MGPD Preferences

В тот день ты заходишь к Олегу в палату с подготовленными для всех ее обитателей лекарствами. Вообще-то девушкам строго-настрого запрещено заходить в мужские палаты, но тебе уже давно перестали пытаться помешать. Среди коллег сначала, конечно, ходили не самые приятные слухи, когда ты бегала по всем палатам без разбора, однако свою работу ты выполняла и выполняешь четко и быстро, без каких-то проблем, иногда даже превосходя в этом многих мужчин, поэтому начальство научилось закрывать на это глаза. В конце концов, что взять с «приезжей дуры-безбожницы»? Соседи Волкова тоже первое время посматривали на тебя недовольно и даже зло, могли оскорбить или прошипеть что-то на арабском, но привыкли достаточно скоро. К тому же, среди них ты уже давно прослыла невестой Олега, а спорить с этим строгим и жестким мужчиной никто не хотел бы. Слишком велик его авторитет здесь. Тебя чертовски радует, что он уже может спокойно вставать на ноги, передвигаться по палате, пусть пока и не на слишком большие расстояния. Его лицо, по-прежнему худое и уставшее, перестало хотя бы быть таким мертвенно-бледным, и ты даже приободряешься, когда видишь едва заметный румянец на его щеках. Олег улыбается тебе, стоя у окна, и машет рукой, но не решается проявить чувства ярче. В конце концов, вы оба в чужой стране, еще не женаты, а вокруг вас множество людей совсем другой веры, которым это может не понравиться, поэтому все ваше общение сводится к неловким переглядываниям, улыбкам, разговорам на русском и легким касаниям рук. Но даже это кажется чем-то настолько интимным, что ты невольно смущаешься и краснеешь каждый раз, когда грубые пальцы Волкова оказываются рядом с твоими. Руки Олега большие, гораздо больше твоих, грубые, кожа на ладонях стала совсем жесткой от застарелых мозолей. Они немного трясутся от пережитых потрясений, но при этом все его движения уверенные и четкие, и ты уверена, что даже с тремором он сможет отлично управляться с оружием. — Привет, — говоришь ты, раздавая лекарства. Олег кивает и возвращается к себе на кровать, дожидаясь своей очереди. Только оказавшись рядом с ним, ты чувствуешь неладное: улыбка его кажется натянутой, движения — напряженными и резкими, и ты на секунду пугаешься, что ему снова плохо. Ты хмуришься, внимательно оглядываешь его, и он, заметив твое беспокойство, успокаивающе сжимает твое запястье. — Все нормально? — тихо спрашиваешь ты, передавая Волкову лекарства. Он кивает и говорит максимально спокойно, даже безэмоционально: — Останешься со мной? — Сейчас? — ты удивленно прищуриваешься. — Все точно нормально? Он снова кивает, оглядывается по сторонам, выпрямляет спину и смотрит на тебя каким-то нечитаемым взглядом. Ты изо всех сил пытаешься понять, что с ним происходит и уже прикидываешь, какие еще лекарства стоит ему дать, когда он тихо говорит: — Предчувствие плохое. — Олег, у меня работа, — ты разводишь руками. — Ты не единственный мой пациент. Волков трет лицо и соглашается: — Ладно. Но будь осторожна. Когда ты выходишь из палаты, в груди поселяется какое-то неприятное чувство. Ты словно испытала то же, что и Олег, поэтому теперь внутри тебя бушует пламя неприятного ожидания. И боже, лишь бы ваши с Волковым предчувствия не оправдались.

***

Все, что ты успеваешь почувствовать — это мощный толчок. Ты отлетаешь в сторону, больно врезаешься головой в стену, чувствуя, как сверху на тебя падает что-то тяжелое. Перед глазами темнеет, во рту появляется неприятный металлический привкус, и ты растерянно смотришь по сторонам, пытаясь рассмотреть хоть что-то сквозь поднявшееся облако пыли. Звон в ушах с трудом заглушает вновь и вновь раздающиеся взрывы, вскрики и стоны. Ты закашливаешься и пытаешься подняться, но падаешь обратно и стонешь, когда придавленные ноги простреливает боль. Видимо, взрыв спровоцировал обрушение потолка, и его кусок упал прямо в то место, куда отбросило тебя. Ты слышишь плач со стороны женских палат и снова пытаешься подняться. О себе ты не думаешь, мысли заняты только желанием помочь пострадавшим. Но кусок потолка слишком тяжелый, ты не можешь его отбросить или сдвинуть, и при любой попытке тяжелая пластина сдвигается и давит на ноги только сильнее. Ты невольно вскрикиваешь, а затем прикусываешь руку, стараясь справиться с болью, и прислушиваешься. От раздающихся вокруг стонов и криков на душе становится тоскливо, ты ненавидишь себя за то, что не можешь помочь этим бедным людям. Ты поворачиваешь голову и снова сдавленно вскрикиваешь, когда замечаешь Шами. Тот лежит на животе с широко раскрытыми глазами. Ему повезло куда меньше, неизвестно откуда взявшийся штырь пробил височную кость, застряв где-то глубоко в черепе, ты смотришь на кровь, стекающую по виску, пачкающую лицо, и жмуришься, пытаясь выкинуть эту жуткую картинку из головы. Ты наслышана о нападениях на гражданских — взрывались больницы, школы, жилые дома, и никто не думал о бедных людях, которые вообще-то не сделали ничего плохого. Но черт, как же ты надеялась, что тебе не придется стать свидетельницей такого. И уж тем более пострадать. — Помогите! — на пробу кричишь ты, закашливаясь от пыли и сыпящейся на тебя с потолка крошки. Дыхание перехватывает, ты начинаешь ощущать приближение серьезной панической атаки при одной только мысли, что на тебя вот-вот могут свалиться остатки потолочного перекрытия. И тогда у тебя вряд ли будет шанс выбраться. Вряд ли вообще-то кто-то будет вас доставать в ближайшее время. — Помогите! — повторяешь ты громче, когда очередная порция противной сероватой штукатурки падает тебе на лицо. — Пожалуйста! Тебе вторит кто-то еще, затем еще и еще, и в конце концов звенящая тишина наполняется гулом голосов пока еще живых пациентов. Каждый из них кричит, просит помощи, умоляет, и ты прикрываешь глаза, понимая, что ты точно обречена. Слишком много здесь тех, кому нужна помощь. И черт, ты готова подождать, даже если в итоге ты умрешь здесь под завалами, лишь бы только как можно больше пациентов спасли. Лишь бы только среди спасенных оказался Олег. Ты не знаешь, чего боишься больше — умереть самой или потерять Волкова. Он стал тебе невероятно дорог за все это небольшое время, проведенное вместе, и ты представить себе не можешь, что будешь делать, если его не станет. И вместе с тем тебе и самой чертовски не хочется умирать. В конце концов, ты еще так мало успела сделать, сказать, стольким людям еще не помогла… — Т/И! — слышишь ты сквозь уже почти оглушающий звон в ушах. Голос кажется одновременно совсем близким и чертовски далеким, и ты растерянно оглядываешься по сторонам, пытаясь отыскать глазами говорящего, но пыль еще не успела осесть, поэтому ты с трудом различаешь происходящее вокруг. Ты снова закашливаешься, легкие горят, дышать выходит с трудом, и в какой-то момент тебе кажется, что ты уже умерла. Становится страшно. Жутко. — Боже, — слышишь ты где-то рядом. Ты вскрикиваешь, когда пластина на твоих ногах сдвигается, причиняя боль, а после кто-то сбивчиво бормочет: — Прости-прости-прости. Сейчас, станет легче, потерпи. Ты сжимаешь зубы, пластина снова сдвигается, кто-то натужно кряхтит, видимо, пытаясь ее приподнять. На мгновение у человека даже это получается, и ты судорожно вдыхаешь воздух, но затем весь вес пластины снова валится на тебя, и кто-то рядом ругается, когда ты кричишь. Черт, как же больно. — Т/И, слушай меня, — ты часто-часто моргаешь, пытаясь отогнать навалившуюся вдруг усталость, и смотришь по сторонам, но картинка чертовски нечеткая, перед глазами плывет, и ты можешь только внимательнее вслушиваться в слова. — Тебе нужно будет выбраться из-под упавшего перекрытия. Слышишь? Говорящий дожидается от тебя медленного кивка и продолжает: — Я не смогу сдвинуть его, но я смогу его поднять. У тебя будет немного времени. Тебе нужно будет выбраться. Справишься? Ты снова киваешь, чувствуя, как на лицо летят какие-то совсем крупные камешки с едва держащегося потолка. Когда вес упавшего перекрытия снова ослабевает, ты стонешь и отталкиваешься руками в сторону. Раз, второй, третий. Ты не видишь, отползла ли ты на нужное расстояние, поэтому продолжаешь ползти, уже почти теряя сознание, пока вдруг чьи-то сильные руки не подхватывают тебя, заставляя снова вскрикнуть от очередной волны боли. Ноги ноют, и ты уже догадываешься, что дальше будет только хуже. Ты осторожно касаешься лица своего спасителя, чувствуешь под дрожащими пальцами жесткую бороду, сквозь пелену замечаешь знакомые голубые глаза, и выдыхаешь: — Олег… — Я здесь, родная моя. Ты прикрываешь глаза и чувствуешь, как по щекам начинают течь слезы, поэтому утыкаешься лицом куда-то ему в шею. Рядом с Волковым становится спокойнее, паническая атака, уже почти накрывшая тебя, постепенно отпускает, ты шмыгаешь носом, чувствуя приятное тепло его тела. — Все хорошо, — тихо повторяет он, и ты веришь. Правда веришь, что теперь все стало лучше. Когда вы оба выбираетесь на улицу, Олег, кажется, не удерживается на ногах и падает, закашливаясь. Ты шипишь сквозь зубы и быстро-быстро моргаешь, пытаясь прийти в себя. Лицо Волкова испачкано в крови, он иногда жмурится, словно пытаясь переждать волну сильной боли, руки его трясутся, он дышит до ужаса тяжело, и ты вдруг понимаешь, что ни разу не видела его настолько напуганным. Он смотрит на тебя широко раскрытыми глазами, пробегается взглядом по всему твоему телу, словно пытаясь оценить повреждения, даже руку протягивает, но замирает так, боясь коснуться. — Олег? Он молчит какое-то время, а после выдыхает: — Я думал, что потерял тебя. Эти слова звучат так сломлено, так обреченно, что ты на секунду замираешь, пытаясь их осознать. Возможно, поэтому ты и не успеваешь понять, в какой момент Волков оказывается совсем рядом, приближается лицом к твоему и оставляет на твоих губах короткий осторожный поцелуй. Его губы жесткие, обветренные, борода царапает кожу, но ты все равно испытываешь какие-то до странного приятные чувства. Поцелуй выходит совсем коротким, неловким, и ты краснеешь, изумленно глядя на Олега. А тот смущается под твоим взглядом и бубнит, как провинившийся школьник: — Прости. И ты вдруг, не сдерживаясь, порывисто обнимаешь его и говоришь на ухо: — Я люблю тебя, Олег. Он осторожно поглаживает большими руками твою спину, и ты улыбаешься, слыша тихий, почти неразличимый выдох: — И я тебя, Т/И.