Дом наполнился счастливым оживлением и задорным стрекотом голосов в коридорах. Все будто проснулось ото спячки. Казалось, внутри поместья заработали замерзшие шестеренки. Время потекло медленно и спокойно, ровно — словно сердце барина само задавало ему ритм. В дни забытья бесконечно тянулись тяжелые минуты, вторя Борисову сердцу, которое звучало слабым стуком. Теперь же сердце его билось ровно, а часы в свою очередь бодро потянули стрелки покругу.
Росток надежды разросся и окреп в мыслях Родиона. Майский постепенно возвращался к прежней жизни: стал больше есть и меньше спать, впалые щеки все чаще начал покрывать здоровый румянец. Он много читал, но мало разговаривал — каждый вздох отдавался тупой болью в легком. Барин глухо отвечал на вопросы Дикого о самочувствии, тепло ему улыбался и было видно, как Борис благодарен своему целителю. Лишь одно беспокоило Родиона: барин ни слова не сказал ему лично. Взгляд Бориса словно скользил по нему и не замечал, слова были обращены ко всем в комнате или к князю, но никогда к Родиону. Он будто бежал от самого существования Совенка в комнате.
Будто злой рок повис и над самим Родионом, не давал ему вымолвить и слова. Нощно и денно около Бориса кружилась прислуга, Никитична, князь и загадочная Федина кошка, которая не слазила с рук барина. Последняя, хоть и не была человеком, но ее присутствие явно ощущалось и казалось лишним. Взгляд умных кошачьих глаз то и дело застывал на Родионе и тому необъяснимо хотелось уйти.
Ночами Родион с надеждой приходил к хозяйской кровати. Хотелось объясниться, хотелось услышать родной голос, обращенный к себе. Как же он скучал по прикосновениям этих прекрасных, практически фарфоровых рук и теплым взглядам ореховых глаз. Но Борис был слишком изможден. Как только диск солнца касался горизонта, барин засыпал, и князь велел ни в коем случае его не будить. Родя же приходил, садился в кресло и долго-долго наблюдал. За тем, как медленно вздымается чужая грудь, как иногда дыхание прерывается хрипами, как в складках одеяла мирно свернулась черная кошка. И с каждым днем Родиону казалось, что кошка становится меньше, теряет свой лоск, а Барин все больше крепнет, и камень кольца на его пальце пылает красным все ярче.
Родион с восхищением смотрел на мягкие кудри Бориса раскиданные по подушке, на заостренные черты лица и отчаяно хотел прикоснуться к ним, вдохнуть мягкий домашний запах. Но внутри сидело сомнение и страх, которые незримо его одергивали и оставляли на расстоянии. Пока он не был уверен, что Борис бы этого хотел, он не мог даже помыслить о возможности дотронуться. Больным барин казался невероятно хрупким и тонким, и Роде казалось, что один неверный шаг мог разрушить связь между ними, которая сейчас истончилась до невозможности. И Совенок терпеливо ждал момента, когда Борису придется посмотреть ему в глаза. Ждал и боялся, что не увидет отражение своих чувств внутри барина.
Жгучий холод окутал деревню с наступлением ночи. Метель и вьюга продували старое здание поместья, то и дело слышался зловещий свист ветра, гуляющего в сточных трубах. В доме растопили все печи и камины, даже те, что были в пустом заброшенном крыле. Несколько служанок споро принялись затыкать щели в окнах, а всем обитателям строго настрого приказали не оставлять двери в комнаты открытыми, чтобы тепло из них не уходило. Снег за окном быстро и резко кружил словно море падающих с неба звезд, а сами окна покрылись витьеватыми узорами.
Борису принесли тяжелое пуховое одеяло и положили в ноги медную грелку на длинной ручке. Воздух в комнате стал сухим, наполненным легким запахом смолы и древесины из-за зажженного камина. Родион проскользнул в комнату, мягко ступая старыми валенками по скрипучему полу. Мерное дыхание слышалось из-под горы одеял, и Родя боялся издать лишний звук, который бы его прервал. Уже привычно устроившись в кресле, Родион заметил распахнутые глаза, смотрящие на него. Борис не спал. И, что радовало и пугало одновременно, смотрел на Родю прямо, не избегая. Совенок почувствовал, что теперь уже и сам не может отвести взгляда от глаз напротив.
Минуты молчания затянулись, но никто не смел прервать тишину. Совенок сам не замечал, как нервно заламывал холодные пальцы. Втянув в легкие побольше воздуха, он решился:
— Я… я не знаю с чего начать.
Борис было хотел что-то ответить, но Родион остановил его порыв:
— Нет-нет. Подожди. Лучше ничего не говори. — Борис послушно остановился в ожидании продолжения. — Прости меня. Я знаю, что предал тебя и не хочу себя оправдывать…
На лице Бориса застыло выражение недоумения. Поворочавшись, он предпринял попытку сесть, оперевшись на локти, но с тихим стоном понял провальность своих стараний. Услышав это, Родион тут же подорвался к Борису и мягко прикоснулся к его плечам, помогая улечься на гору подушек. По рукам будто пробежал ток, Родион поднял голову, чтобы вновь встретиться с глазами напротив. Они были лихорадочно влажными, но ясными, разумными. В них он прочел нечто доброе, нежное и успокаивающее. Слабые руки барина обвились вокруг Родиного туловища, а тот в свою очередь обвил руки вокруг родной шеи, словно маленький ребенок, с трепетом прижимающийся к родителю. Легкие заполнил запах лекарств и пота, запах болезни. Но даже он был приятен Родиону.
И сразу все стало правильным, таким, как надо. С души будто сняли холодные цепи, дышать стало легко. Родион сел на кровать, не разрывая объятий, зарылся носом в отросшие кудри и выдохнул. Ему все еще было страшно прижимать к себе Бориса, страшно сделать ему больно, но то, что барин сам протянул к нему руки, прошлось волной облегчения по всему телу совенка. Он замер, наслаждаясь пришедшим вскоре расслаблением.
— Все в порядке. Ты никогда меня не предавал. Я повел себя необдуманно, и это я должен просить у тебя прощения. — послышался глухой голос из-за Родиной спины.
Слезы хлынули из глаз Совенка, из груди вырвался всхлип, руки нервно сжали рубашку на спине барина. Руки нежно ходили по спине Родиона так, будто это руки матери. Борис устало опустил веки из-под которых скатились две слезы. Страх потери отхлынул и стало понятна ценность человеческой жизни, ее ненадежность.
Родион хотел сказать так много, но эмоции, что он копил в себе все это время, нашли выход в горячих слезах.
— Я так боюсь тебя потерять. — прошептал барин, прижимая Родиона сильнее, чтобы он наконец лег рядом. — Я ненавижу себя за то, что заставил тебя пережить все это.
Пальцы Бориса зарылись в пшеничные локоны, осторожно перебирая их. Родя чувствовал как вздымается грудная клетка, как его руки нежно обнимают и был самым счастливым человеком на Земле. А проклятые слезы все текли, стекая на грудь Бориса. Он не знал, сколько он плакал, но в один момент аристократичные ладони коснулись его горячих красных щек, и Родя поднял голову. Большие пальцы мягко провели по мокрым дорожкам и как только Родя встретился с глазами Бориса, мягкая улыбка расцвела на лице барина. Их губы встретились в соленом трепетном поцелуе. Внутри все перевернулось, по телу прошла дрожь. И Родя знал: он продаст душу, только бы эти руки продолжали лежать у него на щеках.
Оторвавшись от губ, Родя заметил мокрые дорожки на лице Бори и принялся покрывать его беспорядочными поцелуями. Улыбка на лице барина становилась все шире. Он аккуратно схватил Совенка за запястья, вынудив остановиться и бросить вопросительный взгляд. Нежная привязанность плескалась в глазах обоих, и сердце так радостно робело. Барин поднес шершавые ладони Роди к себе, прижался к ним лицом и покрыл ответными поцелуями.
Они жадно наслаждались мгновениями волнительного счастья, стремились продлить их. Потерять друг друга значило потерять себя, а они были так близки к этому. Тепло растекалось внутри, руки тряслись, а голова не слушалась, словно все это время их одолевала жажда.
Утро встретило Бориса и Родиона морозной солнечной погодой. Комната остыла за ночь, стало ощутимо прохладно, что вынуждало их прижиматься друг к другу еще крепче. Первым проснулся Родион, он сонно зашевелился под стопкой одеял, не особо понимая, где он вообще находится. Постепенно восстановив в голове события вчерашнего дня, он осмотрел комнату. Теперь она не казалось мрачной, пустой и безжизненной. Солнце скользило лучами по стенам и полу, разбивалось на десятки лучиков, отражаясь в свете хрустальной люстры. Борис тихо сопел, и при взгляде на эту уютную домашнюю дремоту сердце забилось чаще. Барин свободно раскинул руки в строны, поместив одну из ладоней на кошку. Та тоже лежала неподвижно, будто специально подставившись под руку Бори.
Дверь в комнату тихо отворилась так, что Родя даже не успел среагировать. Радовало одно — к ним ворвался не дворовой. Те обычно стучали, а лишь затем заходили. Никитична входила без стука, но ее тяжелую поступь было слышно задолго до ее прихода, а дверь обязательно грохалась об стенку. Оставался один человек, который мог ворваться так рано — князь Дикий. Он не стучал лишь потому, что знал, что Борис спит, и не хотел его будить. Спустя пару мгновений Дикий действительно показался. Выглядел князь как нельзя лучше. Жизнь дома и хороший сон явно шли ему на пользу.
Дикий прошелестел одеждой к креслу, поставил саквояж на столик и только после этого заметил, что Борис в кровати не один. Голубые глаза медленно следили за врачом, то и дело загораживаясь складками одеяла. Евгений готов был поклясться, что Родя ухмылялся и ждал своего обнаружения. Дикий довольно хмыкнул и произнес:
— Помирились наконец-то.
Родя вылез из своего перинного укрытия и сел, откидываясь на подушки. Отвечать на реплику князя он не спешил да и знал, что не нужно. Тот и сам все прекрасно видит.
— Ну-ка посмотри, есть ли у него жар. — продолжил Дикий, присаживаясь.
Родион провел рукой по лбу Бориса.
— Самую малость. — заключил юноша.
— Значит к вечеру стоит ждать ухудшения. — озабочено вздохнул Евгений. — Слишком быстро ему стало легче. Следует подготовиться к горячке. Уложи его сегодня пораньше, хорошо? Жар лучше перенести во сне.
— Ты не останешься? — в голосе Родиона прозвучало плохо скрытое разочарование.
— Скоро Сочельник, Родя. — протянул князь. — Меня ждут дома.
Перед глазами Роди мериадой прошли воспоминания. Рождество он праздновал всегда по-разному. Будучи обычным крестьянским мальчонкой, а не барским воспитанником, он отчаянно рвался праздновать святки с ребятами постарше. Те же готовили костюмы, вспоминали песни, выпивали и шли по деревне нескончаемым вихрем смеха и грохота. Двери никто не запирал, распахивались окошки из которых слышался пьяный гогот застолья. Мать не отпускала Родю, но тот умудрялся сбегать. Особенно хорошо у совенка выходило петь. За тонкий голосок ему мог и кусочек сала перепасть, и пирог с капустой, а то и вовсе пара огромных валенок. Принося все заработанные богатства, Родя показывал их родителям, а те журили его совсем беззлобно. Праздник все-таки. А потом всей семьей шли в церковь и стояли всю ночь среди сотен свечей. Родю одолевала усталость, после жажда и голод, но он непоколебимо стоял в религиозном оцепенении. Щеки его пылали, а разум блуждал высоко над головой, под закоптелой деревянной крышей. Поутру, уже лежа в холодной постели, он не мог заснуть от неясного перевозбуждения.
Когда же Родя стал приемышем, его никто не сдерживал в гуляньях и зимних забавах. Он все еще умело зарабатывал множество подарков, но теперь уже не нес их домой — названные братья и сестры могли отобрать. Свои сокровища Родя прятал в сарае, закапывал в снег или попросту съедал. Гулянья заканчивались и он опять спешил в церковь — за опоздание мог получить в ухо от отчима. Да получить так, что звенело в нем потом долго. Щеки его все также пылали, но после всенощной он стал быстро проваливаться в сон.
Самыми скучными прзднования стали после того, как совенок поселился в барском доме. Теперь он обязан был чинно восседать рядом со старым барином в окружении его почтенных гостей. Единственной отдушиной на этих вечерах стал худощавый молодой человек, к которому Родя по первости боялся подходить. То был князь Дикий.
После ужина все садились в сани и направлялись в церковь. Никаких плясок и пений, только скрип столовых приборов о фарфор и муторный шум голосов. Со всенощной старый барин уезжал раньше остальных и тут же шел спать. Тогда уже Родион начинал чувствовать крохи предоставленной ему свободы. Иногда гости устраивали катания на санях, а иногда просто играли на рояле. Редкие гости из молодежи пели известные арии. Слушая их, совенок будто переносился в столичную оперу. Он жадно впитывал эти крупицы светской жизни, ведь большую часть времени проводил в уединении. На следующий за этим день устраивалась охота на косуль. Старый барин, несмотря на ухудшающееся здоровье, заранее выбирал собак с псарни, готовил коня и звал мальчишек, которые приносили бы попутно стреляных зайцев, куропаток и даже лисиц.
Чего же ожидать от Рождества в этот раз Родя и представить не мог. Теперь он не юный сельский отрок и не барский воспитанник. Все, кто раньше был частью его Рождества, либо стерлись и исчезли, либо изменились, исказились в его мыслях. Один лишь Евгений был напоминанием о прошлых годах, но теперь князь был не тем взбалмошным юнцом. Пусть он и мог позволить себе шалость, но чувствовалась в его образе твердость и уверенность человека взрослого, состоявшегося — отца семейства. Помнил ли Борис о Рождестве? Как праздновал раньше? Родион не знал ответов на эти вопросы.
Задумавшись, Совенок зарылся пальцами в черную шерстку лежавшей поблизости кошки. Она лежала тихо и неподвижно, что насторожило Родю. Он мотнул головой, будто стряхивая все поглотившие его мысли, и обеспокоенно встряхнул кошку. Та не издала и звука.
— Женя! — взволнованно позвал Родя. — Она… — она приложился ухом к пушистому тельцу. — Что с ней?
Дикий оторвался от лекарств и подошел к животному. С педантичной аккуратностью он поднял кошку, покрутил ее в руках в воздухе, осматривая, будто новорожденного, поднял ей веки. При этом своеобразном осмотре лицо его выражало крайнюю степень озабоченности. Вздохнув, он произнес:
— К сожалению, она мертва. — Дикий осторожно положил ее в ближайшее кресло. Князь изначально понял, что кошка явно не подает признаков жизни, но внутри теплилась надежда и он стремился продлить ее ощущение.
Родион резко поник и выбрался из кровати. Ступив голыми пятками на холодные половицы, он поморщился, но продолжил путь к креслу. Погладив безвольную голову кошки, он ощутил чувство вины перед Федором. Не просто так она покинула мир живых, и Федор явно приложил к этому руку. Горечь и жалость смешались с неуспевшим рассеяться счастьем от воссоединения с барином. И только сейчас внутри Роди появилось необъятное чувство его долга перед Федором. Тот появлялся из неоткуда, встряхивал хрупкий сельский мирок, и незаметно решал множество проблем. Он верил в судьбу и делал, как она велела, но от этого его помощь не становилась менее ценной. Кошка была его еле заметным продолжением, частичкой самой его сути. Родя не мог объяснить, как он это осознал, но он хорошо чувствовал их связь. И от смерти такого необычного животного становилось непосебе.
***
Лопата тяжело вгрызалась в промерзлую почву. Родя отчаяно и яросно замахивался ею, пытаясь не думать о том, что копает могилу. Борис сидел неподалеку, на открытой веранде. Облокотившись на огромную подушку, он застыл, закутанный в тулуп. Несмотря на предположения князя, хуже ему не стало, жар был легкий, рана затягивалась, а сил заметно прибавилось. У барина на коленях покоилась кошка. Иногда он проходился руками по мягкой шерстке, перебирая в памяти все те разы, что она спасала его от одиночества. Сейчас он чувствовал, что она давала ему силы. Слеза скатилась по щеке, но он поспешил ее стереть.
Вскоре подошел Родя, подхватил животное на руки и отнес к яме. Промерзлые комья земли глухо ударялись друг о друга, и этот звук вызывал мурашки. Поспешно засыпав кошку, Родион захотел скорее вернуться к Борису. Как только он зашел под крышу с неба начали слетать белые хлопья.
— Я верю в то, что она умерла не зря. — тихо сказал Родя.
— Я тоже. — ответил Борис, опустив взгляд на кольцо у себя на руке.
Вдруг стало неуютно. Родион задумчиво смотрел на то, как падает снег. «Все-таки помог» — промелькнула в голове мысль. Если жизнь этой кошки стоила ему жизни Бориса, то Роде было не жаль.
***
Посыльный с письмом прискакал поздно ночью. Выбравшись из чернильной темноты, он дрожащими руками застучал в ворота, готовый вот-вот сорваться на крик. Ему нехотя открыли, пропустили к дому. Взволнованно взбежав по ступеням, молодой черноволосый паренек постучал в двери хозяйской спальни. Какое-то время из-за нее слышалась приглушенная возня, но спустя несколько мгновений кто-то прокашлялся и пригласил войти.
Барин чинно сидел, оперевшись на гору подушек, а рядом с ним, в кресле, устроился взъерошенный Родион. Он старательно приглаживал волосы и вообще выглядел крайне недовольно.
— Что у тебя? — спокойно и отстраненно спросил барин.
— Милостивый господин, спешу сообщить, что сосед ваш, достопочтенный граф Виталий Михайлович Разумовский не болей чем час назад изволил отойти в мир иной. — запыхавшийся гонец изо всех сил пытался подобрать витиеватые слова.
Глаза Родиона округлились от удивления. В сказанное незнакомцем почему-то не хотелось верить.
— Что ты имеешь в виду? Как это «изволил»? Не уж то сам… — подал голос Родя.
— Ах, нет-нет, господин, от хвори помер батюшка.
Комната погрузилась в молчание. Воздух стал гуще и плотнее, словно его наполнили мысли присутствующих. Посыльный думал, достанутся ли ему червонцы за проделанную дорогу. Ведь часто за плохие новости не то что не награждают, а вовсе прогоняют. Родиона накрыла знакомая многим печаль, когда умирает кто-то хороший, но совсем тебе далекий. И грусть кажется неглубокой, ненастоящей, будто акварельный эскиз. И вроде хочется скорбеть, но связь с покойным некрепкая, блеклая, а внутренний эгоизм не видит поводов для печали.
Встретившись взволнованным взглядом с Родионом, Борис произнес:
— Собирайся, мы едем к графине.
В душе поселилось назойливое предчувствие грядущей бури.
