MGPD Preferences

Шура воспринимает новость о беременности неожиданно спокойно. Тебе кажется, что вы оба слишком молоды, чтобы заводить детей, но парень расплывается в своей фирменной игривой улыбке, кружит тебя в объятиях, а в довершение всего быстро чмокает в нос. И все сомнения у тебя сразу отпадают. Потому что если уж Шура готов взять на себя ответственность за этого ребенка, то ты и подавно к этому готова. Правда, это известие становится началом вереницы странных вариантов имен для вашего ребенка. Шура включается в это со всей своей живостью и фонтанирует разнообразными идеями, которые тебя вообще-то не слишком устраивают. — Если будет дочка, давай назовем ее Виагрой? — заметив твой страшный взгляд, он отступает на пару шагов и говорит с ехидной усмешкой: — Не в честь препарата, а в честь группы, конечно. — Саша, ты сейчас договоришься, и я тебя вообще к нашему ребенку не подпущу! — зло говоришь ты. — Ладно-ладно, — успокаивающе машет рукой Шура, и ты возвращаешься к вышиванию. А он, дождавшись, видимо, когда ты успокоишься, выпаливает: — Назовем ребенка Лупой? А затем со смехом убегает, когда ты запускаешь в него свободными от канвы пяльцами. А ты задумываешься о том, что тебе определенно стоило выбирать спутника жизни тщательнее. Шура умеет быть раздражающим. И пусть ты прекрасно понимаешь, что он не имеет в виду ничего плохого и просто так неуклюже пытается поднять тебе настроение, иногда хочется его убить. Или хотя бы запустить в него чем-нибудь тяжелым. Чтоб не расслаблялся. На именах, впрочем, ничего не заканчивается. Тебе приходится отвоевывать нормальную кроватку для вашего ребенка, нормальные ползунки, нормальную бутылочку. Шура фонтанирует идеями, находит какие-то чертовски странные вещи и постоянно отправляет их фотографии тебе. И ты снова и снова думаешь о том, что этот человек просто не может быть серьезным, и начинаешь сомневаться, а правильное ли решение ты приняла. Правда, такие моменты сразу теряются, когда, например, малыш впервые пинается, ты ахаешь, хватаясь за живот, и Шура испуганно подскакивает на кровати, сразу оказываясь вплотную к тебе. — Все в порядке? — его глаза оглядывают тебя в беспокойстве. — Пинается, — отвечаешь ты, расплываясь в улыбке, и глаза Шуры широко раскрываются. Он осторожно кладет руку тебе на живот, мягко поглаживает, и малыш, словно почувствовав это нежное касание, снова делает неожиданно сильный толчок. Глаза Шуры блестят искренним счастьем. Он смотрит на свою руку с глупой улыбкой, а затем наклоняется и осторожно целует твой живот, а ты замираешь от неожиданности. Таких проявлений нежности ты точно не ожидала. Именно в такие моменты вся злость на него сразу же испаряется. Шура — хороший человек и отличный папа, он старается помогать тебе, пусть иногда эта помощь скатывается в череду подколов над тобой, а когда начинаются схватки, он не отходит от тебя ни на шаг, тихо говоря что-то успокаивающе, пока ты сжимаешь его руку и пытаешься тужиться. По ночам именно он встает и укачивает проснувшуюся малышку, напевая ей что-то из рока. И стоит признать, что Металлика в виде колыбельной звучит весьма мило. Все равно проснувшись и лежа в кровати в вашей спальне, ты слышишь его приглушенный шепот: «Давай же, Марусь, мама устала, не будем ее будить». И ты улыбаешься, понимая, что маленькая Маша и правда успокаивается. Шура — отличный отец, и это доказывает маленькая Маша, которая любит его, кажется, даже больше, чем тебя. Едва научившись ходить, она везде следует за ним, неуклюже покачиваясь, но стараясь успевать. Когда у тебя появляется необходимость уехать из дома, Шура шлет тебе десятки фотографий, где они с Машенькой дурачатся, где она танцует под любимые песни папы, где она ест, пачкаясь в еде с ног до головы. А ты чувствуешь себя невероятно счастливой, потому что все складывается именно так, как ты себе представляла. Именно такую семейную жизнь ты хотела. Ты и не догадываешься, что счастье не продлится долго. Маше нет еще трех, когда Шура в панике звонит тебе и говорит, что она заболела. И ты, если честно, не сразу придаешь этому значение, но, когда слышишь на фоне пугающий влажный кашель, бросаешь все и едешь домой. Маша выглядит плохо. Шура суетится, бегает из комнаты в комнату, таскает ей недавно приготовленный тобой морс, еду, какие-то игрушки, но вашу дочку ничего не увлекает так, как обычно. Градусник показывает пугающие тридцать девять градусов, и ты не знаешь, куда бежать, что делать и как поступить. Только страшно так, как не было страшно никогда. Шура первый догадывается вызвать скорую. Вам обещают, что скоро приедут, но проходит полчаса, сорок минут, и никого нет. — Пап, — вяло зовет она, и Шура подскакивает к ней, хватает ее за руку и старается улыбаться, но ты видишь, как сбивается его дыхание, как он потеет, как сжимает зубы. — Плохо. — Знаю, милая, — тихо говорит он. — Знаю. Потерпи немножко, сейчас приедут добрые доктора, сделают тебе укольчик и все будет хорошо. — Не хочу укольчик, — морщится Маша и снова закашливается. — Нужно, Марусь, тебе сразу легче станет. Обещаешь не капризничать? Она вяло кивает и прикрывает глаза. А тебе разрыдаться хочется, и если бы Шура не взял все в свои руки, то ты бы обязательно дала слабину. Скорая так и не приезжает, а Маша начинает задыхаться, и тогда Шура, громко ругнувшись (в обычной ситуации ты бы обязательно отчитала его за это, но сейчас ты бы и сама отвесила пару красочных фраз), подхватывает вашу дочку на руки вместе с одеялом и несется к выходу. Путь до больницы ты даже не успеваешь осознать, сидя на заднем сидении и прижимая к себе кашляющую дочь. А когда вы врываетесь внутрь, ее сразу забирают в реанимацию. Полтора часа. Ровно полтора часа неизвестности, бездумных хождений из стороны в сторону, наспех проговариваемых отрывков молитв, которые по какой-то причине всплывают в голове и надежды. Эти полтора часа становятся самым страшным моментом в твоей жизни. Даже страшнее, чем та минута, когда к вам выходит врач и говорит, что ваша дочка умерла. Страшнее, потому что этот момент ты помнишь только по рассказам Шуры. Уже несколько месяцев спустя, когда боль немного отступает и ты можешь рационально мыслить, ты наконец видишь исхудавшего бледного Шуру. Его кожа отливает каким-то сероватым оттенком, под глазами залегли глубокие синяки, и самое пугающее — то, что он больше не улыбается. На его лице нет даже крохотного отголоска той улыбки, которая всегда была с ним. Которая всегда успокаивала. Тогда он рассказывает, как ты закричала прямо в коридоре больницы, как тебя пытались удержать, как вкололи успокоительное. Тогда ты узнаешь, как спала целыми днями, не вставая с кровати, как он почти насильно кормил тебя в те мгновения, когда ты ненадолго приходила в себя, как помогал тебе помыться и даже сходить в туалет. Тогда ты узнаешь, как в моменты, когда тебя накрывала истерика, ты кричала ему в лицо, как ненавидишь его за то, что он ее не уберег, а затем срывалась на рыдания. И это больно, потому что Шура, по сути, ни в чем не виноват. И только когда ты окончательно приходишь в себя, Шура позволяет себе дать слабину. Высказав все и словно растеряв все силы, он падает на колени и плачет, раскачиваясь из стороны в сторону, а ты чувствуешь пожирающее тебя изнутри чувство вины. Ему приходилось оставаться сильным, чтобы ты была слабой. Он любил вашу дочь ничуть не меньше, чем ты, но загонял боль куда-то глубоко внутрь себя и пытался помочь тебе оправиться. И теперь эта боль выплескивается с воем, слезами и криками. Ты никогда его таким не видела. Он дергает себя за волосы, словно стараясь наказать себя за что-то, открывает рот, но не может сказать ни слова. Шура ломается у тебя на глазах. И ты ничего с этим не можешь сделать.