Optatus

Отец при нем моментально выпрямился, прокашлялся, замер пойманным в капкан животным и в одно какое-то абсолютно незаметное жалкое мгновение сделался звенящей от напряжения, неподвижной статуей. Щеки его, чуть похудевшие и покрытые загаром жаркого солнца Пангана, побледнели и натянулись скулами и сжатыми зубами. — Тайп, — проговорил он, чуть наклоняя голову в знак приветствия. Тайп нервно сглотнул вязкую горячую слюну, которая будто нарочито медленно поползла по стенкам его горла, и сложил холодные, чуть подрагивающие руки в вай. — Здравствуй, отец. Официальное обращение резануло по слуху. И, казалось, всем присутствующим на кухне сделалось от него дурно. Тайп с тоской вспомнил, как маленький, ещё не сломленный и весёлый мальчик, которым он был, прибегал по утрам в постель к родителям, смеясь и подрагивая от нахлынувших эмоций, тянулся именно к отцу, помогал ему в работе, равнялся на него, пыхтел, выдавливая хмурое старательное выражение, пытался стать таким же сильным и мужественным, как он. Теперь же в душе его, пропитанной ранее этим восторгом и уважением, была лишь пустота, боль и разочарование, стремительно тянущие его ко дну. Отец в поражении опустил взгляд, будто бы понимая и принимая собственную вину, но не решаясь сказать о ней вслух, и Тайп внутренне похолодел. Такой страх охватил измученные его, оголённые нервы, такое отчаянье, что гарь этих выстраданных изматывающих чувств выжгли всю обиду, душающую его все то время, что жил он подавленно и тяжело после их последнего разговора. Колыхнулось внутри него что-то, дёрнулось, потянулось, заскулило и заскреблось в безумии, прося его простить, все простить, встать, подойти и снова, как в детстве, обнять, прижаться, почувствовать себя в той важной, теплой безопасности, какая бывает только в родительских руках. Но не успел Тайп, загипнотизированный этим желанием, исполнить задуманное, как отец, раскрыв потрескавшиеся губы, хрипло произнес, почти попросил — почти начал умолять: — Мы можем выйти и поговорить? В глазах его прорезался тонкий, еле уловимый страх и боль, словно боялся он, что его ребенок оттолкнет эту явную неловкую попытку примирения и уйдет, хлопнув дверью. Но Тайп не ушел: задрожал, сглотнул, побелел как-то болезненно, но кивнул и послушно поднялся, лишь тронув материнскую руку в попытке успокоить то ли себя, то ли ее. В самой дальней комнате, в которую они вошли, воздух стоял свежее из-за приоткрытого окна и тишина давила почему-то не так сильно, как на кухне секундой ранее. Тайп неловко огляделся: то было небольшое, прямоугольное помещение с темными синими шторами, письменным столом и аккуратно застеленной кроватью, довольно уютное и чем-то напоминающее его собственную комнату на Пангане, а от того до боли родное и безопасное. Говорить здесь о чем-то личном казалось настолько правильным действием, что от правильности этой перехватывало ему горло непонятной острой тоской. — Что… ты хотел мне сказать? Он на ватных, еле ощущаемых ногах прошел к окну, где ложился на разгоречённую его, влажную от пота кожу лёгкий прохладный ветер, и, погрузившись в глубокую какую-то задумчивость, не заметил, как отец, стоящий у кровати, чуть вздрогнул и нервно облизнул губы. — Знаешь… — тихо начал он. — Это комната должна была стать твоей. Я… я же знаю, насколько тебе не нравится переезжать в новые места, и хотел, чтобы тебе было комфортно здесь. — Зачем ты мне это говоришь? — Тайп судорожно сжал губы. — Хочешь, чтобы я начал винить себя? — Конечно, нет… Просто размышляю. — Пап, что ты хотел мне сказать? Отец долго и нервно смотрел куда-то в сторону прежде, чем ответить: — Я хотел… извиниться. Я не должен был говорить того, что говорил… И твоего соседа я зря втянул в наши дела. — Ну, перед ним ты уж лично извинишься, если действительно сожалеешь. А мне лучше скажи вот что: ты говорил… все это Тарну, чтобы ему было противно и он даже не смотрел в мою сторону? — Тайп отчаянно сжал кулаки и губы, но лишь для того, чтобы они не дрожали так явно от обиды и боли, вновь охвативших дрожащее его, несчастное сердце. Отец мгновенно побледнел, и явная, яркая вина захлестнула ему радужку. — Нет… Я… я хотел лишь защитить тебя, Тайп. Я не знал, чего ждать от него, не знал, хочет ли он воспользоваться тобой или искренне переживает. Я помню… я помню тебя маленьким… сразу после того, что произошло. Ты был беззащитен перед тем… ублюдком. И не было и дня, когда бы я не винил себя в том, что позволил этому случиться, — он сделал шаг к замершему сыну, но остановился, не дойдя пары метров и не решаясь делать что-то более. — И потом… когда я узнал о том, что с тобой делают в школе… Я лишь хотел, чтобы ты забыл о том, что произошло, и был счастлив, но упустил тот момент, когда мы с мамой были нужны тебе сильнее всего. И мы теперь здесь, но… слишком поздно. Ты сломлен и несчастен. Из-за меня. Из-за того, что я не защитил тебя. — Пап… — выдохнул Тайп, абсолютно пораженный этим отчаянным горьким монологом и не чувствуя более ничего, кроме отчётливого и ясного ощущения неожиданной мягкости пола, словно начинает он проваливаться сквозь него куда-то в глубокую, мерзкую и липкую яму. — Почему… почему ты никогда не говорил об этом? — Зачем мне грузить тебя этим… Тебе и так было очень тяжело, и я… — Черт возьми, а ты не думал, что, может, это то, что мне было нужно?! Понимание, что тебе тоже больно? Что тебе не плевать на то, что произошло со мной? Ты всегда… всегда выглядел таким отстранённым. И в детстве, и после того, что узнал о школе… Ты только злился и никогда не говорил о том, что на самом деле чувствуешь. Я… я всегда думал, что тебе все равно. Или что тебя больше волнует твоя репутация, не знаю… — Что? Нет. Плевать мне на репутацию было. Я лишь боялся за тебя… — Значит, нужно было это показывать. Мне… мне только это и было нужно — понимание, что ты не стал хуже относиться ко мне и все ещё любишь… Тайп опустил голову, и грудная клетка его затряслась в попытках сдержать комок судорожного отчаянного рыдания, душащего и разрывающего горло. Отец постоял секунду, будто бы в незнании, куда себя деть, не двигаясь и почти не дыша, а после все же сделал один шаг к нему, неуверенный и крошечный. — Прости, сынок. Ты не представляешь, насколько мне жаль… Тайп вздрогнул и замер, подняв голову с горячей какой-то, болезненной идеей в глазах, и с неожиданной ледяной ясностью все тело его, дрожащее и худое, сделалось похожим на тело того сломленного, беззащитного и маленького мальчика, которого нашли в заброшенном здании, привязанным к стулу и абсолютно-абсолютно несчастным. Отец протянул руку и, не удержавшись, провел раскрытой ладонью по его волосам в неловкой, смущённой ласке. — Все будет хорошо. Я сделаю все, чтобы ты стал счастливым… — А если я найду себе парня, а не девушку? Если я буду счастлив с ним? — повторил Тайп тогдашний вопрос Тарна. Все в нем, все самое светлое и любящее, все самое горькое и сломленное тянулось в объятие отца, к его теплу и безопасности, но это был последний рубеж, переступить который он должен был, последний вопрос, чтобы кое в чем убедиться. Отец напрягся, и на секунду в глазах его отразилось непринятие, но он быстро подавил его и тихо выговорил, сжав, тем не менее, руки в кулаки: — Я… я постараюсь принять это, Тайп… Если ты будешь действительно счастлив. И вся тяжесть, вся боль и страх, что горели в душе Тайпа такое долгое время, опустели, остекленели и разбились. Он сделал короткий, неловкий шаг навстречу отцу, замер сначала, потом побледнел, покраснел, прошептал одними только губами: — Спасибо… А после прижался и обнял, зарывшись холодным носом в его шею; от отца пахло недорогими слабыми духами, дезодорантом, ноткой пота и безопасностью. Той безопасностью, которой так отчаянно и болезненно не хватало Тайпу с пятнадцати лет. Возвращался он в общежитие в трепетном каком-то, приятном и ярком волнении, известном всякому школьнику перед началом каникул и лично для него непонятном и удивительном. Не портил этого теплого ощущения, клубящегося возле пупка, ни мелкий, прохладный дождь, начавшийся к вечеру, ни большая очередь за ужином. Разговор с отцом, закончившийся на хорошей ноте, и странно восторженное ощущение от скорой встречи с Тарном были сильнее чего-то другого. В комнате их слабый свет горел только в дальнем углу, и это мог бы быть звоночек — тревожный, тихий, мерзкий, словно боящийся и трясущийся за жизнь собственного звука. Но Тайп не заметил его, прошел вглубь, печатая волнующейся матери смс, и вздрогнул, когда увидел за затемнённым столом неподвижную фигуру Тарна, сейчас до боли холодную, чужую и почти звеняющую от напряжения. — Боже, Тарн, ты что так пугаешь? Опасная тишина покорно поглотила и впитала в себя звук его голоса, и Тарн его будто бы не услышал: сидел, как и был, вертя в руке телефон и дыша тяжело и поверхностно, с какой-то горячей, болезненной идеей, витающий в воздухе, словно чума. — Ч-что-то случилось? — тихо спросил Тайп, начиная волноваться. Только сейчас начинали трогать его и отсутствие нормального света, и холод, исходящий от Тарна и от открытого настежь окна, и разбитое стекло, лежавшее в ванной и ранее им просто не замеченное. — Ты поранился? Снова попробовал он и сам не заметил, как всякая краска, радостное волнение и трепет покинули лицо его, оставив на нем след бледности и болезни, так знакомой им обоим. — Я сегодня был с семьёй, — наконец сказал Тарн, и голос его резанул пустым едким холодом, так по-страшному схожим с бесконечными одинокими снегами Тайги и морозом вод Ледовитого океана. — Так, о чем ты хотел поговорить? — спросил Тарн в нетерпении, на самом деле более всего теперь мечтая поскорее сесть в машину, уехать к Тайпу, возможно, купить что-нибудь сладкого к чаю по дороге, а приехав, обязательно — тут же, с порога — сказать ему о том, какой он милый в этой своей неловкости и скрываемой им, яркой заботе. А потом так же обязательно умилиться, улыбнуться и полюбоваться алыми очаровательными щеками Тайпа, которые, без сомнения, покрылись бы краснотой, и его тихим и смущенным «Я не забочусь, придурок. Просто мог заодно взять». Такое щенячье сладкое и горячее предвкушение их встречи приятно тянуло под ребрами и выливалось на его щеки собственным особенным цветом — ярко-розовым, пятнистым, здоровым и абсолютно счастливым. Сан же перед ним был мрачнее тучи, полностью поглощённый какой-то гадкой едкой недосказанностью. — Помнишь… тот день, когда я должен был придти в бар к тебе, но в итоге не пришел? — тихо спросил он, сжимая кулаки. Тарн нахмурился и коротко тронул волосы, убирая мешающуюся челку назад. Медленно и мучительно, как-то до боли тяжело передавалась ему это атмосфера холода, придавливая, словно гирей, все щенячье его, волнительное настроение. — Ну да… Если что, я не обижаюсь, Пи'. Всякое бывает. Я все равно быстро ушел. — Из-за Нонг’Тайпа, да? Ты же с ним там был? — Откуда ты… — Послушай меня, Нонг', — Сан подошёл ближе и, пользуясь замешательством и каким-то внутренним окоченением Тарна, тронул его за теплое плечо. — То, что я тебе скажу, скорее всего, тебя расстроит, но лучше, чтобы ты узнал об этом сейчас, потому что потом может быть больнее — Ч-что такое? — большие оленьи глаза, абсолютно не изменившиеся с четырнадцати лет, уставились на него с тревогой и волнением, и от этого у Сана где-то под ложечкой сладко потянуло. «Маленький наивный мальчик». Он мягко провел ладонью вниз, к его открытому и покрытому мурашками предплечью и остановился там, поглаживая кожу. — Я тогда всё-таки пришел в бар. Ты был занят, и я решил не отвлекать тебя и поболтать с Пи’Джид, пока бы ты не освободился. Чуть позже ей пришлось отойти и почти тут же ко мне не подошёл один мальчишка. Выглядел он достаточно неопрятно, но, знаешь… у него было вполне себе понятное предложение. — Вы… вы занялись сексом? — Тарн мертвенно побелел и отшатнулся, всякая положительная эмоция покинула лицо его, уступив место какой-то тяжёлой, несчастной тоске. — Да. Думаю, ты догадался, но… В общем, он назвал свое имя. Тайп. — Прекрати, я понял. — Я просто хочу уберечь тебя, Нонг'. — От чего? Он просто сосед по комнате. — Нет. Ты можешь обмануть родителей, даже Торна, но я прекрасно видел твои сияющие глаза, когда мы о нём просто говорили. Ты очень близок к тому, чтобы снова наступить на те же грабли. Тайп — явно не тот, кто тебе нужен. — А кто нужен? Ты? — Тарн сжал губы в тонкую белую полоску от боли и абсолютно иррациональной ярости — к Сану, к его раздражающей заботе, к Тайпу с его обманом и предательством, к себе самому за то, что приехал, за то, что стоит здесь и узнает о том, о чем предпочел бы никогда не знать. — Почему ты вообще согласился? Разве ты не видел, насколько болезненно он выглядел? Что он был не в себе? — Не обвиняй меня в чьей-то чужой распущенности, Нонг', — голос Сана мгновенно похолодел, и пара мелких осколков льда больно вонзились Тарну в горло. — Такие, как Тайп, так и живут и вряд ли захотят меняться. А тебе нужен кто-то другой. Ты же сам это понимаешь, просто твоя слишком добрая натура не даёт действовать решительней. Оборви с ним все контакты, пока не поздно. — Ты его совершенно не знаешь, Пи', — Тарн наконец вырвал руку из чужой хватки, и глаза его загорелись опасным огнем. — Не знаешь, насколько это… — …распущенный человек? Поверь, того, что я слышал от него тогда, в баре, мне достаточно, чтобы сложить о нем определенное мнение. Не удивлюсь, если он позвонит мне с просьбой опять встретиться и все повторить. — Ты дал ему свой номер? — Да. Потому что он опытный, явно знает, как доставить… — Закрой рот. Голос Тарна затвердел и заледел, звучал теперь тихо, с рычащими каким-то, угрожающими, опасными нотками. Кадык его затрясся на шее, кулаки сжались настолько сильно, что по ладоням прошлась болезненная нить, оставшаяся на мятых следах от ногтей. — Что? Хочешь ударить? — Сан усмехнулся. — Ты на это способен, Нонг'? Тогда почему бы тебе не пойти и не ударить его? — Здесь гнусные вещи говоришь ты, а не он. — Я говорю лишь правду, которую ты отказываешься признать. — Даже если я отказываюсь что-то признать… тебе какое дело? Почему ты лезешь в мои дела? — Ты — мой дорогой младший, как минимум. Почти что брат. И я переживаю о тебе, о твоём благополучии, о том, чтобы у тебя все было хорошо, — Сан снова сделал шаг к нему и коротко тронул за плечо, заставляя поднять голову и посмотреть в глаза. — А ты — очень добрый и хороший человек, который стремиться всем помочь. Но вот только далеко не все заслуживают и ценят это, понимаешь? — Хватит… — Подумай об этом, Тарн. — П… почему ты думаешь, что Тайп не заслужил помощи? Ты трахнул его, а я с ним общался. Чувствуешь разницу? — Нонг'… — Я устал, Пи'. Мне нужно домой. Отпусти. — И все же подумай над моими словами, пока тебе не сделали слишком больно. «Уже сделали» Тарн проглотил то, что в одночасье так отчаянно рвануло наружу. Оно, липкое, гадкое, горячее, словно дуло пистолета после выстрела, и острое, как заточенный нож, встряло в горле и замерло там, притаившись смертельной отравой. Сан уже отпустил его, последний раз мазнув пальцами по леденеющему предплечью, и вышел из комнаты, прикрыв дверь, а Тарн все никак не мог найти в себе силы двинуться. Казалось, сделай он хоть шаг и ноги его тут же ослабнут. Всякое волнение и предвкушающая, яркая радость от скорой встречи с Тайпом, так сладко мучавшая его до этого, опустела и поблекла. Больше в душе его ничего не было. Лишь одна боль, странная и тяжёлая, в одинокой бесконечной и отчаянной пустыне. Тайп напряжённо сглотнул и дрожащей отчаянно рукой поставил купленный ужин на стол. Вмиг в душе его поднялось чувство — ядовитое, отравляющее, липкое — абсолютной беззащитности: казалось, ударь сейчас Тарн его, словом или действием, и Тайп промолчит, проглотит все это, как проглатывал, бывало, грязные прозвища и насмешки в школе. И Тарн ударил. Первый раз. Плавно, с затаённой будто бы тоскливой яростью поднялся он на ноги и вышел к свету. Лицо его, природно бледное, побелело ещё более, глаза остекленели и впервые — впервые! — были наполнены таким густым, болезненным разочарованием. — Что ты делал в баре, когда я отошёл? Тайп вздрогнул, и тошное какое-то понимание в полной мере охватило сердце его. Стыдливая, гадкая боль прилипла кровью к щекам, и он тяжело спросил: — Откуда знаешь? — Ты даже не скрываешь? Не пытаешься оправдаться? — А есть смысл? — Возможно, был, — голос Тарна дрогнул. — Возможно, я бы мог тебе поверить… Но, раз ты не отрицаешь, значит, правда… С ума сойти. — Ты так реагируешь, будто поймал на чертовой измене, — Тайп вспыхнул; боль и вина колыхнулись внутри, прося от него тишины и покорности, но внутренний демон оказался сильнее. Он выпрямился, щеки загорели кровавым огнем, кадык взмыл к подбородку и застрял там, словно бы затаившись в смущении и незнании. — Я что, первый раз так делаю? Это моя жизнь, я уже говорил тебе. Почему бы тебе просто перестать лезть туда, где тебе не нравится? Где слишком грязно для «такого чистого и светлого» Тарна? — Прекрати паясничать, — Тарн сжал губы в тонкую полоску, сдерживая внутри себя гнев, струящийся по венам. — Я пытаюсь помочь тебе, Тайп, вытянуть из этого дерьма, а ты чем мне платишь? Тем, что трахаешься с моими старшими за спиной, а потом невинно в глаза смотришь? — Что? Этот… этот Сан — твой старший? — Тайп испуганно побледнел. — И он… это он рассказал тебе, да? — Да. А что? Не хотел, чтобы я знал? Так если это не «измена», почему ты не рассказал мне? Не поделился, так сказать, опытом? — Я… я не знал, что это твой старший, Тарн, я… — А дело даже не в этом, — Тарн сделал шаг в его сторону, и показалось воспалённому сознанию, что в руках его заблестел нож. Несуществующий, нереальный, придуманный, но такой же опасный. Подойдёт — ударит, убьет, сделает больно, голыми руками. Даже без ножа. Тайп неосознанно попятился и сжался, словно чужой гнев в мгновение уменьшил его и обезоружил. — А в том, что я искренне пытаюсь тебе помочь… А тебе плевать. Как и всегда было. Ты из раза в раз мне это доказываешь, и, знаешь, я устал. Сложно поддерживать кого-то и помогать, если это никому не нужно. — Тарн… — Прости, — Тарн выпрямился, вздохнул как-то по-особенному — тяжело и поверхностно — и дрожащей бледной рукой взял рюкзак, стоящий возле стола все это время. — Прости, что лезу. Я понял тебя, Тайп. Понял, что ты не изменишься, что ты не хочешь чего-то иного. Тебе и так хорошо, в этом своем абсолютно больном мире, ну так и оставайся в нем. Один. А я больше тонуть из-за тебя не собираюсь. — Т-ты уходишь?.. — хрипло спросил Тайп, замерев каменной статуей, смирившимся диким животным в капкане, на месте, поражённый и испуганный этими словами, словно не слова то были, а трясина, холодная и липкая, в которую он угодил. — Да. Найду квартиру возле университета. А пока постараюсь появляться здесь как можно реже. Прощай. Когда Тарн уже подходил к двери, сзади него раздался вздох и тихий, абсолютно сломленный шепот: — Не надо, — Тайп рвано всхлипнул и ухватился за стол, утеряв разом всякую и злость, и надменность, и все-все-все другие чувства, кроме заядлого отчаянного едкого желания умолять. На колени вставать, хвататься за него и просить-просить-просить. — Не уходи, Тарн. Прости, я не хотел тебя обижать. Я больше не буду так делать, только останься… Тарн тяжело вздохнул и ударил его ещё раз — второй раз за вечер, больно и резко: — Найдешь себе другого спасателя, более терпеливого, чем я. Возможно, он даже трахнет тебя, и ему, возможно, будет так же абсолютно плевать на твое удовольствие. Ты же только так любишь — когда всем абсолютно плевать. А я тебе ни к чему. Входная дверь хлопнула, и Тайп, не имея более сил и всякого, даже самого малого чувства собственного тела, медленно сполз на пол, задыхаясь и хватаясь за мятую рубашку на груди. Там, за мышцами и мясом, обтянутом нездорово бледной кожей, росло отчаянное гадкое, мерзкое и холодное ощущение тошной рези, словно пытался кто-то заживо разрезать ему живот и вытащить пылко бьющее по рёбрам сердце. Но сильнее того были иные чувства: боль и страх лопались и переливались, смешиваясь, со злостью и детской, почти иррациональной обидой. Казалось, какая-то часть его, абсолютно сломленная и бездумная, встала уж и догнала Тарна, ударила за все слова его, а потом прижалась и обхватила горячими сильными руками-лианами, лишь бы удержать, лишь бы остановить, вернуть в комнату… Но то было лишь воспалённым его и несчастным воображением. Настоящее тело продолжало жалко и беспомощно дрожать, обхватив себя руками, и бездумно, ничего не видя и не слыша, смотреть куда-то в сторону пустыми, жуткими глазами.

***

На темной прозяблой улице все ещё шел мелкий дождь, который, тем не менее, привел его в относительное, шаткое и хрупкое чувство. Тайпа по-прежнему болезненно трясло и тошнило, ноги его по-прежнему ощущались чужими, не его собственными, неправильными и лишними. И трогали измученные его, чувствительные и болезненные нервы раздражением. То, как он оказался на улице, вспомнить не получилось, словно воспоминание то покрыто было мраком и туманной, горячей дымкой. Тайп, как ни старался, не мог понять отчётливо, как выходил из комнаты, шел к лестнице, спускался и выходил. И на самом деле, мысли эти не волновали уставший его мозг, волновало его совершенно иное — навязчивая, бойкая, горячая и предвкушающая мысль о близости клуба, где когда-то они с Тарном оказались вместе. «Эй… Все… все, Тайп, все хорошо, видишь? С тобой все в порядке. Ничего не случилось. Пойдем… Давай вернёмся домой, ладно? Ты пережил стресс, и тебе нужно отдохнуть…» Тайп коротко и нервно, с ноткой какого-то будто бы зараждающегося сумасшествия усмехнулся, и ухмылка эта была необычно пуста и зла. Чертов Тарн с этими своими по-оленьи огромными глазами, заботой, горящей постоянно в груди его, мягкими руками и объятиями, тёплыми словами, поддержкой… ушел. «Пускай катится!» Выкрикнуло внутри что-то поистине обиженное, по-настоящему рассерженное и болезненно преданное, и Тайп согласился, вспыхивая злостью и яростью и напрочь игнорируя в душе своей что-то ещё: это «что-то» скулило, плакало, выло и терзало ему лёгкие, желая примирения, желая объятий, тепла и спокойствия, но оставаясь незамеченным и блеклым в своей отчаянной горькой ненужности. Внутри клуба было душно и шумно. Тайп с трудом протиснулся к барной стойке и, усевшись на свободное место, заказал себе какой-то сильноалкогольный напиток. Когда перед ним поставили стакан, сзади подошёл кто-то, подобно акуле — тихо и незаметно: — Веселишься? — Тайп вздрогнул от мужского, чуть рычащего голоса рядом с собственным ухом и, мазнув туманным взглядом по его обладателю, с неожиданным бойким ужасом узнал того человека, после ночи с которым его увезли в больницу. — О… привет, Пи', — рассеянно пробормотал он, складывая руки в вай и упорно, с какой-то сладкой, доселе неизвестной ему усладой игнорируя всякое испуганное предчувствие, бьющееся в груди его раненным зверем. — Тебя выпустили? — Да. Благодаря тебе. Тому, что ты не выдвинул обвинения, — мужчина с обманчивой какой-то, нежной лаской дотронулся до худого его, острого колена, незаметно и мягко ведя ладонью вверх. — Я и сам был не против. Так что, некого винить. Проехали. — Раз тебе так понравилось, может повторим? Знаешь, это судебное недо-разбирательство так утомляет. А поскольку в том, что я оказался втянут в это, есть и твоя вина, ты должен как-то отплатить мне. Моральный ущерб, все дела. — В следующий раз будешь умнее. Нахрена ты выбросил презерватив в ту же урну? Разумней было хотя бы его смыть, — выплюнул Тайп недовольно и зло, тем не менее, даже не думая как-то останавливать руку, которая в своей холодной, равнодушной нежности уже поднялась к его впалому тёплому животу с выпирающими ребрами. Глаза мужчины загорелись опасным ярким огнем, и все инстинкты внутри Тайпа оголились, напряглись и заскулили в отчаянии, прося его встать и уйти как можно дальше от этого места. Но он снова проигнорировал их, почти до болезненного упрямо запихивая весь страх и ужас в самые дальние и темные уголки собственной гниющей души, и, подобно маленькому глупому и послушному рабу, встал, когда его грубо взяли под руку, и пошел в туалет. Однако, когда его уже отвратительным в своей привычности движением прижали к стене кабинки и начали остервенело, голодно и жестоко мучить губы и шею, Тайп неожиданно и как-то болезненно вспомнил Тарна, его руки и поцелуи. Он был аккуратен в тот день, в момент их единственной, неоконченной близости, даже руки его, которыми он сжимал худые теплые бока, удерживая на месте, возникали в памяти горячими, нежными и осторожными. А потом, словно острый кол, вонзились в него снова слова его, сказанные им в состоянии особой уязвлённости, и теплые, заботливые объятия. «Может, если ты заглянешь в другую жизнь, тебе там понравится больше, чем там, где ты сейчас?..» «Тебе и так хорошо, в этом своем абсолютно больном мире, ну так и оставайся в нем. Один» «Найдешь себе другого спасателя, более терпеливого, чем я. Возможно, он даже трахнет тебя, и ему, возможно, будет так же абсолютно плевать на твое удовольствие. Ты же только так любишь…» — Стой, подожди! — Тайп чуть дернулся и задохнулся, полностью ослепленный чувством неожиданного омерзения ко всему сейчас происходящему: и к человеку за спиной его, и к этим грубым прикосновениям, и к боли, и к той эгоистичной части собственной души, что так злилась и обижалась на Тарна, говорящего всегда правильные вещи, и к своему телу, которое слишком долго и мучительно покрывалось чужими отметинами и синяками. — Что ещё? — Я… я передумал. Я не хочу… — он судорожно попытался сдвинуться, уйти, сбежать обратно в общежитие и спрятаться под одеялом маленьким испуганным зверьком. Но, стоило ему сделать неловкий, крошечный шаг, его тут же больно потянули за волосы, сжали руки и, удерживая в неудобной подчинённой позе, окатили словами, пропитанными алкоголем, насмешкой и возбуждением: — А кто сказал, что меня интересует, чего ты хочешь, а чего нет? Я больше недели просидел в сраном полицейском участке, потому что эти наивные идиоты думали, что я изнасиловал нормального человека. Вот только шлюх не насилуют. Их трахают, а они терпят. А ты — шлюха, самая настоящая, у тебя послужной список больше, чем у самых элитных проституток в Бангкоке, хах — его хриплый смех разлился по ушам Тайпа ядом и болью, и он предпринял ещё одну попытку сбежать, жалкую и беспомощную, но мужчина сжал его руки сильнее, выворачивая их в неправильную сторону. — Так что, лучше принимай, что дают, иначе уйти ты отсюда уже не сможешь. Когда его, обмякшего ужасом, раздевали, крутя, словно куклу, в разные стороны, пара пуговиц на рубашке порвались и закатились куда-то за туалет. Тайп, прижатый лицом к стене и от боли в удерживаемых запястьях почти ничего не видящий, неожиданно сфокусировался на них, лежащих чуть в отдалении и блестящих на слабом, приглушённом свете туалетов, и с тоской, еле подавляемой и бойкой, вспомнил, как мать ещё на Пангане зашивала ему вещи, порванные доказательством детской юной активности и желанием все узнать и проверить. Она улыбалась. И гладила его по лохматой черной голове в незатейливой ласке. А отец обрабатывал ваткой разодранные в кровь коленки и ворчал что-то про неосторожность и обещания привязать сына к постели, чтобы тот нигде больше не калечился. Мысли о том причинили боль. Боль эта прошла по телу его, словно мелкий электрический разряд, охватила полностью душу ему, несчастную и замёрзшую от ужаса, липким комком омерзения застряла в горле. Тайп вздрогнул отчего-то, судорожно выдохнул, дернулся снова, неосознанно и сам того не желая, и согнулся болезненно, теряя воздух в стоне, когда его ударили кулаком в бок. — Прекрати дёргаться, твою мать, и закрой пасть! Грубые пальцы, резко царапнув ногтями по коже, спустили штаны Тайпа до щиколоток и, не долго церемонясь, нащупали сжатое и напряжённое колечко мышц. Проникновение вспыхнуло абсолютно мерзкой и кисло-горькой болью, чувством полного, бесповоротного отчаянья и неправильности. Тайп судорожно всхлипнул, зажмурился, поскрёб беспомощно ногтями по стене, замер и изо всех сил постарался расслабиться. В голове его назойливо и быстро сменялись кадры воспоминаний, в опьянённом ужасом, воспалённом и усталом разуме испорченные и сюрреалистичные: омерзение и стыд в глазах родителей, грубость Тарна, у которого головы вместо — потемневший черный круг, подобный браку на старой фотографии, желание его подчинить и сделать больно, доброта того человека в детстве, связавшего его и мучающего… И от ярких этих, странных и неправильных, искаженных горячкой мыслей некуда было бежать, некуда прятаться. Преследовали они его во все время мучительного этого, тошнотворного и омерзительного действия, от которого терялось и блекло все остальное: и музыка, здесь приглушённая, и какие-то отдаленные голоса, и смех, и запах алкоголя и пота. Когда все закончилось, мужчина, ядовито усмехнувшись и грубо оттянув его за волосы, демонстративно смыл использованный презерватив в туалете, и Тайп, находясь абсолютно в глубокой какой-то прострации и мало понимая происходящее в реальности, это движение почему-то увидел отчётливо, и накрыло его волной истеричного, больного и сухого смеха. — Ты… ты быстро учишься… На это мужчина ничего не ответил: хмыкнул только, брезгливо сморщившись, отпихнул Тайпа от себя и ушел, почти так же, как и тогда, в университетском туалете. Первая попытка встать оказалась провальной: ноги у Тайпа задрожали, подкосились и ослабли, он почти упал, но успел ухватиться дрожащей рукой за ручку двери. Нездоровый жуткий восторг, вспыхнувший ранее, исчез, выжгся горячим почти огненным, отчаянным и кислотно-трупным осознание того, что всё-таки произошло. Дышать от него сделалось больно и тяжело, и тяжело ещё стало от мыслей внутри черепной коробки. И от боли, и от кровавых отметин, и от засосов. Тайп упрямо вдохнул и выдохнул, борясь с тошнотой, покрывшей внутренние стенки его желудка, и головокружение поразило измученный его мозг. Дрожащими абсолютно, побледневшими и ледяными руками надел он штаны и рубашку с оторванными пуговицами и, секунду подумав, покусав в болезни губу, наклонился, чуть не упал, еле удержался от усилившегося болезненного чувства рвоты, прилипшего к горлу, всхлипнул, но достал две пуговицы с отчаянным каким-то, детским и беспомощным желанием отнести их матери, чтобы она все исправила. На улице он в тумане, в каком-то абсолютно болезненном душном состоянии направился к общежитию, шатаясь и трясясь в горячке и внутренней истерике, но не успел пройти и несколько шагов, как его, словно ледяной мерзкой водой, окатило осознание: там его больше никто не ждёт. Ему незачем идти туда. Закусив губу, обняв себя руками и проглотив гадкую, горькую боль, Тайп повернулся и зашагал в другую сторону, к совершенно иному дому. Дверь открыл ему отец, сонный и чуть лохматый. Увидев собственного сына бледным и еле стоящим на ногах, он побледнел, испугался, тронул его за предплечье, беря под руку и даря свою опору. — Привет, пап… — тихо выговорил Тайп, еле ощущая собственный вибрирущий и отчаянный голос. — Можно… можно пожить у вас какое-то время?