Блеск темных клавиш на белом холсте.

Я сильно извиняюсь за столь длительную задержку, дорогие читатели. Но я уже полностью вернулась и готова оседлать эту историю с новыми силами! Приятного прочтения: 333 Дни летели с огромной скоростью, разгоняясь с каждым мгновением все сильнее и сильнее. Серая обыденность стала практически незаметной, в заботах и завалах проходили будни, и казалось, что все дела мира свалились на хрупкие плечи подростка. Прошло всего две недели после того, как Аллен написал Канде песню. Две недели тишины и спокойствия. Две недели безмерного счастья и свободы. Две недели эйфории и глупых улыбок, совмещенных со страстным шепотом нежных губ, мечтательным взглядом и пониманием того, что жизнь, наконец, больше не будет приносить «сюрпризы». Аллен лениво просматривал предложенные варианты обложки нового диска, записанного вместе с одной из популярных групп Англии. Если быть честным — работать совершенно не хотелось. Хотелось бросить все к черту, оставить в душном офисе Тики — пусть сам разбирается с оформлением, подписывает какие-то бумаги, делает демо-записи, сверяется с тем или иным списком приглашенных на ту или иную вечеринку в честь пиар-компании. Аллен просто хотел остаться один. Ну, относительно… Один в его понимании — он и Канда, можно еще и, конечно, приписать пару моментов определенного характера, за которые любой порядочный школьник определенно получил повешение кровяного давления… «О Господи, — мысленно простонал Уолкер. — До чего докатился. Нашел о чем думать…» А подумать было над чем. После того вечера, отношения с Кандой если и не наладились так как хотелось бы самому подростку, то, определенно, сдвинулись с мертвой точки. Ну, да, конечно. Хотя Аллен до сих пор смущался того факта, что иногда их разговоры с художником переходили черту дозволенного и вступали на новый уровень — оправдываться Аллен не любил, но и скрывать следы своих отношений с Юу он тоже не собирался. Просто он боялся. Боялся того, что не поймут, не примут и… хотя брат бы сказал, что Уолкер-младший ведет себя глупо (что и было правдой на самом деле), но Аллен ничего с собой поделать не мог: юркий червячок страха перед неизвестностью намертво засел в сознании и уходить, похоже, не собирался. Да и основания остаться у него были, что ни на есть, самые железные, так что страх медленно и мучительно сжигал весь запал счастья пианиста, стоило только тому задуматься о чем-то подобном. — Ты так и будешь смотреть на эти ромбики? — недовольно пробурчал Джасдеро, сверкая белозубой улыбкой. — Может, уже выберешь, наконец? Три дня решиться не можешь, как девственница перед первым сексом. Аллен тут же порозовел и нервно сглотнул, а сидящий рядом Деббито довольно засмеялся, наблюдая уже привычную картину: явно смущенный Уолкер и пускающий пошлые комментарии в адрес юного дарования Джасдеро. — Придурок, — пробормотал Уолкер, откладывая журнал с образцами обложек в сторону. Руки подростка сами потянулись к стоящей чашке с зеленым чаем (спасибо Канде — приучил), и Уолкер, явно не задумываясь над ответом на весьма щекотливую реплику, будничным тоном произнес: — Да и не девственник уже. Выражение братьев было непередаваемым. Джасдеро выронил из рук веер, сделанный из копии договора, чьи многочисленные листки лежали на столе в беспорядке, а Деббито чуть было не свалился со стула. Аллен тяжело вздохнул и, поняв, что ляпнул, уткнулся в чашку. Краска вновь нашла на его щеки, придавая ему до одури невинный вид. — О, какими речами ты заговорил, мой юный друг, — сладко пропел Джасдеро, когда шок понемногу отпустил его. — А что еще наша няша знает, а? Аллен решил, что ему лучше держать язык за зубами — мало ли что еще он неосознанно скажет. А с Джасдеро потом станется — растреплет всем и вся, что даже никто не успеет заметить, как быстро это случилось. Парень пошловато улыбнулся и, подойдя ближе, нагнулся над столом и покровительственным тоном прошептал: — Как ее зовут? Уолкер упорно молчал, не совсем понимая, какое, вообще, ему дело до того, что там у него в личной жизни. Да если бы он даже встречаться с Тики стал, какая в этом разница?! Подросток просто не понимал. В его голове не укладывалось такое, на первый взгляд, простое понимание истины, что лежала на поверхности человеческих отношений, и поэтому пианист никак не мог понять столь резкого (и даже пошлого, на взгляд Аллена) интереса к неким моментам своей жизни. С людьми всегда так. Они тихо, практически незаметно лезут тебе под кожу, сдирая ее с кровью, и боль от этого сладким током течет по телу, принося толику радости нашему самолюбию; они пробираются настолько глубоко в сердце, душу, что и сомнений не остается в том, что так и нужно — глупо и бессмысленно противиться неизбежности. И тонким червячком, тонкой струйкой морозной свежести скручивается внутри в крепкую спираль, разрушить которую, на первый взгляд, так сложно, то чувство детского восторга, вся та радость, что плещется через край каждый раз, стоит только тому или иному важному человеку приблизиться…. — Аллен, солнышко, — Деббито улыбнулся, чуть приподнимая уголки губ, — кто та прелестная дама, что пленила твое юное сердце и заставила тебя попрощаться с детством? Он явно издевался. Джасдеро, услышав слова брата, не выдержал: секунда — и кабинет заполнил его громкий, немного надрывный смех. Уолкер нахмурился. Мальчику явно не нравилось такое к себе отношение. — Придурки, — тихо пробормотал он, поднимаясь. Схватив многочисленные эскизы, он быстро направился к выходу, напоследок осадив пыл парней: — Работу никто не отменял. *** Тихо постучав, Уолкер в нерешительности замер перед дверью Микка. Казалось бы, так просто — взять и войти в кабинет, сообщить о том, на каком варианте остановился пианист, и гордо удалиться, стараясь не обращать внимания на весьма пристальный взгляд начальника, что бросал на своего подопечного Тики, при каждом удобном случае. Когда Тики так смотрел на него, Аллену казалось, что его поливают грязью. Жидко-вязкой, серой и тухлой. Она проникала под одежду, пачкая белоснежные рубашки, превращая их в безобразные полотна, и чувство ненависти к самому себе сжигало его изнутри, заставляя полыхать и без того неспокойное сердце огнем недоверия и мелкой ярости. Грязь смешивалась с его кровью, и полученная смесь была подобна яду: медленно убивала, отравляя все органы один за одним, и ничего изменить было нельзя. Уолкер чувствовал ее привкус во рту, и рвотные позывы сдерживать приходилось из последних сил, стараясь выглядеть достойно. И ему казалось, что он сам утопает в этой грязи. Тонет, тонет, и вязкая жидкость затягивала подростка все сильнее, и он думал, что когда-нибудь холодная тьма с серыми оттенками станет его могилой. Это было неспроста. У Аллена промелькнула мысль о том, что руководитель обо всем догадывается. О том, что происходит с мальчиком вне стен студии. И от понимания этого на душе становилось тоскливо. Краски вмиг меркли, теряя свою привлекательность, и Аллену казалось, что он подвешен за веревочку, как кукла, а мастер только и ждет удобного случая дать команду своей марионетке. Только вот что-то ниточка оказалась с сюрпризом. Жгла, впивалась в нежную кожу у основания шеи, и подросток даже не мог пошевелить руками — тело словно парализовало. Аллен тяжело вздохнул, провел слегка дрожащей рукой по волосам, слегка касаясь кончиками пальцев кожи лица. Закусив губу, он вновь поднял руку, и в этот момент дверь распахнулась, выпуская из душного кабинета Микка незнакомого черноволосого парня. — Простите, — Уолкер отодвинулся в сторону, давая незнакомцу возможность пройти. — Ничего страшного, — приветливая улыбка озарила смуглое лицо, а в карамельных глазах появились искорки интереса. — Бывает. А господин Микк сегодня здесь? — поинтересовался юноша, оглядывая маленькую приемную взглядом. Уолкер недоверчиво уставился на парня, смешно хлопая глазами. — А его что, нет? — глупо поинтересовался он, бросая мимолетный взгляд в кабинет. — Неа, — улыбнулся черноволосый, подходя ближе. Аллен смог разглядеть тонкий шрам на переносице, что придавал этому улыбчивому парню некий шарм и таинственность. — Я его целых два часа прождал, представляешь? — Странно… Тики обычно никуда не выходит в это время, — пожал плечами подросток. — Интересно, куда подевался… Он осторожно прикрыл дверь кабинета, прошелся до дивана, что стоял у стены, и, вздохнув, сел. Тонкие пальцы осторожно перебирали документы, а серый взгляд бездумно блуждал по расплывающимся строчкам. В голове у него была каша: мысли все сбились в кучку, и каждая из них была страшнее, чем самый ужасный кошмар пианиста. Нет, так больше продолжаться не может. Аллену не хватит сил выдержать эту искусную пытку. Из него словно выкачивали всю положительную энергию, все эмоции, что огромным коктейлем бились в нем, подобно просыпающемуся вулкану, и на душе мгновенно становилось мерзко, холодно и одиноко. Еще чуть-чуть и он сорвется. Хрупкий мост его душевного равновесия под напором тяжелых плит просто напросто треснет, и трещины эти будут огромны, похожие на брешь, от которой частичка души начнет угасать, умирая. -…заканчивается? — тихий голос черноволосого незнакомца вывел Уолкера из задумчивости. — Вы должны закончить работу — я не за это вам плачу, мистер Кавалетти, последнюю реплику парень произнес практически шипя. Ему явно не нравилось то, что ему говорили на том конце телефона. Аллен нахмурился. Глядя на этого юношу, у него внутри что-то болезненно сжалось, сердце дрогнуло, будто бы мучаясь в предсмертной агонии, и по телу прошлась мелкая дрожь. Во рту было необычайно сухо. С ним творилось что-то неладное. Может, это от переутомления? Сознание постепенно не выдерживало такой нагрузки, и тело начинало медленно угасать, а это состояние — первые признаки неизвестной болезни. Ему просто нужно перестать думать так много, и все вернется на круги своя. И тогда, может быть, при виде незнакомого парня у него не будет такого удушающего чувства, словно Уолкера лишили воздуха и положили на раскаленные угли. Парень, тем временем, закончил разговор и теперь направлялся прямо к сидящему Аллену. На его лице вновь была приветливая улыбка, а глаза сияли кристалликами ярчайшего цвета, отчего мальчику показалось, что этот юноша будто бы светится изнутри. Таким теплым, и, одновременно, немного холодным, но притягательным светом. — Не занято? — спросил он, кивая на свободное кресло рядом с Алленом. Глупый вопрос. Особенно если учесть тот факт, что в приемной они совершенно одни. Аллен пожал плечами, из-под седой челки глядя на тут же присевшего парня. Неприятное чувство усилилось, и подростку хотелось спрятаться от взгляда его глаз, что проникали в самую душу, будто бы пытаясь вырвать кусок побольше. Тишина давила на виски, мерзким осадком оседая вокруг и утягивая на дно, в темную бездну, манящую холодом и чувством всепоглощающего ужаса. Перед глазами резко поплыло, и, зажмурившись, Уолкер втянул носом воздух, пытаясь ослабить давление ненавистной тишины. Ему казалось, что комната стала резко сужаться, и стены подбирались к нему все ближе и ближе, грозя раздавить хрупкое тело. Предметы будто увеличились в размерах, стали похожи на страшных монстров, которых, по обыкновению, боятся все маленькие дети, считая, что такие уродливые твари обитают у них в шкафу или же под кроватью. — А ты тоже здесь работаешь, да? — незнакомец вновь попытался завязать разговор. Аллен был ему благодарен — от голоса черноволосого парня глупое наваждение спало, и тонкие цепи страха ослабили свою сильную хватку. Даже дышать стало легче. — Ага, — тихо произнес мальчик, потирая виски и пытаясь успокоиться. Один, два, три, четыре… Словно замедленный механизм ускорил свою работу, приближая мгновение взрыва. Мир окрасился разноцветными бликами, больно ударяя по глазам, голос охрип, и пианист словно разучился говорить. — Меня, кстати, Алма зовут. *** Она спала, когда он смог, наконец, закончить свою работу. Свернувшись калачиком на старом, потрепанном от времени кресле, Линали укуталась в шерстяной плед и мирно посапывала сном младенца. Лави невольно улыбнулся, глядя на девушку, и вновь волна тепла поднялась откуда-то снизу, согревая усталое тело. Робкими касаниями, практически незаметными, оно прикоснулось к коже, подобно бархату, и все те же крылья такого крохотного, хрупкого счастья расправились у него за спиной. От нее исходил такой свет, что Лави казалось, будто бы весь мир может ослепнуть, взглянув на нее. Странное чувство. Новое, неизвестное и пугающее. Но такое манящее, такое желанное, что не испытывать что-то подобное просто уже не представляется возможным — лишь раз коснувшись человеческой души, оно навечно привязало его к себе самой прочной нитью из тончайшего шелка. И у него множество названий, как масок у проклятого Джокера, порой лживых и таких устрашающих, но имеющих одно общее значение. Одни считают это чувство любовью, другие — одержимостью, третьи — зависимостью, а четвертые, отказавшиеся от всех мирских благ и забот, — блаженством. И Лави не понимал, к каким людям следует отнести себя. Ведь… к нему подошло все перечисленное, и от понимания этого внутри стало невыносимо жарко, словно он горел в костре собственных эмоций и чувств, что в один миг вспыхнули алым пламенем. Парень осторожно подошел к спящей девушке, присев рядом с креслом на маленький пуфик. Будить спящую Музу не хотелось, но реальность была непреклонна к его мольбам, что сотрясали все его естество, стоило только ненавистному телефону раздаться еще одной трелью. Тусклый свет ночника падал на ее лицо, и упавшие черные пряди челки отбрасывали тени на бледную кожу. Дыхание было ровным, веки Ли трепетали, отчего казалось, девушка сейчас откроет глаза, уголки ее губ приподнимутся и на лице возникнет такая очаровательная улыбка, от которой внутри что-то громко лопалось, искрилось, а ток счастья и легкого возбуждения проходился по сосудам, разгоняя кровь сильнее и сильнее. Он поднял руку и, стараясь не шуметь, осторожно придвинулся чуть ближе. Воздух в легких закончился, и рука его дрогнула, так и не достигнув своей цели. А еще через секунду Линали проснулась и неуверенно, робко улыбнулась, и свет ее фиалковых глаз проникал в самую душу, будоража воображение. — Привет… — хриплый голос девушки вывел парня из оцепенения. — Извини, я уснула. Она села, натягивая плед себе на плечи и слегка ежась. Замерзла. Рыжеволосый юноша поднялся, шумно втянув носом воздух. Напряжение тонкими ниточками сковывало их двоих, притягивая каждый раз все ближе и ближе друг к другу. — Ничего страшного, — на его лице появилась улыбка. Достав из шкафа теплое одеяло, он накинул его на хрупкие плечи девушки и вновь сел рядом. — Так ведь лучше? — Да, спасибо. Он не знал, что говорить дальше. Не знал и все. С ней было не так, как с другими его девушками. С другими ему приходилось вечно держать себя в давно приевшейся, но никому не нужной роли веселого шалопая — парня с громким смехом, пошлыми шуточками и озорными глазами. С Линали же хотелось совершенно другого. Она была иной, словно сошедшей со страниц исторических романов, в которых девушки были представлены физически слабыми, но сильными душевно. Она была похожа на нежный, не до конца раскрывшийся бутон невиданного цветка, чей аромат сводил многих представителей человеческой расы с ума, заставляя их совершать совершенно безумные поступки, о которых потом никто никогда не жалел. Ее красота — не внешняя, а внутренняя, красота души — просто не могла не радовать глаз, и ее хотелось запечатлеть навечно, донести до каждого, при этом говоря, что обращаться с подобным алмазом стоит бережно, иначе хрупкость этого не ограненного камня могла быть разрушающей. Линали была прекрасна в своем таком воплощении… — Я, наверное, пойду — поздно уже да дождь закончился. Спасибо тебе, что приютил, — китаянка поднялась, бережно складывая спальные принадлежности. Лави встрепенулся, немного глупо улыбаясь. — Не за что. Тут кстати, — он порылся в карманах, ища злополучный телефон, — ты в прошлый раз забыла, а я… так и не смог тебе его нормально отдать. — Юноша протянул его ей, стараясь не смотреть в фиалковые глаза. — Тебе звонили, кажется… Линали взяла в руки телефон и закусила губу. Затем быстро наклонившись, девушка осторожно коснулась губами щеки парня и также быстро распрямилась, вновь улыбнувшись: -Спасибо. Ты во второй раз спасаешь меня. *** — Бак уже все бумаги подписал. Выставка будет проходить в Милане, в одной очень престижной студии. Ну же, Юу, соглашайся! — Лави буравил взглядом нахмурившегося брюнета, снова и снова объясняя ему причину, по которой тот должен дать свое согласие использование его работ. Канда чуть ли не зарычал, сжимая чашку с чаем. Зеленая жидкость расплескалась и, попав на белоснежные брюки, обожгла ноги. — Если вы уже, придурки, все решили, на кой-черт вам сдался я, а? — злобно прошипел брюнет, с раздражением потирая ногу. — Так, для галочки? Лави тяжело вздохнул и откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза. Ну, кто, позвольте узнать, кто сказал ему, что с Юу будет легко в таком вопросе? Знали же наперед, что такая затея бессмысленна. Канда никогда не согласится выставлять свои нынешние картины, будучи уверенным в том, что его «мазня теперь не стоит и фунта». Знал бы он, как ошибался… После того, как мир потрясла новость о том, что юный художник несмотря на свой недуг продолжает заниматься любимым делом, все стало с ног на голову. Людей, желающих посмотреть на удивительные картины искалеченного судьбой таланта, с каждым днем становилось все больше, и Бак, уставший от постоянного напора со стороны любопытных журналистов, ценителей большого искусства и просто любопытных обитателей планеты, наконец, согласился на проведение выставки. Помещение им любезно предоставили не пойми откуда взявшиеся спонсоры, которые, несомненно, надеялись таким образом заработать на подобном мероприятии, все приготовления к проведению сего идиотского представления шута, как окрестил про себя это мероприятие Лави, были закончены, и теперь оставалось дело за малым — доставить картины в нужное место. А для этого было необходимо согласие самого мастера. Отчасти Лави понимал Канду. Японец ни за что не стал бы предметом всеобщего обсуждения, потому что такое для него просто отвратительно. Каждый, кому не лень, будет перемывать ему косточки, временами насмехаясь и смотря при этом на него с презрением, превосходством и, таящейся в глубинах многочисленных глаз, жалостью. Со всеми теми эмоциями, которые Канда просто не принимал по отношению к себе. Люди — эгоистичные существа, и для них радость смотреть на что-то подобное. Таких, кто будет восхищаться этим невероятным поступком, практически не осталось на планете. Мир прогнил и с каждым днем разрушался все сильнее, превращая былую реальность в жалкое подобие утопии, от которой просто выворачивает наизнанку. С другой же стороны Канда не хотел тешить себя никому уже не нужной надеждой на то, что когда-нибудь все может стать как прежде. Что Юу когда-нибудь снова может увидеть окружающую действительность, рисовать, полноценно воплощая свои желания на полотне, не волнуясь о том, что теперь его картины не будут похожи на рисунки пятилетнего малыша, взявшего в первый раз в руки карандаш. Хрупкий мост, который только построился, связывающий Юу с новой жизнью снова может рухнуть, и тогда последствия будут необратимы. Во второй раз выкарабкаться будет слишком сложно, и навряд ли у брюнета будет желание цепляться за уцелевшую реальность всеми своими силами. Если Канда вновь доверится глупым, лживым обещаниям многочисленных «поклонников» его творчества, мир исказится до неузнаваемости. Падать с такой высоты будет больно. И смертельно. Была еще и третья причина, по которой Юу не желал участвовать во всем этом маскараде. Аллен. Эти картины принадлежали ему, и только юный пианист мог решать, что с ними делать дальше. Сжечь ли, уничтожив труды художника и его новую опору в дальнейшей жизни, сохранить, оставив себе напоминание о прошлой жизни и новой, обретенной, — все это решал только Аллен. Только вот Уолкер сам не догадывался о столь великом богатстве. — Юу, я понимаю, что тебе сложно все принять, но… — пролепетал Лави, все еще пытаясь достучаться до друга. — Такой шанс не стоит упускать, поверь мне. — Не называй меня по имени, идиот. Сколько просить можно? Памяти нет совсем? — Канда, казалось, пропустил реплику рыжего парня мимо ушей, зацепившись за столь привычное действие: повозмущаться по поводу того, что Лави, забывшись, снова называет его по имени. Глупая привычка… Фотограф решил помолчать. Он уже так устал от всего… Но желание помочь Канде было сильнее. И пусть он боялся того, что таким образом может дать ложную надежду азиату, все-таки… у него просто не было иного выхода. Была противна сама мысль о том, что Канда губит себя, не давая своим желаниям и своей давней мечте осуществиться. У него словно не было прочной опоры под ногами. Ну, практически… Где-то на задворках сознания мелькала ужасная мысль, что такая вот идеальная жизнь друга могла закончиться, рухнув как карточный домик, сломив японца снова. Лави знал, что Аллен делает для счастья Канды все возможное, но… было одно веское «но», которое терзало его изнутри, не давая спать по ночам, и сердце болело, медленно усыхая. Ведь что случиться тогда, когда Канда узнает настоящую (и возможную) причину истинного пребывания рядом с собой юного пианиста Уолкера? Что будет в тот момент, когда до Канды дойдет, что на самом деле привело седоволосого мальчика в палату к слепому художнику? Лави не хотел этого знать. Противно щипало глаза, ныло в груди, и воздуха катастрофически не хватало. Реальность плыла перед глазами, размываясь в своих красках, делая действительность уродливой, и полотно, до этого девственно белое, вдруг резко приобретало омерзительный оттенок. Оттенок обреченности на провал. Оттенок одиночества, боли и роковой ошибки. И лучше защитой от этого была эта выставка. Переключить внимание Юу с одного субъекта на другое занятие, что всегда было японцу дороже всего на свете. И пусть это слишком эгоистично с его стороны, но больше совершать ошибок Лави не хотел — хватило случая с Алмой. До сих пор ведь расплачивается по ночам… — Хрен с тобой — забирай да проваливай. Бесит уже, — наконец, пробормотал Юу, тяжело выдыхая. Лави поперхнулся воздухом. Что… что, простите, только что Юу произнес? Он не ослышался? Мысли в голове напоминали ему хаотичный рой, а в груди постепенно разливалось тепло, наполняя юношу с ног до головы, и окутывая его в чистейший шелковый кокон счастья, что плескалось в глубине его глаза. На губах появилась улыбка, и стало так хорошо, а спустя минуту молчания, которое теперь не давило на них своим одиночеством, рыжий парень произнес: — И почему ты согласился? Канда произнес такую фразу, от которой его другу захотелось рассмеяться. Звонко, так громко, насколько это вообще было бы возможно. — Ты бы продолжал и дальше ебать мне мозг.