Монстр

Когда холодная вода хлынула ему в уши, Билл не успел даже подумать, что это конец. Последнее, что он услышал — испуганный возглас Виктора в тот момент, когда Генри ударил его ботинком по вцепившимся в ограждение канала пальцам. Ударил настолько сильно, что Билл в первый момент решил, что они сломаны. Пару секунд ему казалось, что он сможет удержаться другой рукой — возможно, Генри и Виктору тоже так казалось, не собирались же они и вправду его случайно утопить — но гладкий камень выскользнул из-под второй ладони вывернувшимся мокрым зверьком, и он полетел вниз, еще не веря в происходившее — перед глазами мелькнула темная арка тоннеля, в который неслась холодная осенняя вода Кендускига — выход на той стороне был так далеко, что казался светлой точкой опрокинутого полумесяца в черноте ночи. Билл помнил судьбу замерзавших в октябрьском океане персонажей «Титаника». Он не думал, что сможет доплыть до луны. Если бы ему удалось вынырнуть прежде, чем течение затянуло его в тоннель, он увидел бы побледневшие лица своих горе-преследователей, озабоченно и даже с некоторым ужасом высматривающих его, наклонившись через перила. Но, так или иначе, дело было сделано. Билл был внизу. Поток в этом месте скручивался, втискиваясь в узкое русло, создавая завихрения и водовороты, затягивающие в глубину — Билл не знал, что даже взрослому человеку было бы почти непосильно противостоять здесь реке, тем более — ребенку в состоянии шока, в тянущей вниз намокшей одежде и ботинках и с поврежденной рукой. К тому же в темноте под аркой у него наступила полная дезориентация — казалось, что у воды вообще исчезла поверхность. Стараясь не вдохнуть преждевременно, он отчаянно боролся, но уже не был уверен, пробивается он наверх или тратит силы на что-то другое — он вполне мог плыть параллельно поверхности реки в этой темноте, напрасно ожидая, что вот-вот пересечет границу, за которой начнется столь необходимый ему воздух. От напряжения в голове начинало звенеть, паника стремительно подступала к сердцу — обычный способ расслабиться и позволить воде вынести себя на поверхность не работал из-за засасывающих на дно потоков, но пробиться сквозь толщу воды, прилагая усилия, не удавалось. Еще несколько отчаянных, судорожных движений — и он почти поверил, что останется здесь навсегда. Почти готов был вдохнуть эту темную, горьковатую от стоков, последнюю воду. Он подумал о родителях — невольно прося мысленно у них прощения за тот ужас, который им предстоял. Потерять второго сына… и в этот момент что-то коснулось его ноги. Что-то большое. «Дно», сначала обреченно подумал Билл, но тут же понял свою ошибку: большое было живым. Оно двинулось — сквозь ботинки он почувствовал только легкий толчок, но почему-то ему представился огромный сом, или дельфин — в Дерри нет дельфинов, в Дерри вообще нет рыб крупнее двадцати дюймов в длину — но сейчас его мало заботили очевидные факты. Рыба поднималась, и он поднимался с ней: поджав ноги, он распрямил их, оттолкнувшись от невидимой рыбьей спины — и задохнулся не от воды, а от воздуха, хлебнув его слишком, невозможно, сладко, чудовищно много. Вместе с воздухом в него хлынуло счастье — дикое, древнее ликование, которое известно всем, кто ухитрялся когда-нибудь ускользнуть, проскочив по самому краю смерти — только на миг он испугался, уже остаточным испугом, что у него не хватит сил ни плыть, ни удержаться на воде — и снова бы ушел вниз, уже от этого страха, но распрямленная рука легла на гладкое, мокрое, похожее на натянутый на дожде кожаный тент, за что можно было если не держаться, то опереться и позволить нести себя к серпу арочного света на противоположном конце подземного хода, и он засмеялся бы и одновременно заплакал от облегчения, если бы не вынужден был только дышать, дышать и снова дышать, стараясь не закашляться и не сползти с этого гладкого, живого и мокрого, к которому он привалился левым боком и которое, к счастью, неторопливо дрейфовало рядом, как таинственный моби дик рядом с тонущим, цепляющимся за него кораблем. Билл был не один и ему было все равно, что будет дальше — это чувство захватило его, как полет. Он чувствовал чужую озадаченность этим чувством, но при всех усилиях, он не мог заставить себя испугаться. Контраст между тем, что только что чуть не случилось, между этим бессмысленным, что только что ждало его в темноте, и их чудовищной детской страшилкой, был настолько разительным, что ощущения перестали подчиняться сознанию, словно вырвавшись из контролируемой зоны. Контролируемой кем-либо из них. Определенные эмоции из него можно было выжать, но это были бы совсем не те эмоции. Совсем не те. «Хочешь повеселиться, Билл? Полетать?» «Я уже лечу», — мысль была подобна соревнованию. Арка сияла так близко — он едва успел подумать, что произойдет, когда они выплывут на освещенное пространство вдоль дороги, почти в центре города, где неизбежно кто-то будет и… и справа открылось ответвление, ведущее в полную темноту. Он зажмурился со стукнувшим потерянно сердцем, но выпускать убийственную опору было бессмысленно. «Хоть бы попытался», — хихикнуло в голове постороннее. Билл мог бы проклясть сейчас свою гордость, из-за которой он решил, что позорно демонстрировать страх, вступая в игру — и ему тут же услужливо и кстати подбросили картинку, как он просто выплывает из-под арки и карабкается наверх по склону, стараясь не оглядываться назад. «Лживый ублюдок», — отпарировал он картинку без настоящего гнева. Потом уже его собственный разум подкинул идею о том, что он все еще тонет в водовороте, переживая предсмертную галлюцинацию. «Длинною в жизнь», — фыркнуло существо. И да, последняя идея была абсурдной. Билл молча — внутренне молча — вглядывался в темноту, в которой они плыли. Впереди не было никакого заманчивого выхода, хотя сама темнота, когда его глаза немного к ней привыкли, как выяснилось, была не такой уж плотной, скорее, напоминающей темные предзимние сумерки. Он вспомнил о зиме и понял, насколько замерз. «Это ненадолго», — подумали одновременно они оба в унисон, и Билл рассмеялся, — более неуместно, чем. — Тебе так удобно? — съязвил он. — Рыбы, вообще, не разговаривают. «Это тоже ненадолго», — прояснили ему, и он почувствовал, что движение ускорилось. Стены, первоначально неровные и изрытые, все больше напоминали коллектор, и действительно, скоро он смог нащупать дно ногами, а потом и рукой. «Вставай». Выпрямившись, Билл сделал несколько шагов вперед. Вода плескалась чуть ниже врытой в землю трубы. Видимо, это была та часть подземных коммуникаций, которая вела не вниз, к Пустоши, а на холмы. Или с холмов. Он влез на сухое место и обернулся, ничуть не удивившись Пеннивайзу, неторопливо поднявшемуся следом. Билл смотрел на него без сожаления, хотя его трясло от холода, и да, наверное, это был нервный озноб. Но испытывал он скорее что-то вроде любопытства. Радостного-твою-мать-любопытства, скажем так. — Тебя все устраивает? — не без некоторого раздражения поинтересовалось чудовище. Билл обхватил себя руками. С левой, помимо воды, стекала кровь — в воде кровь не останавливается, как же он мог забыть об этом. Пеннивайз смотрел на него и его взгляд ощутимо тяжелел, как будто внутри монстра распрямлялась пружина. Билл вздохнул. — Ты спас мне жизнь. Клоун уставился на него с оторопью, которая могла вызвать улыбку. — Чтобы тебя сожрать вообще-то, ты ничего не путаешь? «Для того, чтобы напугать меня тем, чем ты привык всех запугивать, нужно, чтобы ты не имел к этому отношения», — тень растерянности, Билл ее чувствовал. Пеннивайз не нападал в своей обычной истерической манер только потому, что отлично все понимал, подлая телепатическая тварь. Биллу парадоксальным образом даже захотелось извиниться. За доставляемое неудобство.  — М-м-можешь, — это не было его обычное заикание, просто зуб на зуб не попадал от холода. — М-о-ожешь сожрать мое мясо, раз не получается сожрать страх, — он все же отвел взгляд, когда произносил это. Он не был уверен, является ли страх просто способом поймать добычу. Джорджа Пеннивайз скорее соблазнял корабликом, чем пугал. Но он понятия не имел, какую часть темного пиршества монстра обычно составлял ужас жертвы. Ему представился бутерброд, украшенный зеленью– петрушка, укроп, кусочек помидора. Пеннивайз смотрел на него, не моргая — Билл видел сейчас то, что его брат видел раньше в водостоке. Но Джордж был слишком маленьким, чтобы оценить неприкрытый голод. Голод под фиговым листочком. Ничего от человека, кроме маски. Слова, его слова — тоже маска. И сейчас она ему не нужна. Мысли путались. — Невежливо думать о присутствующих в третьем лице, Билл. Билл завороженно проследил, как шевельнулись произнесшие это губы — нижняя темнее и больше, капризно выгнутая, как у младенца, который требует леденец. Имитация и выглядела имитацией — так, если бы человеческим эмоциям пыталась подражать кукла на деревянных шарнирах. И этот тяжелый, весящий с каждой минутой все больше золотой взгляд, обездвиживающий сердце и заставляющий холодеть желудок — звёзды или солнца перед вспышкой, приближающиеся, летящие на него — не то, что можно познать, не то, чем можно управлять, что-то живущее по своим, особым законам, что-то не отсюда настолько, что становилось… жутко? «Он запугивает меня». — Ты морочишь мне голову, — сказал Билл, вдруг опомнившись, нелепо обвиняющим тоном — сообразив наконец, что клоун подстраивает свое поведение под образы, подсмотренные в замочную скважину его собственного сознания, пытающегося даже сейчас, в очевидно последние минуты, нащупать ответ на идиотский вопрос «что это». Что он такое. Оно. Разумное? Способное шутить? Тигр за маской? Есть ли там вообще кто-то — или это ничто, обретшее очертания, только отзеркаливая его разум? Пустота, обладающая лишь видимостью? Ничего кроме острых зубов и прожорливой глотки? Черная дыра вселенной, глотающая миры? Билл представил себе что-то вроде огромного насекомого — чужеродное равнодушие, сравнимое лишь с той затягивающей его вниз водяной воронкой… и понял, что его опять троллят, подкидывая вариант, который он сочтет наихудшим. «А на самом деле?» — неуёмно и неумно спросил он. — «Какая сейчас разница, что тебе стоит — скажи?» — и тут же понял, что Пеннивайз добился своего: он боялся, еще как боялся вылезшего с изнанки Дерри чудовища, того момента, когда мясистые яркие губы растянутся в нечеловеческой ухмылке, обнажая множество острых зубов, момента, когда монстр бросится на него — о, он хорошо помнил стремительность, с которыми нападало это подобие землетрясений в особо форс-мажорные мгновения, с какой легкостью вырывало из жертв окровавленные куски… он помнил рассказы Неудачников, чудом успевших спастись — его только удивляло, что Пеннивайз еще не приступил к этой части общения, которое он практиковал с жителями города. Может, он хочет добиться сначала психологического… удовлетворения? Билл мечтал бы сейчас свернуться калачиком, прикрыв шею. Желательно, превратившись при этом в ежа. Когда Пеннивайз сделал встречное движение, он едва не отпрыгнул на целый метр. Клоун захихикал. Удлинившаяся рука потянулась к Биллу, но того, что Пеннивайз сделал, тот не ожидал: монстр, как маленького, пощекотал его по животу. — Ччерт, — Билл отпрыгнул еще дальше — бесполезно. Рука дотянулась до него с новой порцией щекотки. Пеннивайз развлекался, отлично видя, что Билл ждет, когда белую перчатку прорвут когти. — Все-таки просто сожрать — этого тебе недостаточно, — вслух сделал вывод Билл, прощупывая почву — любопытство, смешанное с непонятными позитивными эмоциями, никуда не делось, несмотря на страх. Чувства походили на слоеный пирог. Если эмоции клоун имитировал, то что же скрывалось за имитацией? Всего лишь немного другие реакции? Кто был на том конце коммутатора? У Пеннивайза было достаточно возможностей, чтобы Билл побежал от него, как мышь от кошки, сломя голову, из одной иллюзионной ловушки в другую. Но, в общем, Оно не ошибалось с методами воздействия: внезапно схватившие Билла за запястье раненой руки пальцы испугали его больше, чем все грандиозные развернутые физичные картинки калейдоскопа ужасов. Клоун слегка дернул его на себя, выводя из заторможенности видений. Зрачки Билла расширились, когда неторопливо, не отрывая от лица Билла желтых — как только столько золота держится и не вытекает из этих глазниц? — глаз и спокойно совершая то, о чем Билл успевал подумать. Когда мягкий влажный рот клоуна обхватил израненные пальцы, посасывая кровь, как младенец молоко из бутылочки, Биллу показалось, что сейчас он потеряет сознание. Пеннивайз довольно сверкнул глазами и глотнул, причмокивая и засасывая его ладонь — теперь рука Билла оказалась между его зубов до запястья. «Сейчас он начнет ее пережевывать», — обреченно подумал Билл, потому что эта картинка была следующей среди кадров фильма, прокручивавшегося в этот момент у него в голове. И картинка была очень яркой — настолько яркой, что он перестал чувствовать холод и затылок его взмок от пота. Пеннивайз выплюнул его руку, вытолкнув языком. — Ой, Билли. Я просто решил попробовать, кто из вас вкуснее — ты или твой братик? В эту минуту Билл понял, почему никто не пытался заговорить Пеннивайзу зубы. В буквальном смысле. И почему с ним нельзя было просто разговаривать. Это было все равно что разговаривать с падающим на тебя снарядом или сходящей горной лавиной. Отбивало охоту напрочь. Какая разница, кто именно тебя сожрет? И так понятно, почему чудовище предпочитает охотиться за детьми, хотя при случае не пренебрегает и взрослыми. Не только потому, что дети легче верят во всякую потустороннюю чепуху и их проще запугать или приманить. Билл постарался не озвучивать в голове мысль про более нежное мясо, но Пеннивайз скривил губы с проросшими моментально во рту зубами в довольную хищную ухмылку. — Да, Билл, ты все понимаешь правильно. И какой отсюда следует вывод? — Пальцы в белой перчатке игриво ущипнули за левый бок, чуть пониже выступающих от загнанного дыхания ребер. Оно сделало еще шаг вперед, прижимая Билла к стене. Если он собирался бежать, это следовало сделать сейчас. Но глядя в золотистую подсветку мерцающих огоньков в глазах клоуна, Билл откуда-то — заразившей его телепатией — точно знал: как только он побежит, чудовище бросится на него, перестав сдерживать себя. Мучительно отогнав очередное видео внутри головы, в котором Пеннивайз отрывал от него куски мяса вместе с одеждой, стоило ему броситься прочь, поддавшись неконтролируемому страху, Билл прислонился к стене. Клоун вновь захихикал и вдруг сделал тот мгновенный рывок, которого он боялся: вскрикнув, Билл изогнулся, и зубы клацнули рядом с его животом. Это снова была игра: конечно — в этом он не сомневался ни секунды — Оно успело бы укусить, если бы собиралось укусить, но нервные силы вдруг оставили Билла, и он сполз вниз по бетону, отказываясь поддерживать творимый Оно цирк. Пеннивайз взял его за запястья и потянул вверх — напрасно. Тогда он сел напротив и помахал себе руками Билла. — Ййу-ххууу! — весело сказал он, заглядывая Биллу в глаза. Билл позволил ему поболтать туда-сюда своими руками, словно он сам был не больше чем куклой из папье-маше. На физиономии Пеннивайза появилось искусственно-расстроенное выражение, которому невозможно было бы не умилиться. Если бы не знать, кто он. — Съел? — поддразнил его Билл, не устояв от возможности по-детски применить каламбур. Клоун внезапно стал серьезным. — Еще нет, — сказал он нормальным голосом, без ужимок, — о, если бы Билл знал, что таким голосом он обратился к Джорджи из водостока! — Как видишь. — Так ешь, — разрешил Билл, все равно снова отводя глаза. Это было фантастично, но он стеснялся своего страха — и еще больше стеснялся бы попросить о надежде. Инстинктивно он перевернул руки ладонями вверх — как будто Оно было псом, способным вложить в них лапу. Правая, побывав во рту Пеннивайза, больше не кровоточила. «У монстров целебная слюна». Абсурдная мысль вызвала нервный смешок. Но ему перестало быть смешно, когда обе белые руки, как лапы, и впрямь опустились на его ладони. Шелк перчаток был натуральным. Впрочем, он это помнил по предыдущему разу — когда эти руки удерживали его за шею, зажимая рот и в пародии на ласку гладили лицо, пока Пеннивайз выдвигал их маленькому отряду безумцев свои условия. Какая-то часть Билла надеялась, что они примут эти условия и уйдут… вовсе не из заботы о Беверли и остальных. Вовсе нет. — Билл, — занимательно, это было весьма занимательно, как и всегда, хотел бы он ответить. — Билл. Он разглядывал сухой песок где-то чуть слева от Пеннивайза. Зная, чего тот добивается. — Посмотри на меня. Билл заставил себя поднять взгляд, машинально повторяя вопрос Джудит: — Что, никто не хочет с тобой дружить, Пенни? — теперь, когда он смотрел на клоуна немного снизу вверх — потому что тот возвышался над ним, даже наклонившись к земле, — голова его была чуть откинута, а горло — под идеальным углом для атаки. Он невольно хмыкнул — что было искренним в Пенни, так это очевидное желание насадить человека на вилку, даже не полив соусом, выражаясь фигурально. — Считай это благодарностью за спасение моей жизни, — съязвив, Билл обрадовался, что успел воткнуть эту пустячную иголку. Пеннивайз чуть сильнее прижал кисти его рук к земле — чтобы добыча не вывернулась и не помешала наслаждаться обедом, осознал Билл, и все инстинкты внутри него разом на все голоса заговорили о бегстве, и только с огромным трудом удалось подавить желание — столь же естественное, сколь и унизительное — начать изо всех сил вырываться, выкручивая запястья, в бессмысленной попытке спастись. Зажмурившись, чтобы не видеть приближающихся, как две желтые горящие звезды, глаз, Билл оцепенел, ощущая, как в отвратительном предобеденном жесте шершавый и влажный язык скользит по его шее от ямки ключиц к подбородку — и как в позвоночнике от этого что-то начинает дрожать, подобно сотням крохотных колокольчиков, и звон впускается вниз с током крови в мельчайших сосудах — так, словно он может почувствовать их все. Сами позвонки, да и все кости вдруг стали мягкими, словно глина — отпусти его сейчас клоун, он не смог бы пошевелиться, как будто в близости монстра таился растворяющий яд, проникший в нервную систему и костный мозг. С душой Билла тоже происходило что-то странное: никогда еще, даже в минуты после гибели Джорджи его не охватывало такой растерянности, такого пронзительного, острого чувства надвигающейся потери, так что на глазах выступили слезы — он порадовался, что глаза его закрыты и Пеннивайз не может этого увидеть, и открыл их только справившись с собой каким-то уже совсем запредельным усилием. Ему казалось, что если он не сделает этого усилия, произойдет что-то настолько страшное, что его детский рассудок не сможет этого вместить — он или сойдет с ума, или… он боялся додумывать это «или», помня, как легко Пеннивайзу прочитать все его состояния и мысли. Почувствовав остроту зубов где-то возле виска, он понял, что чудовище все еще играет с ним, как играло с Эдди, — играет, провоцируя на проявление отвращения и ужаса, на очередную попытку защиты. Плавные, нечеловеческие, бесшумные, кажется, не способные задеть воздух движения, с которыми клоун, как всегда, то отстранялся, то приближался, не имели аналогов в человечьих реакциях. Оно словно скользило сквозь молекулы, и в то же время танцевало, в этом было что-то такое, на что должно быть запрещено смотреть людям — потусторонняя, чуждая, ослепляющая ужасом красота, открывающаяся за нелепой, пританцовывающей, размалеванной гримом и кровью пародией. И каждое движение должно было добавлять Биллу горькой уверенности в окончательном итоге. Насколько помнил Билл, Пеннивайз обожал такие развлечения. Когда Оно охотилось за ними в тоннеле в тот знаковый день, в котором они всей командой двинулись выручать Бев — что стоило монстру отгрызть голову Стэну, благо та уже полностью поместилась между уродливых зубов? Оно понадобилось бы только слегка сжать челюсти и… Но Стэн отделался ужасом и царапинами на щеках. Существо из мрака и тогда точно так же играло с ними, демонстрируя свою власть. Были ли они для Оно хоть в малейшей степени опасны — или с самого начала просто шла игра в поддавки? Если вдуматься, сколько раз они были на волоске и сколько раз удалось Пеннивайзу их испугать и застать врасплох, странно, что никто из них не погиб этим летом. Логичный и малоутешительный вывод, насколько ничтожную угрозу для чудовища на самом деле представляет их магический «круг», напрашивался сам собой. Как и вывод, что игра для Пеннивайза важней, чем голод. Но… почему игра велась только с детьми? Возможно ли, что чудовище из-под Дерри само — всего лишь ребенок? Соблазняющий, как темная ипостась Питера Пэна, детей обещанием полета? Эти воздушные шарики, непременно поднимающиеся вверх… Билл моргнул. По виску и шее что-то текло — кровь, смешанная со слюной чудовища. Внутри непонятная ему самому, не имеющая ничего общего с физической боль становилась нестерпимой: ощущение, которое мог бы испытывать человек, который смотрит на горную гряду, залитую закатным солнцем, в то время как в его глазах вот-вот померкнет свет. Никакие клоунские ужимки не могли бы сейчас привести его в чувство. Пеннивайз всматривался в Билла, понимая, что тот, будучи убежденным в том, что от смерти его отделяют в лучшем случае секунды, совершенно, ни в малейшей степени не осознает, что его детские пальцы сейчас стискивают белый шелк перчаток едва ли не сильнее, чем прижимает ладони Билла к земле клоун. Ему нравилось — и не нравилось — то, что он видел. Телепатия была преимуществом, но то, что отзеркаливал ему Билл, само оказывалось приманкой, к которой он не знал, как подступиться. Приманкой, завораживающей его так же, как людей завораживали мертвые огни, погружая в подобие созерцательного гипнотического транса. Хотя его-то точно ничто не принуждало: он чувствовал, что спокойно может проигнорировать все эти усложненные вещи и просто погрузить зубы в пищу, которая из глупой гордости даже не пыталась ускользнуть. Но почему-то это желание не несло в себе обыкновенного удовлетворения, оно пугало, пугало, словно за ним оказывалось… что-то вроде встречного монстра, что-то вроде того, чего боятся взрослые, чей страх ему никогда не нравился, никогда. Возможно, он стал слишком привязан к Дерри, он влиял на Дерри, но и Дерри стал влиять на него. Влияние означало зависимость. Возможно, его общение с детьми отдалило и смягчило этот момент, может быть, он и общался с ними для того, чтобы как можно дольше не сталкиваться с тем, с чем столкнулся сейчас. Детская психика и детское воображение были совершенно безопасными в этом смысле: дети верили в свое бессмертие и в монстров, этого было достаточно. Взрослые пугались невкусно и тягостно, взрослые оказывались слишком сложны — сложны, как разветвленные лабиринты тоннелей под городом. И над всеми их довольно унылыми и скучными опасениями и страхами, — за всеми ними, — стоял главный — тот, который Пеннивайзу не под силу было ни воссоздать, ни визуализировать: страх, который возникает не из-за наличия монстра под кроватью, а из-за его отсутствия. Сожрать Билла было легко, но ему определенно не нравилось то, что он видел впереди: во всех версиях «потом» и « дальше» таилось что-то, от чего воздух застревал в несуществующем горле, зона нереализуемых потребностей, неосуществимых желаний, чужеродных его деятельной сущности, чумная зараза тоски, от которой взрослый напивается до белой горячки, или перекидывает веревку через балку, или подносит к виску ствол. В жизни Пеннивайза никогда не было неосуществимых желаний, хотя он без стеснения и с искусством ярмарочного ловкача манипулировал всеми возможностями, которые предоставляла способность проникать в человеческую психику. По сути, монстр был самым счастливым — единственным абсолютно счастливым созданием в Дерри — счастливым и органично эгоистичным. Понятия «одиночество», «страх», «рефлексия» не имели к нему отношения так же, как к Бену до встречи с неудачниками не имело отношения слово «друзья». Билл бессознательно поднес к глазам Горгоны зеркало, обращающее ее в камень — Пеннивайз определенно ощущал свет мертвых огней, светивший ему в лоб, словно электрический фонарик какого-нибудь заблудившегося в тоннелях рабочего. Как минимум, это был неприятный эффект. И он постарался переключиться на что-то более приятное и близкое: на страх, кровь, на безнадежность и отчаяние, терзающие его добычу — надежнее острых когтей и зубов, хотя там и таилась ловушка, и сам он оказывался в роли пса, которого несмысленное человечье дитя, не желая того, тем не менее раздражающее и почти больно гладит против встающей дыбом шерсти. Потому что отчаяние Билла только отчасти было отчаянием ребенка. Ребенка, от которого в комнате заперлись родители, в то время как из-под его кровати выползает монстр. Ребенка, получившего невероятную, первую в жизни двойку. Ребенка, глядящего на мигалки увозящей бабушку скорой и верящего, что бабушку съел волк, пока отец уверяет, что она поехала навестить родственников. Ребенка, который видит несущегося за окнами Короля Дикой Охоты, в то время как мать, ничего не замечая, разливает чай. …Подзывающего его к себе Короля. Но насколько ребенку может быть известно, что вещи состоят из песка, просыпающегося сквозь пальцы? Что колесо нельзя повернуть обратно, что люди потеряны среди горьких ветров осени, что все, кого мы любим, исчезнут под аркой тьмы, а любое мгновение, как бы ни было оно прекрасно, не повторится больше никогда таким, каким кануло в вечность? Насколько это нормально для ребенка — чувствовать, что все дарованное уже исчезло, все пойманное упущено и ветры дуют из могильных дыр под холмами в еще большей тоске? Возможно, именно смерть Джорджи сделала Билла взрослым. Пеннивайз лизнул уголок глаза, в котором скапливалось соленое море, прижав зубы к лицу Билла. На вкус отчаяние было как свет. В нем было слишком много не того, о чем полагалось тосковать перед тем, как исчезнуть — слишком много Дерри, канала, облетающих деревьев на Пустоши и самого Пеннивайза. Дети обычно не тоскуют о том, что вызывает тоску — но Билл тосковал о ветрах, вызывающих шторм, о сплетении зимних голых ветвей над пустым бесплодьем, о чудовище, которое он оставлял в Дерри погруженным в бесконечное одиночество подземелий. Что-то проскальзывало во всем этом — что-то, заставляющее замереть, та иголка, о которой говорила Бев, что-то, до чего Пеннивайз не мог дотянуться толком, без чего Билл не представлял свое существование, для чего не находилось определений и чего нельзя было коснуться даже вскользь, уже не говоря о том, чтобы сожрать или выпить. Клоун раздраженно щелкнул зубами. Даже то ощущение, что вот-вот может произойти что-то непоправимое, чего нельзя допустить, чтобы мир не перевернулся окончательно, он умудрился подхватить, словно Билл был источником вируса, — ощущение, которое и пугало и притягивало, пробуждая неведомое прежде самоубийственное любопытство. Пеннивайз чувствовал себя ребенком возле замочной скважины, женой Синей Бороды, боящейся и желающей повернуть в замке ключ — за время, проведенное вблизи своего «корма», он прекрасно изучил человеческий фольклор и при желании мог бы рассказывать младенцам тысячи сказок, сидя у колыбелей. Прежде чем сожрать этих младенцев, разумеется. И сказки, которые он мог рассказать, были бы… во многих случаях с авторской концовкой. Но такой среди них не было. И опыта, как поступать, тоже. Оставалось отложить исследование непознаваемого и вернуться в какой-то внятный сценарий.