя имела в виду его. От удивления Настя и сама переходит на «ты»: — Ты что, телевизор не смотрел, в интернете не сидел? — «В интернете нет, а вот в психушке — да, — думает Поэт. — Три с половиной года. Телевизора мне не полагалось». — Сергей Разумовский, самый знаменитый пациент Рубинштейна! Чумной доктор! Теперь Поэт начинает припоминать. Про ОСОБОГО пациента Рубинштейна говорили только шепотом и «ОН». Поэт не думал о сопернике, потому что слышал, что тот вне зоны досягаемости любимого доктора. А если это так, стоит ли он того, чтобы тратить на него время? Разумовский, значит. Сергей, не Александр. Когда Чумной доктор начал свою деятельность, у Поэта была осенняя хандра — а может, уже тогда у него начиналась депрессия. Он провалился при поступлении в последний раз, больше сил пытаться у него не было. Тогда он, как и другие, строил предположения, кто скрывается под маской Чумного доктора. Наверняка актер, который поступал вместе с ним — и его взяли! Тоже рыжий и раздражающий, забрал последнее бюджетное место. Чумной доктор Поэта бесил потому, что про него все говорили — а про Поэта, тогда просто Ваню, нет. Ему тоже хотелось признания, но вместо этого он продолжал влачить жалкое существование. К тому моменту, когда Чумного доктора раскрыли и посадили, Ваня уже потерял способность хоть чему-то радоваться. А когда тот вышел на свободу и устроил теракт — Поэт был полностью погружен в себя и ничего не заметил. — Рубинштейн лечил Чумного доктора?.. — В том-то и дело, что не лечил. Об этом и должна была быть работа Кати. Она рассказывала мне в общих чертах: хотела доказать, что если бы Рубинштейн заметил отклонения раньше, теракта на площади Восстания бы не случилось. Но если бы она сразу пришла бы к Рубинштейну с таким заявлением, он бы ее даже на порог больницы не пустил! Поэтому она сказала, мол, практика ей нужна. Сначала простой уборщицей начинала, потом прошла курсы медицинской сестры… Приходила домой без задних ног, так уставала, что до кровати еле доходила! Мне-то что, я на журналистику поступила… А потом бросила. Родители и обучение оплачивали, и проживание. Я один год выдержала только. Потом просто деньги со счета снимала, якобы на учебу, а сама жила в свое удовольствие. Не хотела я учиться, а Катя моей полной противоположностью была!.. Подробности жизни Насти Поэта не интересовали. Ему и сама Катя была интересна — чуть. Ну, молодец, девочка упорная. Хотела учиться — училась, хотела узнать больше о Рубинштейне и его делах — узнавала, работая сначала уборщицей, потом медсестрой. Только где она в итоге оказалась? Под землей. Ее доброта Поэта никогда не трогала. Все медсестры для него были одинаковыми. И Насте, и Поэту вдруг стало совершенно очевидно, что разговор этот не на один час, и даже прогулка не поможет им согреться в должной мере. Настя смотрит неуверенно, ждет от Поэта первого шага, он же мужчина, должен все решать. Он это как будто чувствует. Смотрит на пасмурное небо, кивает своим мыслям: — Думаю, стоит продолжить разговор в более подходящем месте. Я знаю чудесное кафе неподалеку, позволь тебя сопроводить. Так они и оказались в уютном теплом помещении. Поэт помогает девушке раздеться, снимая с нее парку, отодвигает перед ней стул. Насте, несмотря на печальную причину встречи, кажется, будто она попала в сказку. Кто бы мог подумать, что на кладбище можно познакомиться с таким джентльменом! Глупая Катька была, что родственников своих пациентов не клеила, вот тут парень какой… Поэт выглядит так, будто бывал в этом кафе уже сотню раз, с уверенным видом заказывает для них обоих какой-то особенный чай. Из-за бурлящих внутри чувств — как положительных, так и отрицательных, — Настя не чувствует голода, поэтому просит заказать только маленькое пирожное. — Я тоже не сильно голоден, — заверяет Поэт. — Как насчет одного блюда на двоих? Черта с два он не голоден, он в последний раз ел вчера утром. К счастью, получается никак этого не выдать. Катя, разумеется, не доучилась, а ее так и не написанная работа не увидела свет. Катя могла бы провести самое настоящее журналистское расследование, что было бы скорее в компетенции Насти, но собранных ею доказательств не хватило бы, чтобы упечь Рубинштейна за решетку. Кто она и кто он? Его работники сразу бы начали все отрицать, ведь если пойдут против него — не получат очередную дозу. Катю, к счастью, употреблять не заставили. Рубинштейн влиял на нее иначе. — Она ведь ему доверяла! Он был когда-то профессором в институте, в котором она училась, но потом стал большой шишкой в больнице и уже не мог совмещать преподавание с работой. Его имя произносили кто с восхищением, кто с завистью, она не могла им не заинтересоваться. У нее в Питере никого, кроме меня, не было, некому было за нее заступиться… А он любил таких — беззащитных, неопытных… Вот он и воспользовался ею! Настя с отвращением бросает вилку на стол. Та катится по скользкой поверхности — и с громким звоном падает на пол. Проходящий мимо официант вздрагивает и быстро оборачивается, пытаясь понять, что упало. Главное, чтобы ничего не разбилось, а то влетит еще, хотя он ни в чем не виноват… Взгляд шарит по полу, поднимается выше — и останавливается на абсолютно непроницаемых, но почему-то пугающих зеленых глазах. Официанта тут же сдувает, а Поэт невозмутимо протягивает собеседнице свою вилку. Но она не берет. Тогда он пожимает плечами и пододвигает и вилку, и тарелку ближе к себе. Девушке кажется, что Поэт сейчас испытывает те же чувства, что и она. Гнев, ненависть к такому ужасному человеку. Вот сейчас он ее поддержит! А общая неприязнь к кому-то сближает, Катька когда-то говорила. Психология! Сблизиться с загадочным Евгением Насте хотелось. Он выдерживает паузу, во время которой проглатывает значительный кусок ее десерта, запивая его горячим чаем, а затем говорит: — Как? Юноша удивляет ее уже во второй раз. То он спрашивает, кто такой Разумовский, теперь не понимает таких очевидных вещей… Тоже, наверное, не местный. Из такой глухой деревни приехал, по сравнению с которой ее родной с Катькой город покажется столицей. — «Как»? А то ты не знаешь! — Поэт смотрит на нее, не моргая, и Настя смущается. Неужели действительно не знает? Зря она на него вспылила, он ведь не виноват… — Соблазнил он ее, она мне сама рассказывала! — Поэт медленно ставит чашку на стол, не желая привлекать к себе лишнее внимание разбитой посудой. Глаза его недобро сужаются, но Настя этого уже не замечает, вываливая всю правду без всяких фильтров и осторожности: — Он, конечно, за богатого папика сойдет, получал он, наверное, прилично, но Катьке-то это зачем? Это я — балда, ничего своим умом сделать не могу, даже родителям до сих пор не призналась, что вуз бросила, а она? Училась и работала как не в себя, ей вообще все это было не надо, и что в итоге? Говорила что-то про чувства. Вот тебе и умная! Какие у него могут быть к ней чувства, к соплюшке этой, прости Господи? Прости, Катя, но ты же знаешь, что я права! — Настя смотрит наверх, как будто Катя может увидеть ее с небес. — Поигрался и бросил. Одна польза — ни в чем не подозревал! Эх, была бы она жива, она бы все про эту мерзкую сволочь выдала. Прячется где-то, поганец, но ничего, полиция его найдет, полиция ему… — А жена его что? Пару мгновений девушка недоуменно моргает. А затем вновь превращается в разъяренную гарпию: — Так у этого кобеля еще и жена есть?! Другие посетители кафе начинают недовольно на них поглядывать, но Поэт выглядит безукоризненно невозмутимым, и они не находят, к чему придраться. Внутри же по венам юноши растекается ледяной огонь. Настя не знает про жену — значит, и Катя не знала. Что логично, если судить по частично стёршейся гравировке. Поэт осмотрел все женские могилы с фамилией Рубинштейн, но никого подходящего не нашел — либо она осталась с девичьей фамилией, либо еще жива. Настя сказала, что Рубинштейн любит молоденьких и неопытных — значит, Катя такая была не одна. Интересно, он тоже входил в их число? Из алкогольных напитков в кафе есть только пиво — Настя машет рукой и заказывает именно его. Она рассказывает все, что знает, потому что уже не может держать это в себе. Она не хочет быть единственной носительницей знаний Кати, пусть странный юноша, сидящий теперь напротив и участливо протягивающий ей носовой платок, разделит с ней эту участь. Она даже не заметила, как начала плакать. Глупо все, очень глупо! — После нее никаких записей не осталось, она была очень осторожна. Говорила, что ее дело — только помогать. Например, в документах написано, что больному дают одно лекарство, а по факту другое. А она меняла на то, что должно было быть. Следила, чтобы санитары пациентов не били и не зверствовали. Под конец вообще о профессии психиатра забыла. Я ей говорила: Кать, ты навечно медсестрой остаться хочешь? А она мне только: «Я должна быть там, я должна его остановить»… Про эксперименты его она говорила мало и непонятно. Что-то было такое в этом Разумовском, что он хотел повторить в других. Хотел сначала свести их с ума, а потом вылечить. В итоге сам свихнулся! Надеюсь, его найдут, и он поплатится за все, что сделал. Такой урод не должен уйти безнаказанным. «Сначала свести с ума, потом вылечить…». «Что-то было такое в этом Разумовском»… Поэт прикладывает ладонь ко лбу, лихорадочно размышляя. Значит, «добрый» доктор никогда не хотел ему помочь? Не собирался сдержать обещание и сделать его настоящим героем? Просто эксперимент… И сколько таких было до него? Выдержало только трое, а потом пришел еще один… Но он что-то смутно припоминает — что помимо него таких было много. Они смотрели в зеркало, и взгляд их был полон первородного ужаса. Они не смогли выбраться из своих видений, а он смог. — И Виргилия нет за плечами, — только есть одиночество — в раме говорящего правду стекла… Не дай мне бог сойти с ума… Да вот беда: сойди с ума, и страшен будешь как чума… — С тобой… все нормально? — осторожно спрашивает Настя, пытаясь заглянуть новому знакомому в глаза. — «Пациент скорее жив, чем мертв… Одно из двух: или пациент жив, или он умер», — Поэт широко улыбается. В недостаточно освещенном помещении кафе его улыбка кажется черным провалом на белой, треснувшей вдруг маске лица. — Мне нужно подумать, Алиса, ты рассказала мне много интересного. — Но… меня зовут Настя, — напоминает девушка, понимая все меньше. Сначала собеседник казался ей приятным молодым человеком, которому можно выговориться, а теперь он походит на безумца, такого незнакомого и чужого. Поэт уходит, так и не узнав, что тем, от чьих рук пала Екатерина Любина, был никто иной, как его друг Кризалис... И уже никогда не узнает. Он стремительно возвращается в холодный осенний день, не заплатив даже за часть заказа. Девушка ведь сказала, что у нее есть деньги, к тому же, она не сразу спохватится, размышляя о его странном поведении. Теперь стоит обходить могилу Кати стороной, чтобы вновь не встретиться. С другой стороны, пока коллег медсестры ждать бесполезно, наверняка сейчас все наблюдаются в центре по борьбе с наркозависимостью, этого-то он и не учел. Юноша смеется. Он не чувствует себя преданным или оскорбленным, о нет — игра становится только интереснее. Значит, доктор упустил из рук самого важного своего пациента и решил: раз тот находится вне досягаемости, стоит создать второго такого же. Вениамином Самуиловичем двигало помимо чисто научного интереса желание получить признание, а это значит, что не слишком-то они и разные. В дурке доктор тот, кто первым наденет халат, и в этот раз Поэт постарается его опередить. У того теперь ни больницы, ни подопытных, значит, от Поэта он теперь точно не сможет отказаться. Какая замечательная новость! И кстати, насчет новостей! Поэт сворачивает в сторону знакомой палатки розничной печати. От метро она далеко, проходимость маленькая, поэтому работница — очередная бабуля, их в жизни Поэта стало, пожалуй, даже слишком много, — успевает перечитать все, что есть на прилавке. Бабуля, к тому же, еще и продвинутая, внук недавно подключил ей интернет, поэтому она знает все новости мира. Поэт каждый раз делает вид, что приходит покупать газету для своего дедушки — ибо кто, кроме дедушки, будет в современном мире читать бумажную газету? Стоит она 20 рублей, Поэт в фонтанах подбирает гораздо больше, так что от покупки не обеднеет, а вот поболтать с бабулей всегда полезно. Каждый раз, когда она видит его, то радуется, как родному. Тут же выдает, параллельно вытаскивая нужную газету: — Нет ничего про Рубинш…штерна твоего, тьфу-тьфу-тьфу. Не поймали ищщо, значица. Но у этого, Покер-фейс который, альбом месяц назад новый вышел, хочешь послушать? Говорят, власть ругает, как я такое пропустила-то? — Вы мне, девушка, — делает Поэт ударение на последнем слове, из-за чего старушка начинает задорно хихикать, совсем как молодая, — расскажите-ка лучше о Сергее Разумовском. Вы, наверное, все про него знаете, а я вот как-то пропустил. — Ооо, — бабуля многозначительно кивает. — Скоро четыре года исполнится с момента этих… как их… террариумов, люди снова на кладбище хлынут родню вспоминать. У меня к счастью — тьфу-тьфу-тьфу, — никто не пострадал, а у невестки моей… — бабуля начинает вдаваться в ненужные подробности, а Поэт только кивает. Были бы у него часы и место, в которое обязательно надо было вернуться, он бы смотрел на стрелки каждую удачно подвернувшуюся секунду, но спешить ему было некуда, поэтому он молча терпит. — А потом Игорь Гром, герой наш, чуть его не прихлопнул. И не мудрено, говорят, была у него с журналисткой этой, Пчелкой, большая любовь. Как за такое не убить-то? Да, говорят, без вести Разумихин этот пропал, вертолет с ним то ли потерялся, то ли взорвался… А если взорвался, то он не пропал, а упал, кхе-кхе! Гром! Любимый пациент Вениамина Самуиловича! Теперь картина начала складываться. Гром в истории Разумовского фигурировал чаще всех — раз поймал, второй поймал, да еще и был последним, кто видел Разумовского до того, как тот «пропал». Рубинштейн тоже «пропал», и вряд ли это простое совпадение. Возможно, и похититель у них один и тот же. — Девушка, Вы не знаете что-нибудь еще? Был ли у Разумовского какой-нибудь друг? — Друг?.. Нет, не знаю, милок, не знаю. Об этом не говорили. Помогали ему бандиты какие-то, но кто ж всех бандитов по именам знает?