Люблю, — но реже говорю об этом, Люблю нежней, — но не для многих глаз. Торгует чувством тот, что перед светом Всю душу выставляет напоказ.
© Сонет 102, Шекспир
— Я уже говорил вам, что со мной все в порядке. Я не собираюсь выдвигать обвинения. Хватит ходить ко мне. Серьезно. У Тайпа был абсолютно болезненный, подавленный вид: за те несколько дней, что он провел в больнице, полицейские приходили к нему трижды, и все эти разы пытались — довольно навязчиво, если честно, видимо, из-за дополнительно заплаченных его родителями денег — узнать, кто сделал это с ним, его имя, место проживания и всякую другую важную информацию, которая могла бы помочь в расследовании. Но Тайп молчал. Зыркал лишь на родителей, иногда бывших вместе с полицейскими, злыми, воспалёнными и почти черными глазами, дышал тяжело и, когда злость его оголённая доходила до предела, взрывался и кричал, чтобы его оставили в покое. Намного позже он узнал — сначала от родителей, потом — от Тарна — что в одном из туалетов его университета была обнаружена кабинка, почти полностью покрытая кровью и что в урне там же лежал трёхдневный, использованный презерватив, ставший, собственно, жирной точкой в бесконечных, выматывающих допросах. И стало вопросом времени, мучительного, жуткого ожидания того момента, когда они узнают имя этого человека (то, чего даже Тайп не знал), найдут его, возможно, отдадут под суд, наденут на его руки наручники, посадят… И все это из-за него. Из-за Тайпа. А у родителей были слишком уж грустные жалостливые глаза. Когда они только приехали, мать бросилась к нему, обнимать начала, целовать ему бледные щеки, горячий лоб, хватала его холодные руки, а Тайп вжимался в кровать и тихо стискивал зубы, чувствуя лишь боль, ужас, отчаянье, едкую любовь и обличающее его, гадкое и тошное отвращение. Но ужас этот был ярче всех других эмоций, отчётливей. Он словно обволакивал его, прижимал к себе теплой, туманной дымкой, давил на кости, лишал разума. Воспоминание о запахе машины, когда его, ребенком, везли в диспансер, о молчаливом, страшном гневе отца, кружающим тогда возле потолка, слезах и нервном срыве, об ощущениях сырого песка под ладонями — все одновременно ударило по больной голове его, сдавило виски холодными своими костлявыми пальцами, и сердце заколотилось тогда, как бешеное, и подушечки пальцев похолодели, и слезы удушили тонкое горло. Тайп смотрел на отца и видел в глазах его темных, так похожих сейчас на его собственные, понимание, и сам с холодным, прозяблым ужасом осознавал — он знает. Знает, что это было не насилие, что Тайп действительно позволил тому человеку абсолютно все это: и кровь, и боль, и жестокость, и грубость… Все те воспоминания, что пролетели за одну секунду в голове Тайпа, были в голове и его отца, и в ту секунду они стали вдруг слишком, по-страшному похожи друг на друга в этом ужасе, боли, беспомощной злости и отчаянии. Тарн же, меньше всех понимающий происходящее, выглядел и вел себя ровно. Спокойно. Словно за одну секунду стал он для несчастной матери, переживающей и переносящей всю боль своего ребенка вдвое сильней, вторым сыном. Не раз Тайп слышал, притворяясь спящим, их судорожный, беспокойный шепот. Мамин — со срывами, с короткими вскриками, всхлипами и болью и Тарна — тихий, аккуратный и мягкий. Успокаивал он действительно умело, казалось, их связывали пару раз неловкие, кроткие объятия. Был он и другом для них, и семьёй, главной поддержкой, и Тайпу от этого делалось все хуже и хуже. Думая об этом, прокручивая это в голове, сравнивая себя и Тарна, он все больше и больше понимал, что он никогда не станет тем сыном, о котором мечтает каждый родитель — опорой и поддержкой. Он будет только обузой. И, как только мысль эта утвердилась в уставшем его разуме, он в полной мере ощутил себя несчастным и сломленным человеком. На четвертый день его прибывания в больнице Тарн пришел один. По глазам его, почти черным, серьезным, с просветом какого-то нездорового, опасного блеска, Тайп понял, что разговор между ними будет не из лёгких. — Твои родители хотят отправить тебя в клинику, — проговорил Тарн тихо. — Они… они рассказали мне, Тайп. О тебе. Без подробностей, но… а впрочем, неважно. Главное то, что твой отец — да и мать тоже — хотят улететь с тобой домой. И там отправить на лечение. Тайп поднял на него свое бледное, мертвое лицо, губы его, такие же бледные и искусанные, задрожали. Но в глазах не было страха или нежелания. Там был гнев, злость, нотка сумасшедшего горячего чувства. — Я никуда не поеду. Они вообще не должны были узнать об… об этом всем. И ты тоже. Это личное. — Я думал, мы друзья, — что-то в Тарне изменилось, словно сломалось: он чуть пошатнулся, и фраза его звучала скорей обиженно и болезненно, нежели с былым раньше холодом. — Меня не волнует, сколько у тебя было партнёров, Тайп. Но беспокоит то, что ты после них оказываешься в больнице. — Это всего один раз, а ты уже чуть не седеешь от страха? Влюбился, Ай’Тарн? — Тайп сказал последнее слово едко, с издёвкой, и, на самом деле, тут же пожалел, потому что Тарн растерялся, и в глазах его прорезалось сомнение и разочарование. Пару секунд в палате стояла тишина, а после он откашлялся и договорил: — На самом деле, я хотел предложить им немного иной вариант: ты останешься в Бангкоке, заканчиваешь учебу, а я слежу за тобой. Ну… Чтобы ты глупостей не наделал. — В няньки заделался? И что, сколько будут платить мои родители за это? — рвано выплюнул Тайп, но почти тут же замолчал, задыхаясь, когда Тарн, неожиданно дёрнувшись в его сторону, навис над ним, сжав одно худое запястье рукой. — Послушай: я делаю тебе одолжение. Ни ты, ни твои родители. Я. Прояви хоть немного благодарности, я ведь могу передумать. Тайп смотрел на него широко распахнутыми, удивлёнными глазищами, даже не предпринимая попыток вырваться. Дыхание у него сбилось, губы пересохли, в животе резко сделало кульбит какое-то горячее, сладкое чувство. Было в этом властном, злом, почти рычащим голосе и движениях, таких плавных и угрожающих одновременно, что-то такое, что заставило подчиниться, прошептать еле слышно, еле заметно тихое: — Спасибо, Тарн… Злости больше не было. Боли — тоже. Только растерянность и опустошённость. Глаза Тарна тут же смягчились, подобрели. Он уже даже не держал запястье Тайпа, просто рука его лежала на нем, осторожно поглаживая кожу. — Врачи говорят, что, если не будет выявлено каких-то осложнений, тебя выпишут через неделю, — тихо проговорил он, даже не думая отстраняться. — М… — Хочешь я куплю тебе что-нибудь? В буфете или в магазине. — Нет, не хочу. — Ну, как хочешь, — Тарн скатился с него одним каким-то изящным, плавным движением, и Тайп снова поймал себя на мысли, что наблюдает за ним. Нет, не так. Он смотрел на него внимательными, воспалёнными глазами и чувствовал, что какое-то больное, нездоровое желание вновь охватывает его измученное, ещё не до конца восстановленное тело. «Пусть Тарн сделает мне больно, возьмёт меня — и я приму абсолютно все». — Я зайду ещё завтра. Отдыхай, Тайп, — Тарн улыбнулся ему мягко и нежно, словно и не было того урагана, прижатых к стене рук и озлобленного, обиженного голоса ещё секунду назад. Сплошное безумие. Все последующие ночи до выписки Тайп упорно и с какой-то горячей, возбуждённой усладой вспоминал этот разговор. Глаза Тарна, угрожающе опасные и теплые одновременно, его сильные и крепкие руки, прошитые венами с текшим по ним величием и властью, его рычащий, почти утробный голос, горячее дыхание… Все, все дрожало внутри Тайпа — от одной только мысли о нем дрожало, окатывало выстраданное возбуждение, мучительно виделось во снах, и кожа после них блестела от горячего, липкого пота, и щеки краснели желтовато-розовым румянцем. И с каждый днём ощущение это усиливалось, возрастало, делалось привычкою, болезненною зависимостью. Иногда ночью Тайп лежал в кровати, кусая губы до боли и крови, дышал тяжело, с медленной, напряжённой паузой, думал о Тарне и ненавязчиво, легонько, словно боясь напугать собственный воспалённый разум, гладил свое тело: худой, впалый живот, чувствительные тазовые косточки, обтянутые тонким слоем кожи, арфу ребер, пересчитанную пальцами, тонкое горло, сжимая, сминая, оставляя на болезненно бледной коже красноватые следы, но никогда, никогда не заходя дальше. Ужас, какое-то непонятное, тошнотворное и гадкое чувство опасности, останавливало его всегда, всегда пальцы его замирать заставляло на уровне резинки лёгких, больничных штанов, давило ему каблуком прямо на прыгающий вверх-вниз кадык, перекрывало кислород, душило кислым, едким дымом. И казалось ему, его горячей, отчаянной идее, что тонул он в ледяной, бушующей воде и что утягивает его что-то на самое дно. Что он кричит, орет, срывает глотку, до крови раздирая ее воплем, но на поверхности оказываются лишь пара пузырьков воздуха, никем не замеченных и никому не нужных. Ощущение это спадало только с приходом врачей, родителей или Тарна и появлялось снова — сильнее, острее и обнажённее — когда он снова оставался один на один с собственными мыслями. А отец в каждую их встречу выглядел все мрачнее и мрачнее, словно тучи, нависшие над городом, посылали к нему свой холод и темные, скрытые эмоции. Не действовало на него ни дружелюбие и спокойствие Тарна, ни бесполезные и, на самом деле, глупые попытки успокоить — своей жены. Он не был рад всему тому, что происходило с его сыном сейчас, он не хотел оставлять его здесь, даже с учётом того, что за ним будут следить, не желал общаться с Тарном, и лишь напряжённые, редкие желваки заходились на загорелом лице его каждый раз, когда он смотрел на своего бледного, худого, измученного ребенка. В конце концов, он упёрся, позвонил на Панган и все устроил так, чтобы работать и заботиться об отеле издали. Нашел где-то неподалеку от университета, где учился Тайп, квартиру и снял ее, в какой-то из дней придя и так и сказав об этом своему сыну: — Я не доверю своего ребенка не пойми кому. Сам буду следить за тобой. И, сколько бы Тайп не злился, не кричал на него, не обижался, никто его не слушал; отец складывал руки на груди с гордым величественным молчанием, мать беспомощно всхлипывала, а Тарн лишь опускал взгляд, почему-то чувствуя теперь и себя, и порыв свой глупым и неправильным. Но приходить к Тайпу он не прекратил. Напротив, казалось, после того, стали его посещения вдвое чаще и длиннее. И почему-то только сейчас для Тайпа открылось, что Тарн любит книги. Раньше он не замечал этого, совершенно полностью концентрируясь на себе, а теперь вдруг, иногда просыпаясь от болезненного, горячего, дневного сна, обнаруживал Тарна рядом с его кроватью на стуле с очередной книгой, сосредоточенно и увлеченно бегающего глазами по строчкам. — Что читаешь? — спросил как-то Тайп, нетерпеливо, неосторожно дёрнув ногой под одеялом. Они были в палате абсолютно одни, за окном переливался и смешивался с теплым светом фонарей вечерний холодный мрак. Тарн оторвался от книги и, чуть неловко, смущённо улыбнувшись, пробормотал: — Я люблю Шекспира. Он поднял книгу обложкой к Тайпу, и тот увидел название. Это был помятый, потрёпанный сборник с отходящим сверху корешком и парой ярко-жёлтых закладок. На обратной его стороне, как успел заметить Тайп раньше, красовался уже поблеклый портрет самого Шекспира. — Вау… ну, это круто, — он облизнул пересохшие, потрескавшиеся губы, и щеки его неожиданно залил ярко-красный румянец. — Может… Почитаешь мне? Я не могу заснуть. Ну… если ты не против. Тарн удивлённо моргнул. Когда смысл сказанного в полной мере охватил его, в нем как-то резко и тягуче — приятно, почти горячо — что-то потянуло, непонятная радость и нежность заструилась по венам. Он чуть улыбнулся и открыл страницу с закладкой, чувствуя в животе своем лёгкий комочек радостного волнения, такого же, какой испытывают дети, ждущие подарка на Рождество. — «…Тебя встречал я песней, как приветом, Когда любовь нова была для нас. Так соловей гремит в полночный час Весной, но флейту забывает летом»*… Это стало некой их традицией, молчаливо согласованной и принятой: Тарн приходил к Тайпу почти каждый день, ближе к вечеру, отодвигал чуть скрипучий стул, садился на него, открывал книгу и читал. Чаще всего это были стихи — обо всем на свете: и про любовь, и про отчаянье, и про искреннее человеческое горе, и про радостное восторгом волнение, и про страх, и про беспомощность — реже читал он рассказы, ещё реже — полноценные повести и романы. Тайп не мог объяснить это, но в те дни, под мягкий его, успокаивающий и чуть хрипловатый голос в вечерней тишине, сон приходил к нему быстрее и делался спокойным и теплым, каким-то абсолютно правильным. Бывало, в какую-то задумчивую, тихую минуту смотрел он на Тарна, так увлеченно ему читающего, и думал о сосредоточенных морщинках на его переносице, горящих азартом и волнением глазах, о выразительной теплоте голоса и мягкости тембра, когда стихотворение попадалось про нежную, светлую любовь… И ничего-ничего не было, кроме того. Ничего не могло их потревожить, разлучить с этой короткой, спокойной минутой уединения, ничего не могло прервать эту тишину. Даже уход Тарна, когда тот вставал со стула, закрывая негромко книгу, а после с такой же тихой осторожностью покидая палату. В нем все ещё горел этот огонь, зарождённый от стихов и восторга, и щеки все также покрывались лёгким красно-пурпурным румянцем волнения, а Тайп после этого всю ночь чувствовал тепло и сквозь сон слышал отдаленный знакомый голос. Однажды — за день до выписки — Тарн также читал ему, улыбаясь несильно одной из своих тайных, загадочных улыбок, когда телефон его зазвонил, и он, извинившись, вышел, чтобы ответить. Вернулся он уже бледным и взволнованным, с чуть дрожащей нижней губой. На щеках его еле заметным покраснением проступал блеклый румянец, и руки дрожали. — Что такое? Кто звонил? — Тайп чуть приподнялся, перенимая, подобно маленькому ребенку, его настроение, сглатывая нервно горькую слюну и прикусывая язык. — Его нашли. Простая фраза, еле слышная и на самом деле никому в этой комнате ненужная. Тарн сказал ее с короткой, неловкой паузой, с нервною дрожью, звенящим до боли напряжением. Тайп побелел, приподнялся чуть выше, и руки его и губы затряслись в ужасе, и глаза заблестели какой-то горячей, гневной и беспомощной идеей. — Я уже говорил. У меня к этому человеку нет никаких претензий. Пусть отпустят. — Тайп… — Тарн, я все сказал. Учти — и родителям моим то же передай — если его посадят, я оборву с вами все контакты. Хватит уже решать все за меня. Тарн молчал с секунду, шатаясь как-то абсолютно рискованно и опасно, словно готовясь упасть в обморок, одной только своей мрачной, напряжённой и полной недосказанности фигурой грязня больничные, болезненно-белые стены палаты и кусая в нервозности губу. — Твой отец, как только узнал, кто это… драку устроил, избил его. Прямо в полицейском участке. Он сейчас там… они оба, в принципе. И твоя мама тоже. Какое-то тяжёлое, грузное ощущение сделало кульбит в животе Тайпа, сломало ему больно позвоночник, но виду он не подал, внешне оставшись абсолютно спокойным, да только губы его дрожать сильней стали, лицо, и так бледное до ужаса, с нездорово-зеленоватым оттенком, побелело ещё больше. Тарн заметил это. Как и всегда, сделал он осторожный, мягкий шаг в его сторону и остановился совсем рядом, кладя на худое, чуть вздрогновшее плечо теплую ладонь. — Хэй… хэй, Тайп, все будет хорошо. Я уверен, что его отпустят, войдут в положение… — Он сам виноват, — в голосе Тайпа звучала обида, холодная, тихая злость и боль; в глазах его отражалось то же. А ещё усталость. — В следующий раз будет умнее. — Т-ты… Тебе того ублюдка жаль больше, чем родного отца?.. — Тарн даже отшатнулся от него, совсем немного, на пару шагов, боясь словно, что такое отношение, такая злость на родителя, может быть заразна. — Тайп… — Я хочу уйти, — Тайп поспешно откинул одеяло в сторону, с тяжёлым, болезненным усилием буквально скидывая себя с кровати, но не смог пройти и пары шагов, когда в него вцепились чужие руки. — Тарн, отпусти. — Куда ты пойдешь? До выписки один день остался… — А я хочу уйти сейчас! — Тайп беспомощно дернулся, повернулся, тяжело дыша, лицом к Тарну. И было что-то такое в голосе его и глазах почти до черноты темных, какая-то болезненная, отчаянная нотка, настолько сильная, что Тарн резко и отчётливо вдруг понял: ему не плевать. И жалости к виновному в его состоянии человеку не было. Как и злости к собственным родителям. Все эмоции, все слова его, вся та страсть и возбуждение, с которыми он защищался всю эту неделю, — все оказалось не более, чем напускной, мертвой фальшивкой. И Тайп также резко понял, что спектакль его кончился, на сцену опустился пыльный занавес. И глаза его моментально сделались растерянным, болезненными. Блестящими от какой-то нездоровой, гадкой мысли. — Я устал, Тарн… Ты бы знал, насколько, — он криво улыбнулся, и в улыбке этой были суровые льды Антарктиды, пустыни белого, одинокого песка, бойкие воды Ледовитого океана. И ничего-ничего живого, даже самого крошечного, самого ничтожного огонька. Тарн мгновенье наблюдал за ветром, поднявшимся над водой в его сломленном и разбитом взгляде, а после аккуратно подошёл ближе, положил руки ему на плечи и ненавязчиво подтолкнул в свои объятия. На короткую секунду время вокруг них замедлилось, стало незаметным и несущественным: никто за дверью не ходил, никто разговаривал и не смеялся, и машины за окном не ездили, даже самые малые звуки, казалось, пропали из этого мира. — Т-тебе лучше уйти сейчас. Пожалуйста, — Тайп, будто напуганный чем-то и дрожащий пуще прежнего, отстранился первым, впечатался боком в прикроватную тумбочку, и Тарн неожиданно и гадко как-то — почти до боли гадко — почувствовал себя лишним. Не здесь, нет. Не в этой комнате. В жизни этого мальчика, сломленного, уставшего и измученного. И ощущение это почему-то принесло вслед за собой болезненную, тошнотворную нить сожаления. Он опустил взгляд в пол и с тяжестью, давящей ему на грудь с едкой, невыносимой силой, отошёл к двери. Но прежде, чем он успел выйти, что-то заставило его обернуться: Тайп все также стоял, как был, у кровати, лицо его побледнело и позеленело, покрылось слабыми, редкими пятнами, и пальцы, вцепившиеся в тумбочку, мелко дрожали. — Тайп, — Тарн уже держал руку на ручке двери, но необходимость сказать кое-что важное неожиданно разорвала горло. Мальчик поднял голову и напряжённо посмотрел на него. — Я понимаю, что не знаю многого и, возможно, не имею права так говорить, но… пожалуйста, не отталкивай своих родных. Если я чужой тебе, так родителей. В этом мире ещё есть люди, которым ты нужен. Живым и здоровым. Тарн уже ушел, осторожно прикрыв дверь, а Тайп все стоял в глубокой задумчивости, теребя зубами нижнюю губу. Никаких мыслей в голове его не было, только какие-то бешеные и бойкие эмоции. «Нужен» — такое короткое, такое правильное и необходимое слово резало по его горлу, словно заточенным ножом, неожиданно прислонённым к беззащитной коже. Оно больше не радовало, не приносило гадкое, неправильное чувство эйфории и восторженное, волнительное предвкушение того, что сейчас ему покажут, насколько он, на самом деле, нужен. Ничего больше не было. Только пустота. И разочарование. Неожиданно взгляд его зацепился за книгу, лежащую на тумбочке с другой стороны кровати. Это был сборник, тот самый, что принес Тарн в их первый, такой близкий и интимный вечер. На идеально белой, пустой поверхности выглядел он одиноко и покинуто, как-то живо и даже обиженно на то, что его оставили здесь. Немного подумав и укусив в смущении губу, Тайп обошел кровать и взял книгу в руки. На ощупь обложка оказалась мягкой и шершавой, страницы — слишком хрупкими. Запах их, старых и помятых временем, вовлекал в беззаботные светлые воспоминания, в те самые, где маленький, ещё живой и счастливый мальчик бегал в отцовскую небольшую библиотеку за увлекательными историями, за волнительным ароматом тишины и спокойствия, за прохладой пола, на котором он сидел, поджав ноги и зачитываясь до самой темноты. И ничего тогда не было, кроме этого, не существовало реальности и целого мира. Тайп чуть повернул книгу и нахмурился, всматриваясь в названия закладок: некоторые из них были с его именем, написанным мягким, уже чуть стёршимся карандашом. И чувство какое-то сладкое, смущённое и почти невинно-восторженное охватило сердце его, когда он осознал, что Тарн выбирал ему стихи. Именно ему. Задумываясь о том, что может задеть его душу и вызвать эмоции. Открыв одну из таких страниц, Тайп увидел, что какие-то слова и фразы подчёркнуты и помечены, и с неловкостью, с покрасневшими несильно щеками вспомнил, что сам отмечал их, как интересные и глубокие мысли, после того, как Тарн заканчивал читать. «Ох, Тарн… почему ты не появился в моей жизни раньше?» Тайп тяжело вздохнул и захлопнул книгу, вдруг чувствуя себя очень несчастным. Теплое ощущение все ещё мучило ему душу, но больше не затмевало разум какой-то наивной, глупой идеей. К нему вдруг как-то больно и резко пришло осознание, что полюбить Тарна он уже не сможет. Никого не сможет. Он разучился делать это, как разучаются смертельно больные люди и старики умению дышать. И теперь в сердце его вдруг возник страх и сожаление. Такое гадкое, едкое сожаление, что слезы задушили воспалённое эмоциями горло. Тарн действительно хороший человек. И действительно заслуживает найти того самого нужного человека, любить его, завести семью и быть счастливым. Но явно не с ним. Почему-то мысль эта недовольно и больно загудела под лёгкими, но проигнорировать ее было проще простого. А ещё проще было лечь на кровать, сжимаясь на ней калачиком. Преодолеть внутреннее напряжение и неясную тошную тоску. Заснуть. А завтра жить дальше. По крайней мере, попробовать.И ничто души не потревожит, И ничто ее не бросит в дрожь, — Кто любил, уж тот любить не может, Кто сгорел, того не подожжешь. © Есенин