Optatus

На следующий день Тайп проснулся уставшим и абсолютно невыспавшимся; тяжёлая голова его болела тупой, раздражающей болью, глаза чувствительно и остро реагировали на лучи яркого, утреннего солнца, попадающего в комнату из приоткрытого окна. Воспоминания о вчерашнем дне и о чувствах, странных и пугающих, испытанных впервые, встали перед глазами как-то настолько отчётливо и ясно, что головная боль его забилась внутри, подобно птице в клетке, страх ещё сильнее сдавил грудь. Он тяжело покопался в памяти и осознал ещё то, что вчера его рассеянный, опьянённый мозг был не в силах понять: Тарн видел его. Нет, не так. Видел. Видел его в объятиях, пусть и не добровольных, с отвратительным, воняющим телом, видел лицо его, видел его бледность и ужас, видел и представлял, наверно, что-то поистине отвратительное, страшное, неправильное. Совершенно неправильное для обычного счастливого, хорошего человека. Тайп с неожиданной, болезненной тоскою вспомнил пятнадцатилетнего, трогательного ребенка, которым он был, с этими все еще неуклюжими, угловатыми чертами лица, и девятнадцатилетнего, бледного и худого юношу, в которого теперь превратился, и боль захватила его в горячее, отчаянное чувство. Он вспомнил, что раньше, будучи совсем ещё маленьким, сломленным и напуганным мальчиком, какая-то темная и скрытая сторона израненной души его хотела и стремилась к чему-то сильному и безопасному. Так он бегал к отцу, прячась в его объятиях и нервно сдирая кожу на пальцах, так он цеплялся и дрался внутренне за ощущение нужности, запираясь в школьных туалетах с кем-то, кто был заведомо сильнее его. И так он чувствовал себя сейчас. Будто и не было ничего: ни боли, ни страха, ни веревок, связывающих его руки, ни тошноты, ни осознания, что его, Тайпа, больше никто никогда не полюбит. Словно он умыл грязное, испачканное землёй и песком лицо кристально прозрачной водой, смывшей все ненужные воспоминания о грязи, бывшей на нем. И кожа его снова пахла детской, спокойной чистотой. Тайп сел на кровати, разрушенный абсолютно собственными чувствами, обнял себя руками, замер каменным изваянием на пару секунд, а после резко вскочил бешеным, напуганным кроликом, схватил одежду и поспешно оделся. Время до занятий ещё было, но какая-то часть души его, темная и страшная, гнала его отсюда, как можно скорей и как можно дальше, и сопротивляться этому он никак не мог. В университете Тайп абсолютно абстрагировался от своих мыслей, с усердием ему несвойственным погрузившись в учебу, и даже болтовня Текно и его вечные попытки нарваться на подзатыльник никак не задевали его, не раздражали и не трогали. Он… думал о Тарне. И ничего не мог с собой поделать. Все попытки его увести внутренний монолог в другое русло заканчивались лишь тем, что он снова и снова, сам того не замечая, возвращался во вчерашний день, в те эмоции, в тот страх, в ту жаркую, неприятную атмосферу клуба, в тот запах алкоголя и в глаза Тарна, испуганные, широко раскрытые, жалобные и успокаивающие. В его мягкие и теплые, но опасливые слова, как если бы он боялся навредить ими, причинить боль, заставить страдать. И от навязчивости собственной горячей и одержимой идеи внутри у Тайпа вспыхивало гадкое, беспомощное раздражение наравне с отчаяньем. Плакать от него хотелось, как сумасшедшему: просто свалиться у стены в аудитории и разрыдаться прямо здесь, прямо сейчас… — Ты пойдешь в столовую? — Текно неловко тронул его за плечо; Тайп очнулся от тяжёлых раздумий и вдруг осознал, что вторая пара уже закончилась и наступил большой перерыв. — Тайп? — Да… да, пойдем. Как только они вошли в столовую, глаза Тайпа зацепились и замерли на взгляде мужчины, сидящего чуть поодаль от учеников. Его он не знал, никогда до этого не видел, и чувство какого-то возбужденного, горячего и предвкушающе-сладкого азарта полностью охватило расстроенный мозг его. Он понимал этот взгляд, читал его, как открытую книгу, и с ясным, чистым осознанием ощущал, чего от него хотят. И что ему нужно делать. — Но, — позвал Тайп Текно, тем не менее не сводя напряжённого, блестящего взгляда с мужчины. — Мне нужно уходить. Возможно, я сегодня уже не вернусь. Если что, спишемся. — Но… Тайп, пары… — Скажи учителям, что мне плохо. Или ещё что-то придумай. Главное, отмажь. В туалете Тайпа бесцеремонно толкнули, прижали лицом к холодной стене кабинки, крепко сжали ему бока и тут же залезли под рубашку, даря грубую, неприятную ласку, от которой он жмурился, чуть постанывал, дышал тяжело, втягивал живот и лишь поспешными, одержимыми движениями расстёгивал ремень и стаскивал с себя брюки. «Торопись уже!» Билось в голове его отчаянное, горячее, требовательное. И мужчина сзади, словно поняв это, как-то тихо, снисходительно усмехнулся и одним резким, болезненным движением стащил его штаны вместе с боксерами, зацепившись даже случайно, по-видимому, за кожу ногтями и оставив на ней белый след. После он, крепко схватив его правую ногу под колено, поднял ее и прижал к кабинке, раскрывая его, делая слишком уязвлённым, открытым и беспомощным, и беспомощность эта гадкой, тонкой струйкой полилась по его венам. Тайп задохнулся, зажался, облизывая пересохшие губы, и в противовес какому-то одинокому, тихому желанию сбежать чуть оттолкнулся и подался назад, засунув поспешно руку в нагрудный карман и вытащив презерватив, с пятнадцати лет всегда бывший его постоянным спутником. — Давай… с ним, — с тяжёлой паузой проговорил он, еле удерживаясь в том положении, в каком оказался, и снова потеребил кончиком языка ранку на губе, оставленную когда-то им самим в порыве глубоких раздумий. Когда из руки его нетерпеливо выдернули презерватив, он вернул ладонь обратно на стену, чуть скребя по неровной поверхности. Мужчина чуть повозился, снимая с себя одежду и надевая защиту, а потом прижался к его вздрогновшему телу и без предупреждения и осторожности, одним движением вошёл. Тайп задохнулся от боли, прошедшей сквозь все его тело, но промолчал и лишь с беззвучно распахнутыми глазами и ртом посмотрел наверх. — Мои друзья рассказали, что ты та ещё шлюха. Любишь погрубее, да? — мужчина за спиной толкнулся, пробивая нервное напряжение и скованность стенок, и левой рукой сжал худой, теплый бок. Все остальное действие для Тайпа было покрыто туманным, тяжёлым куполом; весь жар, вся горечь и грязь, все тяжёлые стоны и звонкие, гадкие звуки толчков, боль, изнутри горящая, теплая, липкая кровь, стекающая по внутреннем сторонам бёдер — все горело и смешивалось в одну жаркую, мокрую, низкую и до ужаса, до слез восторженную связь. Тайпу было больно, правда, очень — боль его служила смазкой, она стекала вниз и пачкала штаны свидетельством того, что происходило сейчас. И игнорировал он тот тихий, маленький и еле вспыхивающий огонек, что порывался вырваться и сбежать отсюда, и игнорировал короткие, яркие вспышки воспоминаний о Тарне, об их комнате, о спокойствии и безопасности, о ощущениях этих, бывших там, под одеялом, словно за крепостью, в тишине и мирности какой-то души своей. Все это было призрачно, еле удержимо, протяни руку — и исчезнет, а то, что происходило сейчас, принимало реальную, действительную форму, оно существовало, оно выглядело надёжнее и привычнее тех странных эмоций и чувств, что бушевали в нем тогда. Так проще. Так безопасней. Так правильней. И плевать на все, абсолютно на все, лишь бы дальше внутри его грудной клетки горело и пульсировало ощущение этой больной, горячей нужности, выстраданного счастья и возбужденного, почти по-детски трогательного восторга. В какой-то момент мужчина резко вышел, заставляя его, потерявшего опору, медленно осесть, снял использованный презерватив и выбросил его в мусорку. Разумеется, увидел он и кровь, и бледно-жёлтые щеки, и тяжело, еле-еле вдымающуюся грудь. Увидел, но предпочел промолчать, лишь тяжело вздохнуть и бессловесно уйти, захлопнув за собой дверь кабинки. Боль пришла секундой позже; разлилась по коже сумасшедшей, яркой радостью, ударила горячим и больным чувством прямо в мозг. Тайп сделал тяжёлую попытку подняться, уцепившись за крышку туалета, но ноги его, дрожащие и слабые, не выдержали этого и подкосились. Какое-то бойкое и сильное, паническое ощущение неправильности мимолётно кольнуло его в сердце, и на эту короткую, незаметную секунду он ощутил себя таким грязным, таким отвратительным и испорченным, что комок в горле его встал больно и резко, раздражая, горча, раздирая его на куски. Неожиданное чистое и светлое воспоминание о Тарне лишь разгорячило это глухое отчаянье, сделало его объемным, видимым, сильным. Сидящим здесь же, рядом с Тайпом, в той же луже крови и с той же болью в груди. И отчаянье это — ледяной дождь жарким летом, грязь в белоснежных комьях снега, слезы горя на свадьбе и страх смерти у маленького ребенка. Тайп всхлипнул с судорожным, грузным усилием, словно в нос его забилось что-то физическое и тяжёлое. Чуть не сломав ручку кабинки, всё-таки поднялся и, еле удерживая свое неожиданно тяжёлое тело навесу, наклонился, дрожащими, слабыми руками натягивая брюки; они намокли кровью и потом, прилипли неприятно к горячей коже, раздражили его воспалившийся мозг почти до слез какой-то детской, беспомощной обиды. У него не оставалось сил, голова его сильно кружилась, и все, абсолютно все мысли, все горячие и болезненные фантазии, вибрирующие внутри опасным разъярённым зверем, оголялись, стекленели и мучительно сводили с ума. Он открыл дверь кабинки, испачканной кровью и секретом двух людей, и направился к выходу, но не прошел и двух шагов, как вдруг живот его скрутил резкий, тошнотворный спазм. В панике его дёрнуло обратно в туалет, и на кафельном ободке почти мгновенно оказалось то, что он сумел впихнуть в себя утром и днём. Тяжело всхлипывая, вытирая рот, чувствуя в груди медленно зараждающуюся истерику и дыша с усилием почти нечеловеческим, Тайп смыл воду и, шатаясь, словно в абсолютном опьяненном ощущении, поплёлся к выходу из туалета, а там — пройти всего ничего, совсем немного до общежития, еле удерживая себя на ногах, сдерживая слезы и пытаясь согреться в почему-то такой холодный теплый весенний вечер. Когда он, хромая и злясь на себя из-за этого, подошёл ко входной двери их комнаты и несильно приоткрыл ее, по оконченелому, продрогшему телу его прошла волна теплого и до боли уютного какого-то воздуха, словно там, за стеной этой, было что-то такое, что заставило маленького, напуганного мальчика, живущего в нем все это время и плачущего от боли и безысходности, зашевелиться и доверчиво откликнуться вперёд, туда, в эту комнату, к этому безопасному теплу. Эмоции захлестнули больной, разгорячённый мозг Тайпа, раздражили ещё больше расстроенные его нервы, и липкий, беспомощный комок слез снова разодрал глотку. Он потоптался на пороге ещё какое-то время, ногтями впиваясь в кожу на ладонях, а после всё-таки неуверенно вошёл внутрь, еле передвигая на самом деле ватные и слабые ноги. Тарн был там: сидел в наушниках и лёгкой домашней майке и шортах за столом, одной рукой удерживая постоянно норовящий закрыться учебник, а другой — что-то записывая в тетрадь, и картина эта была настолько чистая, настолько домашняя и правильная, что Тайп почувствовал себя грязным, лишним пятном тяжёлой тучи на ярком, светло-голубом небосводе. Он ухватился за стену дрожащей, абсолютно побелевшей рукой, глубоко вздохнул пару раз и медленно сполз на пол, наконец отчётливо и ясно чувствуя, что боль его просто раздирает и кровь испачкала не только брюки его, но и края белой, мятой рубашки. Тарн, заметив боковым зрением это тяжёлое движение, повернул голову в правую сторону и тут же вскочил в ужасе. — О боже! Тайп! — и рядом с Тайпом, близким к обмороку, бледным и слабо понимающим происходящее, оказался мгновенно, схватился за плечи его вмиг заледеневшими руками, огромными, испуганными глазами осматривая его измученное, напряжённое лицо. — Что… что с тобой случилось? Кто… Он оборвался, когда заметил кровь на брюках и рубашке, и отшатнулся к противоположной стене, бледнея и холодея, от ужаса забывая делать вздохи. — Что… плохо выгляжу? Не переживай, это не заразно… — из горла Тайпа вырвался сухой, абсолютно фальшивый, болезненный и истеричный смех; он поскрёб ногтями по полу, завалился одним усилием на четвереньки и попытался встать, но Тарн, пришедший в себя, обхватил его поперек груди, и они оба свалились обратно на пол. — Что же ты… Тебя… ты… — бормотал он почти неслышным, хриплым и отчаянным шепотом, словно давно сломанная игрушка, у которой разрядились батарейки, и никак не мог произнести ту мысль, что так рьяно и больно билась в груди его, не желая обличаться в слова. — Тебя… изн… — Нет… что ты… — Тайп с огромным усилием даже дышал, не то, что говорил — все слова его были сиплыми, подавленными, тяжёлыми и абсолютно поломанными, руки дрожали и бледнели сильнее и казалось даже, что за эти секунды становились ещё тоньше и меньше. Он попытался подняться ещё раз, но снова был остановлен, и такое гадкое, беспомощное и стыдливое отчаянье напало на него, что он не выдержал, и пара редких капель сорвалось с его ресниц. — Шлюх не насилуют, Тарн… С ними просто грубо трахаются… а они не против… — Что… что это должно значит? — Это должно значит… — с мелкими, тяжёлыми паузами начал Тайп, — что со мной все в порядке. Я в порядке. Просто неудачный день… — Но у тебя кровь! — Тарн, испуганный все ещё до ужаса и дрожи, перевел ошалелый взгляд на покрасневшую ткань рубашки. — Это нужно, как минимум, обработать, Тайп… — Отлично. Мы пришли к соглашению. Пойду займусь этим. И прости… что напугал. Не хотел. Тайп сделал резкий выпад, отдав этому все свои силы, и всё-таки поднялся, будучи тем не менее все ещё под страховкой рук Тарна. Но, сделав всего один шаг в сторону ванной, он остановился, чуть пошатнулся, и вся та боль, что он испытал за сегодня, обрушилась на него потоком неожиданной, ледяной воды, разодрала его кожу на части. В памяти его воспалённой промелькнул туалет, покрытый кровью, и чужое тело, прижатое к его собственному, и он, в последний момент ухватившись за руку Тарна, стоящего позади, упал в обморок.

***

На следующий день на улице было неожиданно прохладно и гадко; дождь, начинавшийся ещё с утра и к полудню предательски усилившийся, посылал к мокрому, все ещё горячему от спрятавшегося солнца асфальту ледяные, крупные капли и гнал прозяблый, абсолютно не весенний ветер к югу. Тарн стоял на пороге больницы, в которую доставили Тайпа, и все ещё не находил в себе сил, чтобы зайти внутрь. Вчера, абсолютно пораженный болезненным, истерзанным видом своего соседа, он и подумать не мог, что сейчас будет так страшно. А ведь так рвался к нему, находясь будто бы в горячке и бреду, даже, кажется, пару раз оттолкнул от себя врачей и медсестер и успокоился, только когда пригрозили дозой успокоительного. «Сейчас к нему в любом случае будет нельзя. Пожалуйста, приходите завтра». Тарн почти до боли закусил между зубов кончик языка и посмотрел на телефон в своей руке с уже набранным номером родителей Тайпа. С жалостью какой-то неожиданной вспомнил женщину на ресепшне их университета, к которой он пришел вчерашней ночью после больницы с руками, покрытыми кровью, и бледным, горячим и мокрым от пота лицом и просил дрожащим, хриплым шепотом об этом кажущимся теперь бессмысленном наборе цифр. Ведь позвонить и сказать все, как есть, сил у него не хватит. Да и должен ли он вообще? «Должен ли?.. Да, да, он мой сосед. В конце концов, родители обязаны знать об этом… Или… или им уже сообщили из больницы? Может, нужно спросить сначала?.. Потрачу время… Я и так слишком много его потратил… Нужно… нужно было… Наверно, это тот человек… ублюдок из клуба… Нашел Тайпа и…» Тарна чуть замутило, повело в сторону. Он ухватился за колону дрожащей, бледной рукой и сглотнул накопившуюся в глотке слюну. В груди размеренным, мерзким холодом вспыхнул страх. Да. Надо. Обязан. Извиниться. Гудки в больном, разгорячённом разуме его становились и появлялись слишком долго, словно издеваясь над его оголёнными и чувствительными нервами, а после в его ухо полился мягкий незнакомый женский голос: — Да, я слушаю Вас. — З-здравствуйте, Кхун', — тихо пробормотал Тарн, чувствуя, что душа его, испугавшись до смерти, выскочила из грудной клетки, споткнулась и растворилась в ближайшей холодной луже. — В-вас… кхм… Вас беспокоит Тарн Тара Киригун… Я… я сосед Вашего сына в общежитии… Не уверен, что он говорил Вам обо мне, но… В общем, неважно… Он… он попал в больницу, Вам уже известно об этом? В трубке с секунду стояла напряжённая, страшная тишина, а после женщина тихо проговорила: — Да… нам звонили вчера… Подробностей никаких, говорили, что об этом лучше при встрече. Вы… что-то знаете? У Тайпа что-то серьезное? У нас самолёт только вечером… Тарн непроизвольно отшатнулся на несколько шагов назад, прижался спиной к стене, словно инстинктивно защищаясь, прячась от этих вопросов. Страх в горле его заклокотал, завыл угрожающе и бойко, забился раненным, разъярённым зверем, в голове отчётливо и ясно, с каким-то горячим рвением снова встал образ бледного, измученного, сломленного Тайпа с рубашкой, покрашенной кровью, и синяками-засосами на шее. Совершенно не зная, что говорить, он прохрипел, еле-еле формулируя собственные мысли в слова: — Я… простите, я не хотел… и не хочу вас пугать… Но я не знаю, что говорить… — Неужели… все настолько плохо?.. мой мальчик… — Нет-нет-нет! Я спрашивал у врачей, ещё вчера спрашивал! Они говорили, что все будет хорошо, что он стабилен! Стремясь успокоить встревоженные чувства матери, воспалённо выкрикнул Тарн, а у самого чувства не меньше были расстроены и мозг-предатель упрямо вместо слов поддержки вспоминал лишь список последствий возможного изнасилования, который врачи, по его просьбе, озвучили ещё вчера. — Все… все будет хорошо. Не переживайте. Запишите мой номер и… если что, я всегда на связи. Скомкано попрощавшись и сбросив трубку, он ещё с секунду простоял на месте, внутренне решаясь на что-то, а после в несколько шагов достиг входной двери больницы и вошёл внутрь. Там же его почти тут же нагнала медсестра. — Он очнулся, — сказала она запыхавшимся, улыбчивым голосом и интуитивно, уже по собственной профессиональной привычке указывая нужное направление. — Врач разрешил побыть с ним немного, а дальше — разговор уже только с родителями. Тарн моментально — сам не зная почему — просиял, кивнул с лёгкой, обрадованной полуулыбкой и поспешным шагом направился к лестнице, ведущей наверх, где располагались различные отделения, врачебные кабинеты и палаты. Тайп лежал в 234 — это почему-то запомнилось ярко и отчётливо, почти болезненно. Его завезли туда на каталке, бледным и измученным, находящимся без сознания, и Тарн видел это пару ужасных секунд прежде, чем его за руку поймал врач и отправил домой. И, вопреки тому, что смотрел он на это недолго и детали уже почти стёрлись из его памяти, все общее расстроенное болезненное оцепенение, что владело им в тот вечер, отпечаталось внутри у него слишком уж хорошо. Рядом с палатой Тайпа была столовая и буфет для посетителей, и неожиданно в голове Тарна возникла какая-то болезненная, странная идея: когда Тайпу станет лучше, он обязательно купит ему что-то вкусное. Эта мысль была неожиданной, непонятной, но до того сильной и яркой, что противиться ей не было ни каких сил. Сильно воодушевленный, он подошёл вплотную к нужной двери и, открыв ее, вошёл внутрь. Тайп лежал на кровати тихим, спокойным и измученным телом, лишь сжимая кулаки и дыша совсем тихо, словно совсем не дыша; казалось, он чуть больше, чем за эту ночь похудел, помертвел, потерял всякие краски, какие хоть когда-то были на лице его, и только на щеках прорезался еле-еле видный, болезненный зеленовато-желтый оттенок. — Тайп… — Тарн отошёл на шаг назад, снова, как давеча в разговоре с матерью, чувствуя себя неуверенным, лишним и неправильным. Ненужным здесь. — Зачем ты вызвал скорую? — Тайп медленно, будто с трудом перевел на него взгляд, и мертвый, холодный огонь, горящий в глазах его, в полной мере прошиб тело Тарна. — Я бы не умер… Врачи уже все мне рассказали. Ничего серьезного там нет. Только вот и ты, и они заблуждаются в том, что это было насилие. Это не так. — Тайп… Ты серьезно? Если это… если это не насилие, то что это?.. — Боже… — Тайп прикрыл глаза ладонью, на самом деле ощущая себя излишне слабым и чувствительным для такого разговора; ещё немного, и нервы его, и так в последнее время слишком расшатавшиеся, снова оголятся, вспыхнут, сломаются, и накроет его тогда волной сильнейшей истерики, такой же, как когда-то давным давно, в школе. Он не мог себе этого позволить. Точно ни при Тарне. — Просто мы оба потеряли голову. Ясно? Мы оба виноваты. — Да, вот только на больничной койке ты, а не он, — что-то горячо вонзилось в грудь Тарна при мысли его неожиданной о том человеке, кто сделал это с Тайпом. — Разве тебя это волнует? Мы же просто соседи, нет? И «чем-то» этим боль была почти невыносимая, отчаянная, горячая. Яркая. Она смешалась ядерным взрывом со страхом и гневом, разлилась по грудной его клетке каплями обидной, непонятной ревности, обожгла все внутренности, и в один миг захотелось смыть с бледного и измученного лица напротив это надменное, холодное выражение. — Мне? Мне, может, и плевать, Тайп, — Тарн выпрямился, болезненно пораженный льдом в собственном голосе. — Может, мне и должно быть плевать, не знаю. Но ещё вчера из больницы позвонили твоим родителям. И я сегодня тоже им звонил. Они приедут к тебе, думаю, где-то завтра утром и, надеюсь, что при них ты не будешь говорить, что я допустил ошибку, вызвав скорую. — Т-ты… Они… позвонили моим родителям? — лицо Тайпа вмиг побелело и похолодело, вся кровь разом отлила от его щек, и весь напускной холод исчез из глаз его, руки задрожали, и сам он задышал часто-часто, словно к панике близкий. — Тайп? — Тарн удивлённо нахмурился, сделал шаг в его сторону, но остановился. — Почему ты так боишься, что… что родители узнают о произошедшем? — Я… я… Черт, — Тайп дернулся с кровати каким-то отчаянным, диким движением, похожим больше на движение не человека, а животного, спасающего свою жизнь, но Тарн вовремя кинулся к нему и остановил, с лёгкостью удерживая ослабшего Тайпа одной рукой. — Пусти… Тарн, пусти.! — Тайп… ну-ну, тихо, успокойся… — Нет! Ты все решил за меня. Они — все решили за меня! Почему вам нужно было лезть ко мне? Я… я просто жил, как хотел… Какого черта?! — голос Тайпа с каждой произнесенной фразой становился все выше и выше, в нем все чаще проскальзывали первые ростки истеричного, мнимого чувства, и Тарн понял, что нужно действовать быстрее, пока несчастный мальчик не сошел в собственных мыслях с ума окончательно. Он сел на кровать, ловко перехватив бьющие его руки, прижал его к себе, осторожно, но крепко и зашептал еле слышно, успокаивающе и тепло: — Ну, тише, Тайп, тише… успокойся… Все… все будет хорошо, слышишь? Что бы там ни было… Я помогу тебе. Только дыши и постарайся успокоиться… И спустя почти десять минут дрожь, бьющая тело Тайпа, постепенно начала сходить на нет, руки, которые мяли и сжимали чужую рубашку, ослабли и сам он, разморённый неожиданной заботой и нежностью, медленно успокаивался и снова, вконец измучившись, засыпал. Тарн дожидался этого терпеливо, словно отец, ждущий первого шага своего ребенка, и, только удостоверившись, что Тайп уснул, мягко отстранил его от себя и уложил обратно в кровать. На секунду его заволокло теплое, почти болезненное и приятное одновременно чувство нежности, и он, повинуясь ему, короткому и сильному, дотронулся одними только подушечками пальцев до мягкой, бледной щеки Тайпа, провел аккуратно ими до шеи и случайно коснулся синяков, пачкающих тонкую кожу. В этот раз гнев был не так силен — он горел где-то за грудной его клеткой тихим, спокойным огнем, порыкивал недовольно, но не вспыхивал и не затмевал разум. Просто теперь сильнее было ощущение отчаянья, какой-то полнейшей беспомощной безысходности. Больно было почему-то от синяков этих, так больно. И желание смыть, стереть их вместе с гадкими воспоминаниями с каждой проведенной здесь секундой возрастало, как дерево, и рвало кости ветками на части. Тарн ещё с минуту просидел, прикованный к месту собственными чувствами, а после все же поднялся и неуверенно вышел за дверь.