Optatus

— Тарн, нет. Давай начистоту? Если ты хочешь меня — я всегда готов. Тебе даже париться не нужно. Но я, как ты уже несколько раз доказал, неприятен тебе, так что хватит меня останавливать и мешаться под ногами. У Тайпа в глазах горело что-то непонятное, болезненное и напуганное, щеки его все ещё покрывались еле заметным румянцем сошедшего гнева, грудь тяжко вздымалась. Рука, находящаяся в плену пальцев Тарна, была ужасно теплой и дрожащей. Казалось даже, что под кожей отчётливо прослеживался бешеный, напряжённый пульс, который гнал потоки крови к коже. На какое-то мгновение все в комнате застыло, словно бы в ожидании, и Тарн повиновался этому, задумался глубоко и болезненно, чувствуя лишь, что не может отпустить этого мальчика от себя сейчас. Будто в душу его кто-то вонзил нож и, уйди сейчас Тайп из комнаты, он бы разрезал все его внутренности на части. «Неприятен тебе» билось в голове больно и обидчиво, как если бы какой-то отдаленной, непонятной частью своего рассудка ему было оскорбительно слышать это. После всего, что они пережили. После всего того, что было между ними и к чему они пришли сейчас. К чему? К странным, непонятным отношениям, которые строятся на слезах и нервах, к грубости, к страху и ужасу, к комнате с висящим в ней отчаяньем, болью, горящей в глазах, к подавленности, к недосказанности. К какому-то болезненному, горячему, пылкому чувству, о котором никто не решится сказать. Тайп уйдет и вернётся позже — с собственной кровью на руках, с отчаяньем, дошедшим до точки невозврата, с болью, ставшей ещё сильнее и отчаянней, с бледным лицом и дрожащими губами. Придет и скажет, что все хорошо. Что он в порядке. Что ему нужно просто отдохнуть и не нужна ему ничья помощь. И, пока он будет говорить это, кровью пропитается его белая рубашка и штаны. Как тогда… «И что ты сделаешь, чтобы помочь ему? Ничего. Ты никак ему не поможешь. Ты ничего не сделаешь. Ты никогда никому не можешь помочь». Подсказал демон внутри и заскрёбся в отвратительной радости. Тарн сжал и разжал кулаки, цепляясь ногтями за кожу на ладонях, глубоко вздохнул и опустил голову, когда как хотелось чего-то иного. Но было это «что-то» настолько незримым, настолько призрачным, что душа рвалась и не понимала этого. Не понимала, что нужно делать. Время шло. Секунды растягивались в часы, часы — в вечность, но Тайп не мог долго ждать. В его глазах все быстрее и быстрее тускнел огонек какой-то иррациональной, кроткой надежды на что-то, все сильнее раскалывалось там все то же отчаянье, безысходность и боль. Однажды Тарну казалось, что в них — воды холодного, бушующего океана, способные утянуть на дно любого неосторожного путника, но теперь вода там высохла и испарилась, словно душное солнце за окном выжгло ее, оставив пустоту с одинокими жаркими песками, которые все ещё могли загубить кому-то жизнь, но не имели всякого смысла и желания для этого. В какой-то момент Тайп тяжело вздохнул и закусил губу, словно, ожидая чего-то, так и не дождался ничего нужного для себя. Тарн отчётливо почувствовал ладонью, как мышцы под кожей у него на запястье дёрнулись, словно он собирался вырваться, и испугался. Нужно было действовать, но что-то сковало его тисками, и больно от этого делалось почти невыносимо. Горячая, обжигающая тоска. Тайп уже выдернул руку и, посмотрев на него странными глазами, направился к выходу, и именно в этот момент Тарн пришел в себя. Одним резким и рваным движением перехватил он его за предплечье, сжал теплую кожу пальцами и, не давая себе времени передумать, поцеловал. Губы Тайпа были мокрыми, искусанными и ужасно горячими. Целовать его казалось чем-то абсолютно неправильным и непонятным, но, в противовес этому, Тарн не мог отстраниться. Он отчётливо чувствовал напряжение и скованность чужого тела под ладонями и все равно продолжал сжимать теплые худые бока с отчаянной, грубой силой, пока оно медленно и осторожно не расслабилось и не стало податливым. Тайп носом тяжело втянул воздух, чуть укусил губы Тарна и навалился почти всем весом ему на грудь, царапнув ногтями по спине. Это движение его было отчаянным, рваным и словно бы боязливым. Было таким же и то, как он прижимался к Тарну, обнимая его, ластясь и еле слышно постанывая. Он первым попятился к ближайшей кровати, потянув за собой и Тарна, позволил ему повалить себя на мягкое одеяло и лишь откинул голову назад, подставляя теплую беззащитную шею под поцелуи. Когда чуть прохладные руки нетерпеливо залезли ему под рубашку, он мгновенно напрягся, сомневаясь. Но сомнение это было не про то, что произойдет между ними сейчас. Было оно от неожиданной бойкой неуверенности, холодного страха: готов ли он принять боль от Тарна? От человека, который всегда был с ним аккуратен, спокоен и ласков? Изменятся ли их отношения от этого, испортятся ли? И, словно услышав горячие его, болезненные мысли, почувствовав снова появившееся напряжение, Тарн отстранился. Посмотрел на него как-то странно, сел ровно, спустив ноги, и с трудом перевел дыхание. — Что такое? — Тайп нервно облизнулся; лицо его покраснело, глаза потемнели, губы опухли и блестели от слюны в свете, еле видном и слабом, лампы. Зрелище было достаточно возбуждающим, и Тарн изо всех сил старался не смотреть… Но гадкое, предательское подсознание услужливо подкинуло воспоминание о мягкости и теплоте нежной кожи губ, о податливости самого Тайпа, о его руках, которые разом потеряли всякий холод и сделались обжигающе горячими. Черт… — Я… я не могу так, Тайп. — Как так? — Вот так… Это… это не для меня. — А что для тебя? — Тайп резко дернулся, и в голос его вернулось привычное, болезненное раздражение на смену доверительной мягкости; он поднялся с кровати и пересел на соседнюю, чтобы попытаться поймать виноватый, глубокий взгляд. — Гулять за ручку, есть мороженое, не знаю… В кино ходить? Это для тебя? Вся эта романтика? — Да, — Тарн тяжело, с тяжёлой затаённой печалью посмотрел на него. — Да, это для меня. А ты не думал делать что-то большее, чем зажиматься по туалетам со всякими ублюдками и после них вытирать кровь? Почему ты так любишь… всю эту боль? Тайп молчал долгие напряжённые секунды, словно бы в сомнении и раздумии, прежде, чем тяжело вздохнуть и ответить: — Для меня… по-другому не существует. По-другому… как бы это сказать… слишком по-другому, понятно? Меня… напрягает мысль, что может быть как-то иначе. Проще не менять все это. — Но, может, есть что-то лучше этого? Подумай об этом, Тайп, — Тарн коротко тронул его за колено. — Может, если ты заглянешь в другую жизнь, тебе там понравится больше, чем там, где ты сейчас? Я признаю, что допустил ошибку, хотел удержать тебя, поцеловал… Но ты сейчас не готов. Поэтому я остановился. Ты ждёшь от меня боли. А я не хочу и не могу дать тебе ее. — А что ты можешь мне дать? Тайп будто бы сжался, стал меньше и беззащитней, в глазах его заплескалось какое-то горячее, болезненное и отчаянное чувство. И впервые выглядел он настолько беспомощно, впервые во взгляде его было столько боли, словно вся она вросла в его кожу изнутри и, разорвав ее, наконец вырвалась на поверхность. Тарн увидел ее. Словно воочию, вошла она в него раскалённый стержнем и проткнула лёгкие. Ему стало почти также больно, стало тяжело дышать, но кто-то из них должен был оставаться сильным. И он, сжав зубы, улыбнулся. — Безопасность. Поддержку. Любовь. Спокойствие. Я могу дать тебе все, что тебе нужно и все, что ты заслуживаешь. Но не боль. — А если боль — это то, что мне нужно? — Никогда не поверю. Я готов поверить во многое, даже в то, что ты ненавидишь своих родных, но… никогда, ни за что не поверю, что ты не одинокий, несчастный человек, который просто ищет понимания и заботы. Тебе не боль нужна, Тайп. Ты пытаешься справиться с ее помощью с одиночеством. Тайпа будто ударили; он вздрогнул, отшатнувшись, всякая краска мгновенно покинуло измученное лицо его. На ресницах застыли слезы, губы задрожали, и задышал он чаще, словно сдерживая внутри себя какой-то резкий, бойкий порыв. Тарн опустил глаза и коротко кивнул, с тяжёлым каким-то, болезненным пониманием. — Твоя реакция… показывает, что я угадал. — Оставь меня, — Тайп вскочил на ноги, пораженный, словно ножом в спину, этим монологом и более всего теперь желая убежать отсюда, от расстроенных своих чувств, от Тарна и от его слов. Но, сделав короткий, шаткий шаг, почти тут же оказался он в крепком объятии, в котором разом все силы покинули его. — Не оставлю. Тарн прижал его к себе сильно и крепко, лишив в один момент всяких возможных путей отступления, прильнул мягко губами к его мокрому от пота в виску и замер с закрытыми глазами, ожидая бурю, но Тайп только вяло дернулся, потом ударил его раскрытой ладонью по спине, задышал часто-часто, тяжело и со свистом. А после зарыдал.

***

— Напомни ещё раз, зачем мне туда идти? На следующий день Тайп выглядел чуть лучше, чем вчера: лицо его потеряло болезненную бледность, к нему снова прилил чуть красноватый оттенок, который, правда, был скорее от чувства сильнейшего стыда и смущения, а не от чего-то здорового и нормального, но с ним щеки его и темные глаза выглядели действительно лучше. По крайней мере, со стороны. Они сидели за столом, поедая завтрак, купленный Тарном, и оба чувствовали себя неловко. — Это просто бар. Мне кажется, тебе нужно развеяться. Нам обоим. — Если тебе нужно, ты и иди. Со мной все в порядке, — начал Тайп, но осёкся, когда в глазах напротив прорезалась насмешливость и снисходительность, какая-то мысль, говорящая словно: «далеко ты не в порядке, мы оба это знаем, но я промолчу». Тарн всегда был слишком проницательным, но сейчас, казалось, это умение помножилось втрое, усилилось в разы и теперь заставляло Тайпа ощущать душу свою голой и уязвлённой, как если бы кто-то выставил ее напоказ перед миллионными молчаливых слушателей. И это пугало. «Это» делало его беспомощным. Чувствительным. Открытым и словно бы связанным, как снова в том месте. «Это» поселяло в нем знакомый, кислотно-мерзкий ужас и стыдом заливало кожу на щеках и шее. Прошлой ночью, когда они уже легли каждый в свою кровать, ему было неожиданно холодно и плохо, несмотря на теплую погоду и плотное одеяло; тошнило — тошнота горячим склизким комком клубилась где-то в солнечном сплетении — пот выступал на бледной его коже, истерика, взмывшая к потолку час назад, словно желала вернуться обратно в хозяина и снова затаиться там до состояния, похожего на то, полнейшего отчаянья, раздора и ужаса. Он лежал, отвернувшись ко окну, кусая до крови губы, сжимаясь в мелко дрожащий кокон и согреть пытаясь окоченелые руки. Взгляд его затуманено плавал по спящему Тарну, повторял мягкие изгибы расслабленного его тела, и часть какая-то израненной его, уставшей души рвалась к нему. Обратно. В то крепкое объятие, которое все ещё горело светлым воспоминанием глубоко в голове у него. В момент особой какой-то нужды и ужаса поднялся он на ноги, будто не по собственной воли, чуть шурша одеялом и напряжённо дыша, подошёл к кровати Тарна, опустился тихо перед ним на колени. И еле-еле, словно утеряв всякое ощущение силы, дотронулся подушечками пальцев к его предплечью. Оно действительно было теплым, почти горячим. Настолько, что показалось Тайпу, что обожгло ему руку, и от этого отшатнулся он в испуге, прижимая ее к себе. На следующее утро это вспоминалось, словно сном, словно болезненным каким-то помешательством, но жар кожи Тарна по-прежнему отчётливой яркой струйкой лился по венам. — В любом случае, если ты не хочешь, никто заставлять тебя не будет. Тайп вздрогнул, снова побледнел, потом позеленел, закусил щеку изнутри настолько сильно, что язык прострелило металлическим привкусом. Тарн смотрел на него мягкими, понимающими глазами и терпеливо ждал ответа, жуя рис и на самом деле не чувствуя никакого его вкуса. Разумеется, он не собирался говорить ему о том, что прошлой ночью не мог заснуть, будучи слишком подверженным воспоминаниям о происходящем между ними, и прекрасно слышал и тихие вздохи, и сдавленные всхлипы, и дыхание, сдерживающее истерику, и чувствовал, когда Тайп вставал и шел к нему, дотрагивался до его руки холодными пальцами. Почему он это делал, понять Тарн не мог, только мурашками шли полчища льда под его кожей от этих прикосновений и дышать становилось тяжелее, и делалось в горле сухо и слишком горячо. И, словно бы Тайп понял это в какой-то момент, словно осознал, что его заметили, и дернулся поэтому в сторону, к своей кровати, и снова лег, завернувшись в одеяло и замерев там загнанным животным. — Ладно… — Что? — Тарн настолько погрузился в мысли, что не сразу понял, что ему говорят. — Я… давай сходим. Я не против, — Тайп смутился и отвёл взгляд, утыкаясь носом в тарелку. В баре было, на удивление, хорошо и приятно: кондиционеры пускали в разгоречённых людей нити невидимого прохладного воздуха, над темным потолком, усеянным мелкими, разноцветными лампочками, почти не висел запах алкоголя и пота, свойственный обычно местам подобного рода, из колонок лилась мягкая какая-то, фоновая музыка, успокаивающая и убаюкивающая загруженный мозг Тайпа. А Тарн несильно как-то и нервно улыбался, сжимая его руку под локтем и уводя в отдаленный участок помещения, где столиков стояло меньше и толпы мирно болтающих людей редели. — Тебе нравится? — голос его — подобно улыбке, был не менее нервным и беспокойным. — Неплохо, — Тайп тронул волосы, убирая мешающуюся прядь за ухо; неожиданно бойкий румянец тронул его щеки. — Мне нравится. Тарн мгновенно чуть расслабился и коротко рассмеялся, чем-то ужасно довольный. — И что ты так улыбаешься? — Просто… рад, что ты здесь и что тебе нравится. Это бар, в котором я играю. — Оу…- Тайп смутился ещё более и в неловкости, почти болезненной, сжал руки в замок, усердно роясь в памяти в поисках словно бы какого-то важного воспоминания. — Ты… ты вроде как говорил, что барабанщик. Ещё в первые дни знакомства. Тарн радостно, словно щенок, встретивший хозяев после долгой разлуки, просиял. — Ты помнишь. Мне казалось тогда, что все мои слова ты пропускаешь мимо ушей. — Эй, это не так!.. В любом случае, это я помню. Вот когда-нибудь заставлю тебя сыграть мне, и ты ещё пожалеешь, что я «не пропустил эти слова мимо ушей», — Тайп окончательно раскраснелся, словно пришел только со жгучего холода, и казалось это в ту минуту настолько уязвлённым, настолько близким и важным моментом, что в груди Тарна разгорелось неожиданно и сильно желание как-то запечатлеть его в своей памяти. Сохранить для минуты того одинокого мучительного состояния, когда сердце его рвётся на части и стремится к кому-то близкому и родному. — Я с радостью сыграю тебе. Правда, не уверен, кто первым сдастся — ты, я или наши соседи, которым вряд ли понравится продолжительная игра на барабанах. Тайп негромко хмыкнул, отворачивая голову и пряча смущённую улыбку: он, расслабившийся, радостный, по-прежнему ярко покрасневший и более без того напряжённого чувства, что копошилось во взгляде его утром, выглядел очаровательным и ужасно красивым. А ещё невинным, как-то по-детски трогательным, словно сидел перед Тарном не взрослый, девятнадцатилетний юноша, а все ещё совсем маленький и счастливый ребенок. Как-то не вовремя и отчаянно вспомнился вчерашний день — то, как в глазах Тайпа прорезалась медленно и мучительно сломленность и серость, то, как дрожали бледные его, худые руки и плечи, то, как хватался он за Тарна и рыдал, распаляя слезами раздражённое свое горло, то, как боль, казалось, не растворялась в воздухе, а впитывалась обратно — в них обоих. И горела за ребрами с ещё большей и отчаянной силой… — Что-то не так? — Тайп чуть обеспокоенно тронул его руку, и Тарн понял, что, погрузившись в болезненное это воспоминание, окончательно помрачнел и перестал улыбаться. — Все в порядке. Не переживай. Просто задумался, — он снова улыбнулся, но теперешняя улыбка его больше походила на тень предыдущей — на какую-то серую, блеклую, пропитанную горячим, горьким ощущением тень. И Тайп увидел это. И сам мгновенно растерял свое озорно-веселое спокойствие. И, повинуясь внутреннему какому-то, тихому желанию, чуть подался вперёд, но сказать ничего не решился, хотя чувствовал, как недосказанность драла ему горло — лишь кивнул и замер каменной статуей, до крови прокусывая нижнюю губу. Тарн виновато опустил взгляд. Потом посмотрел на часы и тяжело вздохнул. — Ладно… Тайп, мне нужно кое-что обсудить со своей группой. Посиди пока здесь, закажи себе что-нибудь. Все за мой счёт. И ушел, неловко, непривычно по-дружески хлопнув его по плечу. А спустя десять минут Тайп заскучал. Виски, заказанное почти тут же и до половины уж выпитое, медленно распаляло тяжёлый его, усталый мозг и оголённые нервы. Делалось ему раздражающе-жарко, щеки его снова покрывались лёгким, пьяным, желтоватым румянцем, и состояние это все более и более походило на то мерзкое, возбуждённо-острое состояние, в котором шел он обычно с очередным, интимным предложением и с горящим в груди желанием снова ощутить чужие, грубые руки на запястьях, холодную плитку туалетов и укусы на измученной шее, где бился бешеный, сошедший с ума пульс. «Тарн бы смог…» Тайп вздрогнул от собственной мысли и тронул похолодевшими пальцами запястье, которое так крепко и сильно почти до болезненности держал Тарн в больнице. Синяков там не было, тогдашняя хватка ощущалась мощной и грозной, но недостаточной, чтобы навредить. И внутри от этого что-то недовольно ворочилось, словно прямо под лёгкими скулило, выло и плакало, хотело боли именно от него, хотело, чтобы он сжал ладонью ему шею, надавил на нее, поцарапал до крови спину, оставил синяки и укусы, дорожки налитых точек крови. И ощущение то было настолько сильным, настолько сильно, подобно чуме, поражало оно ему мозг, что Тайп, в тумане будто, обхватил свою руку и сам сжал ее, закрыв глаза и представив, что делает это Тарн. В этом уязвлённом, беззащитном, болезненном и затуманенном состоянии рассудка он, открыв глаза, почти не думал, когда срывался с места и подходил к барной стойке, чтобы заказать ещё выпить, хотя на деле был он там далеко не для этого. Мужчина, пришедший несколько минут назад и о чем-то болтающий с женщиной у стойки, выглядел величественно и росло — чуть смуглый, с абсолютно черными, глубокими глазами и такими же черными, уложенными в аккуратную стрижку волосами. Это то, что нужно. Дождавшись окончания разговора, Тайп подошёл к нему и, чуть нервно улыбнувшись, наклонился ниже, чтобы прошептать свое интимное предложение. Мужчина улыбнулся в ответ и, зачем-то посмотрев по сторонам, кивнул. Тарн вернулся к их столику спустя полчаса, чуть подвыпивший и шатающийся, но все ещё достаточно трезвый, чтобы заметить какую-то резкую, непонятную и яркую перемену в состоянии Тайпа: он был растрёпан, помят, отчего-то нервничал и сжимал руки в замок, кусая нижнюю губу. Увидев его, он покраснел, подскочил, задышал ещё более тяжко, схватил его руку, крепко сжимая ее, и попросил: — Мы можем уйти? Тарн нахмурился; в голове его моментально зароились мысли и идеи, почему мальчик так сильно изменился. — Конечно… Но что произошло? — Ничего. Я просто устал. Пойдем. Тайп сильней и требовательней обхватил его запястье пальцами, потянул за собой, отчего-то отчаянно пряча взгляд, и Тарн посчитал разумным промолчать и послушно пойти вслед, хотя тревога внутри него била по хрупким стенкам лёгких с болезненным почти, тошнотворным рвением, словно пытаясь что-то понять и о чем-то предупредить. Нынешнее состояние Тайпа ему не нравилось. Не нравились покрасневшие будто бы от стыда щеки, блестящие напряжением глаза, холодные руки и дрожащие пальцы. И то, что он не понимал, что происходит, ему тоже не нравилось. Но сейчас казалось это более разумным, так же, как и дать мальчику успокоится и придти в себя от этого неизвестного происшествия и только потом пытаться добраться до истины. В машине они молчали, думая каждый о своем. С выхода на улицу лицо Тайпа приобрело снова тот самый знакомый нездорово-белый оттенок, сделалось от этого несчастным и каким-то замкнутым. Горячий румянец, бывший на щеках его, словно забрал вместе с душным порывом вечерний ветер и не оставил ныне на коже никаких красок, только бойко выделенные, красноватые, бледные царапины на пальцах и кистях, которые, бывает, остаются от ногтей. В салоне он моментально натянул на голову капюшон и прислонился лицом к холодному стеклу, сжавшись к тому же будто бы в желании стать меньше и незаметней, и от этого внутри Тарна что-то недовольно, болезненно потянуло. Всю дорогу он внимательно следил за ним, за каждым его действием, и все больше и больше разуверялся, что дело тут в усталости. Вина неприятно кольнула в сердце — возможно, не стоило уходить от него, возможно, стоило побыть рядом, а разговор с группой перенести, и тогда, наверно, был бы шанс избежать этой невидимой, непонятной, но, логично, неприятной ситуации. — Ты точно не хочешь сказать, что случилось? Я хорошо дружу с владельцами бара: если тебя кто-то доставал, они могут добавить его в черный список. Волнительно спросил Тарн, когда они поднялись на нужный этаж в общежитии и оказались в своей комнате. — Это, конечно, мило, но нет. Я просто устал, Тарн. А ещё нам обоим завтра на учебу, так что, давай спать. На улице действительно окончательно стемнело, приоткрытое окно тянуло в помещение тонкую, неприятную нить похолодевшего воздуха, свет горел только на прикроватной тумбочке, и лица их обоих затемнялись у носа, глаз и рта. — Точно? — Да. Забей, я в норме. Спасибо, что… ну, пригласил меня. Я, может, послушал бы когда-нибудь твою игру в том баре, — слова Тайпа не были искренними. Ему просто хотелось успокоить Тарна, который все то время, что они добирались до сюда, выглядел очень беспокойно, встревожено и испуганно, словно надумал себе самое ужасное, что могло произойти, и даже сейчас глаза его все ещё не теряли эту нотку страха и озабоченности, какая была в его взгляде всякий раз, когда он действительно о чем-то сильно переживал. «И зря ты делаешь это, придурок. Зря. Если будешь переживать за меня, станешь то ли такой же уставшей и сломленной, как моя мать, то ли таким же ублюдком, как мой отец». Собственные мысли причинили боль, но Тайп проглотил ее, почти — почти — не запнувшись. — Ну… ладно, — Тарн чуть сузил глаза в неверии. — Если все же… будет, что сказать, говори. Я всегда выслушаю. А пока — пойду приму душ. Тебе взять ужин по дороге? — Не-а. Я сейчас сразу спать буду. Когда дверь за Тарном закрылась и тишина полностью поглотила их полутемную, спокойную комнату, Тайп поспешно снял верхнюю одежду, бросив ее на стул, залез под одеяло и взял телефон. Этот мужчина, с которым он провел минуты уединения, оставил свое имя и телефон, на случай, если возникнет желание повторить. И Тайпу сейчас казалось, что цифры эти выжгло у него на веках и мозгах яркой вспышкой, ведь произносил он их про себя с какой-то гадкой, воспалённой словно бы идеей причинить себе как можно больше боли все то время, пока ждал Тарна и крутился за столиком, не зная, куда деться. Ему все ещё было сладко, остывающее удовлетворённое чувство горело и смешивалось со стыдом каким-то иррациональным к Тарну, и коктейль этот набухал в его лёгких, подчиняя, возбуждая, зля, пугая и успокаивая одновременно. Тайп протянул руку и потрогал налившуюся кровью метку на груди. Приятно. Пылко. Именно этого ему не хватало все то время, что он был в больнице и после нее. Это явное, горячее, отчаянное, грязное и стыдливое ощущение принадлежности. Он ещё раз посмотрел на записанный номер и имя. Что ж, и имя достаточно красивое. Сан.