***
Всё начинается с карамелек. Нам не больше двенадцати, ни о каких течках и гонах и речи не идёт — всё это из области «очень настоящих» историй, которыми делятся старшие детдомовцы. Всё начинается с карамелек. Подарки на Новый год всегда сладкие, карамель намертво прилипает к хрустящим оберткам, шоколад покрывается белой пленочкой. Серёжа, в отличии от меня — сладкоежка, что сейчас, что в двенадцать, и отдать ему свои конфеты не кажется мне подвигом, а скорее — привычным ходом вещей. Обычно, к февралю в детдоме конфет не остается — все съедают свои подарки, даже самые терпеливые, поэтому запах апельсиновых карамелек в начале марта — целое событие. — У тебя что, конфеты есть? — спросил я его тогда. Тихо, чтобы не услышали остальные. Они же как шакалы — почуют кровь и не отстанут. Серёжа только воззрился на меня своими небесно-синими глазищами. — Нет. Откуда? — Ну пахнет же. Не хочешь делиться — не нужно, я и не хотел, но врать зачем? — Нет у меня никаких конфет, честно! Ты мне не веришь? — нижняя губа у Серёжи задрожала. Я подсел ближе, почти вплотную — лицом к лицу. Запах усиливался. Сладкая апельсиновая карамель — настолько ощутимая, что я мог представить себе вид этого леденца, почувствовать его на языке. — Странно, — заметил я, втянув носом воздух. Ты весь так пахнешь, как будто не конфеты ел, а… — Нет, — побелел Серёжа. — Не может быть. Не может. Еще слишком рано, не может начаться так рано, я… — Чшш, эй, — я обхватил его за плечи и вытянул из комнаты, подальше от посторонних. — Успокойся, не реви раньше времени. Ты думаешь, это течка? — А что еще? — всхлипнул Серёжа. — Меня отселят в крыло для омег, а там ужасно, Олег, я с ума там сойду, не позволяй им!.. — Не позволю, — я серьёзно кивнул, сжимая его плечи. — Но подумай, почему больше никто из чужих не заметил твой запах? Он сильный, очень. Почему только я? — Не знаю. Олег, что мне делать? Ответа у меня не было. С течкой надо к врачу, это все знают, но что, если Серёжа прав — заберут и не отдадут? Кровь внутри вскипела от одной мысли. Мой он. Мой, и все тут. Мое желание не имело ничего общего с тем, чем занимались взрослые в своих взрослых фильмах — он просто был моим, как человек может сказать о части своего тела — руке, ноге, голове. Попробуй-ка разделить человека с его конечностью? Немыслимо. И с Серёжей — так же. — Надо проверить, кто еще чувствует твой запах. Ты посиди под лестницей, никуда не выходи, хорошо? — Хорошо, — тут же отозвался Серёжа. — А что ты будешь делать? — Приведу Кольку, он нормальный. Просто проверить, чувствует ли он запах. — Олег, зачем? Может, девочку попросишь какую-нибудь? — Растрепет. А Кольки не бойся: хоть пальцем тебя тронет — я его придушу прямо здесь, под лестницей, веришь мне? Серёжа кивнул. Я склонился к его опущенной голове и коротко чмокнул в затылок, заодно вдохнул полные легкие чарующего сладкого запаха и вышел в коридор. Колька нашелся не сразу, но когда разобрался в ситуации — согласился помочь. Парень он был серьезный и надежный — жаль даже, что вскоре после выпуска из детдома сторчался. Когда мы с Колькой вернулись под лестницу, Серёжа сидел тихо, обхватив руками коленки и спрятав лицо за копной рыжих волос. — Ну? Пахнет от Серого чем-нибудь? — я, на всякий случай, держал приятеля за футболку, чтобы в случае чего резко дернуть на себя. Колька принюхался. — Не пахнет. — Это потому что твой Колька еще не презентовался, а для старшаков — пахнуть будет, — пискнул Серёжа, не поднимая головы. — Вообще-то нет, — отозвался Колька. — Я презентовался, как альфа. Просто ты правда ничем особенным не пахнешь. Может, как-то слабо, порошком стиральным, как все мы тут. — А почему тогда я его чувствую? — не понял я. Пальцы на колькиной футболке сжались сами собой: альфа, черт его дери, и так близко к моему Серёже. — Потому что вы, должно быть, истинные, — без особого интереса предположил Колька. — Я слышал, они и задолго до течки могут запах своей пары слышать. Я вам еще нужен? — Нет, спасибо, — слова давались с трудом. — Ты только не говори никому, ну, про нас, — спохватился я. — Не скажу, ясен пень. Колька махнул нам рукой на прощание, а Серёжа, вскочив на ноги, кинулся ко мне. — Истинные? Ты тоже считаешь, что… — Да, Серёж. А ты мой запах чувствуешь? — У меня нос заложен, — плаксивым голосом ответил Разумовский. — Мне было страшно без тебя. — Но теперь я с тобой. И уже никуда, никогда не уйду. Тебя не отселят, даже когда начнется настоящая течка — они не посмеют разлучать истинных. Ну, Серёженька, ты рад? — Очень, — он прижался, замочив мою футболку слезами. — Я всегда буду тебя защищать, от всего мира, если понадобится, — сказал тогда я и своего слова за долгие годы не нарушил.***
Нам разрешают бросить таблетки только после выпуска, когда мы обустраиваемся в общаге. Таблетки — дешевые блокаторы, которыми детдомa спасаются от подростковых беременностей — жуткие, побочки от них — еще ужасней. Головная боль и низкое либидо у меня, галлюцинации с воображаемым другом детства — Птицей — у Серёжи. Серёжино восемнадцатилетие мы отмечаем, сжигая остатки таблеток в старом мусорном баке, и взаимной мастурбацией — в темноте под одеялом, чтобы Серёжа смущался не так сильно. С анальным сексом приходится подождать до следующей течки, и она приходит, к счастью, быстро. Я возвращаюсь с пар под вечер и вижу его, свернувшимся в стонущий комочек под одеялом. — Почему ты не позвонил? Утром запах был самым обычным! Подходя, я принюхиваюсь, и голова моментально начинает кружиться. Зверь внутри рычит, сходит с ума, бьется в прутья своей клетки. «Мое. Защищать. Пометить. Привязать к себе узлом.» Откидываю одеяло в сторону. Серёжа под ним встрепанный, как воробушек, мокрый от пота и дрожащий. Это его первая настоящая течка, без блокаторов, первая течка с альфой. — Эй, чшш, птенчик, не бойся меня. Я сделаю тебе хорошо, я уберу боль. — Олег, мне страшно. Я ненавижу это бессилие, этот жар, я хочу, чтобы все это прекратилось! — Тебе станет легче, сейчас, дай мне только… Отстраняю омегу от себя и осторожно избавляю его от одежды. Серая футболка влажная от пота, кожа покрасневшая, на груди видны следы ногтей — бедный, мучался без меня. — Ты такой красивый сейчас, Серёжа. Такой жаждущий, такой горячий… Я так долго ждал, пока смогу сделать тебя своим. Когда я залезаю ему под резинку домашних штанов, Серёжа дергается, выгибается кошкой, с трудом оставаясь на месте. Зверь внутри довольно порыкивает: никто не трогал его там, никто не трахнул моего омегу раньше, чем его истинный. — Олег! — Тише, птенчик, я все сделаю сам. Просто расслабься и закрой глазки. Я с тобой. Он слушается. Зажмуривается и кладет руки по обе стороны от головы, не мешая раздевать его дальше. Серёжа зажат, но возбужден. Между его бедер остро и сладко пахнет смазка: в течку к запаху апельсина добавляются пряные нотки корицы и кардамона. По-птичьи тонкие веснушчатые колени еще сведены, но это дело поправимое. — Малыш, будешь зажиматься — будет больнее. Давай, теперь ножки пошире… Серёжа не слышит мою просьбу, или же игнорирует ее? Развожу его ноги сам, устраиваюсь между ними, трогаю нежный и мокрый вход. — Я знаю, что ты тоже хочешь. Я могу это почувствовать, птенчик мой, ты весь течешь. Склоняюсь к шее омеги и провожу языком по нежному местечку, где позже будет красоваться моя метка. Прикусываю кожу зубами, но не до крови. Метка будет позже. Укус заставляет Серёжу распахнуть глаза и вскрикнуть, но, осознав, что я не собираюсь его метить в первую же течку, он снова откидывается на подушку и отводит взгляд. Ждать больше невозможно. Я толкаюсь вперед, надавливая на узкий вход моего омеги. Головка проскальзывает не сразу, она крупная и налитая кровью, член твердый до боли. Серёжа вскрикивает, хватает меня за руки, его стоны становятся громче и отчаянней. — Немного потерпи, птенчик, скоро боль пройдет, обещаю. Ты такой тесный там… Забрасываю его ноги себе на плечи и вхожу глубже, тот снова кричит. Он напуган, но возбужден — сильно возбужден, я могу это увидеть и почувствовать под ладонью. — Олег, Олег, прошу, Олег, — как в бреду повторяет Серёжа. Не сразу, но его стоны становятся тише. Теперь в них меньше боли и больше удовольствия. Он дышит часто и легко, красный, встрепанный и преступно красивый. До головокружения узкий и горячий. Пахнущий сексом и мной, с мокрыми дорожками на щеках. Красивее всех полотен Боттичелли. Сжимается на мне и вскрикивает, когда я проезжаюсь головкой по простате. Я чувствую, как внутри набухает узел, и, после короткой внутренней борьбы, перехватываю Серёжу под локти, ускоряясь. Он тоже это чувствует — отрывисто и громко стонет, пытается отстраниться, но я ему не позволяю. — Еще немного, птенчик, ты почти справился. Я так тобой горжусь. Разбухший почти до максимального размера узел входит тяжело, с натугой, под аккомпанемент серёжиных вскриков. — Следующий раз будет легче, обещаю. Еще немножко осталось, любовь моя. Серёжа кончает шумно, содрогаясь всем телом, и тут же затихает. Я срываюсь следом — невозможно устоять перед тем, как он сжимается на моем члене во время оргазма. Связавшись, я осторожно переворачиваю нас на бок, чтобы не давить на своего омегу всем весом. — Мой хороший мальчик, вот так, ты справился. Я так тебя люблю, — полубезумным шепотом щекочу ему шею, и не слышу собственных слов — так сильно бьется сердце, и шумит в ушах. Минуты текут сладкой патокой, корица и апельсин заполняют, кажется, все мои легкие. — Никому не отдам. Мой, — рычу, сжимая зубы на его плече. — Моё.