Optatus

Тарн никогда не умел правильно влюбляться. Все время что-то шло не так, словно грузовой поезд сходил с рельс. Всегда люди, с которым связывал он любовные свои, пылкие чувства, были эгоистичными, жестокими, непонятными, а иногда попросту — странными. И ситуация с Тайпом, с его проблемами, душевными травмами и до раздражающего уверенным отказом от помощи и всякой другой доброты, заставила задуматься — мучительно, глубоко задуматься — о тех, о других людях, которые пользовались им, играли, а может, искренне любили, но потом все равно бросали. Однажды, в момент особой какой-то уязвлённости после очередного расставания, в объятиях пьяного горячего чувства и собственной боли Тарн задумался, что, возможно, не так что-то именно с ним, раз влюбляться у него получалось только в тех, кто никогда не ценил этого. В тот день он так и сказал Торну, устроившись в его сильных теплых объятиях. И получил почти сразу же лёгкий, почти нежный толчок по затылку. «Никогда не вини себя в чужой жестокости, Тарн». Даже сейчас слова его, сказанные тем самым воспитывающим, суровым и ласковым одновременно голосом, каким сказать может только старший брат, набатом гудели в голове Тарна и порой вызывали у него тошноту. Об этом думал он, когда очередной парень, тяжело дыша и извиняясь, бросал его. О том же думы его были, когда приходилось заставлять себя уходить из общежития, оставляя за спиной всхлипывающего и сломленного Тайпа. И размышления ведь, слова те были до боли правильными, нужными! По-страшному несвойственными ему, но необходимыми. Потому что только они, только эти хлипкие, почти невидимые надежды на что-то понятное, дарили успокоение, оплот встревоженному его, мягкому сердцу, рвущемуся обратно в комнату — обнять и утешить. «Не вини себя в чужих проблемах». Сан был первым, кому он доверился. И первым, кто то доверие предал. Когда они только познакомились, большой и сильный старший вызывал в четырнадцатилетнем мальчике дикий восторг и трепет, любовное какое-то, непонятное и пылкое, по-детски невинное чувство, которое приходилось тушить холодным душем и крепко сжатыми в кулаки пальцами, ногти которых болезненно впечатывались в ладони и оставляли следы. Они виделись в школе, общались, веселились вместе, и Сан пару раз дарил ему недорогие маленькие игрушки, купленные в многочисленных детских магазинчиках, напичканных по всему городу. Разумеется, многом позже, возвращаясь в воспоминания о беззаботных тех днях, Тарн с тонкой ниткой ужаса понимал, что задевал Сан его руками далеко не случайно, как казалось то со стороны тогда, трогал и обнимал его не как младшего и ребенка, которого тебя просто попросили защищать. Что во всяком взгляде его, во всяком действии был подтекст — мерзкий, гадкий, любовный подтекст — который выливался на маленького наивного и влюблённого в него, как в брата, мальчика омерзительной липкой струёй. Отношения их разделились неожиданно на рваное «до» и «после» в четверг после занятий. Сан поймал его у выхода из класса и, взяв под руку, отвёл в музыкальный класс. — Ты же хочешь стать барабанщиком, да, Нонг'? — Да, но мои родители против… — Я могу помочь тебе их убедить. Но в замен ты должен мне кое-что. «Кое-чем» оказались синяки на бедрах, худые, выпирающие лопатки, неприятно прижатые к твердой стене, боль и слезы, текущие по щекам Тарна во все время того ужасного процесса. Когда все закончилось, Сан одел его, вяло соображающего и всхлипывающего, взял на руки и отвёз домой, где рассказал Торну, бывшему тогда дома одному, обо всем, что случилось, прямо с порога. За что потом расплатился сломанными ребрами и рукой. Тарн слышал их ссору, а потом — удары и задушенные стоны — словно сквозь мутную пленку, которую никак не мог порвать и понять внятно: что происходит и разрешат ли ему теперь заниматься тем, что он так страстно любит? Разрешили. Сан правда, как и обещал, поговорил с его родителями, отмахиваясь от их обеспокоенных вопросов по поводу его внешнего вида, и в конце концов мать пришла к сыну и дала согласие на музыкальный колледж. История та забылась, стёрлась из памяти, словно водой обмыло песчаную фразу, и Тарн, воодушевленный, восторженный и счастливый от скорого исполнения мечты, совершенно не думал о том, на что пришлось пойти ему ради нее, что навсегда останется на сердце его маленьким, не заживающим шрамом и на шее — фантомными руками. К десятому классу, ставшему вторым роковым временем для него, он вырос, возмужал, стал крепче и сильнее, глаза его утеряли всякую наивную детскую трогательность и сделались серьезней и глубже. Его все более и более увлекала музыка и толстенные книги, рассказывающие истории создания великих групп. Порой он допоздна задерживался в школьной библиотеке, чтобы читать книги, которые нельзя было брать с собой, за что частенько получал от родителей и брата, но все равно лишь обиженно поджимал губы и упорно наступал на одни и те же грабли, успокаиваясь лишь тогда, когда получалось купить на заработанные им же деньги причину своей задержки. В один из таких дней, уже ближе к ночи, он познакомился с Рином; Рин тот сидел в дальнем углу, под светом слабого золотистого света настольной лампы, и своими яркими, для Таиланда удивительно голубыми глазами и светлыми волосами привлек рассеянное обычно внимание Тарна. Они познакомились и хорошо подружились, а уже через месяц начали встречаться. Рин всегда был открытым и отзывчивым, смеялся искренне, звонко, порой даже очаровательная румяная краснота горела на щеках его. Он умел играть на скрипке и пару раз показывал это Тарну, и только в те моменты всегда радостное и веселое лицо его омывалось серьезной тоскливой грустью, которую так старательно доносила эта прекрасная музыка. Все шло хорошо ровно год, который для Тарна был наполнен действительно по-настоящему счастливым пылким и любовным чувством: он буквально светился, словно рождественская игрушка на ёлке, играл больше на барабанах, вдохновенный радостью, чаще улыбался и витал в облаках. Но потом Рин начал куда-то исчезать, отменять их встречи, бросать трубки и избегать его самого. Однажды всё-таки поймав его, Тарн будто взрыв грома услышал: «Я тебе изменил, давай просто расстанемся и все забудем». Боль, которую он испытал тогда, прошила ему лёгкие острой горячей иглой, он отшатнулся и побледнел, сделавшись похожим на несчастного, облитого водой щенка. Вопрос — «Почему?» — застрял в горле, словно плохо пережёванная пища, но Рин, казалось, ясно все понял, хоть отвечать желанием не горел: только опустил взгляд, пробормотал извинения и ушел. Они не общались почти четыре недели, и Тарн во все время короткого этого оцепенелого состояния после разрыва ходил мрачным и подавленным, размышляя лишь о том, думая и вспоминая все, что успел полюбить в том человеке, который предал его. В конце концов, его просто прорвало: он сорвался и прибежал к знакомому дому, готовый простить и принять абсолютно все. На слова эти, сказанные сорванным хриплым и умоляющим голосом, Рин сглотнул нервно, напряжённо, рука его сжалась на ручке открытой двери и кожа утеряла всякий здоровый красноватый блеск. Подумав до утра, он все же согласился, но что-то неизменно надломилось в их отношениях. Тарн, перенося всю ответственность на себя, душил его любовью и заботой пуще прежнего, словно стараясь стать ему всем: и отцом, и братом, и матерью, и парнем. Привить у него зависимость, привязать, не отпускать никуда. Но Рина это пугало и отталкивало; с каждым днём, проведенным под таким нездоровым контролем, он лишь сильнее и сильнее раздражался, злился и кричал, а в какой-то момент снова оказался в чужой постели, но в этот раз Тарн увидел измену собственными глазами. Они даже не ссорились: то похоже было на молчаливое убийство и вызов со стороны Рина и принятие и тоску со стороны Тарна. Они мучительно, долго не разговаривали друг с другом, делая вид, что «их» не существует вовсе, и в безмолвии этом было столько тяжести, страха и отчаянья, что впору было брать ложку и, давясь, поедать эту склизкую мерзкую кашу из эмоций и чувств. На восьмой день в школе Тарн снова подошёл к нему и, схватив за руки, повел в туалет, где встал на колени и уткнулся ему в худой твердый живот. — Пожалуйста… я люблю тебя. Я хочу быть с тобой… Прошу тебя, не делай этого больше… не делай этого с нами… Дай нам шанс. Я все прощу… И ты прости меня, если я где-то что-то сделал не так… Пожалуйста… Рин закоченел в его руках, напрягся, на лице его зашлись неприятные гадкие желваки. Когда воздух вокруг них отчётливо стали разряжать приглушённые тихие всхлипы, он поднял Тарна с колен и обнял, и его тут же обняли в ответ — с покорностью и податливостью. На короткое какое-то мгновение к ним вернулось что-то былое — что-то, что было в их отношениях до всего этого. Но потом Рин изменил ещё раз. И ещё раз. Словно проверяя, насколько же хватит выдержки у Тарна, чтобы терпеть это, насколько долго позволит он удерживать любовь свою под микроскопом в постоянном мучительном изучении. Долго: прощение следовало за прощением, любовь только укреплялась и все более и более походила на что-то нездоровое и пугающее, и тогда, поняв, что попытки эти вывести его из себя бессмысленны, Рин вспылил, разозлился, даже ударил его по щеке и бросил сам, игнорируя и слезы, и мольбы, и крики, и готовность на все-все-все ради него. Сейчас, спустя почти три года, когда раны Тарна затянулись и скрыли в своей же жаркой одинокой пустоте эту сильную, ненормальную, безумную одержимость, он понимал отчётливо и ясно, что их расставание — это самое лучшее, что произошло с ним за то время. Потому что страдания, перенесенные им тогда, горели в душе его обжигающим смертельным огнем и замораживающим льдом. Вся семья его, даже Сан, знающие об их отношениях, ещё долго и тяжело вытаскивали его, поглощённого в депрессию, из петли, в которую он постоянно норовил залезть. И даже при всем их желании получилось добиться результата только спустя два года: после психолога и бесконечной поддержки, уйдя в колледж и отдавшись музыке, он почти полностью перестал думать о нем, оставив его в памяти, как эгоистичного и жестокого человека, не решающегося разорвать отношения с нелюбимым человеком и лишь сильнее мучащего его. Но знакомство с Тайпом и последующее погружение в его жизнь и проблемы мучительно растревожили старые раны, и Тарн все чаще и чаще ловил себя на мыслях о Рине, на внутреннем неосознанном сравнении этих двух людей и на чувстве, будто в шаге от него смертельная пропасть и холод. Очередная ошибка. «Ты очень близок к тому, чтобы снова наступить на те же грабли. Тайп — явно не тот, кто тебе нужен». Тарн не подал виду, но тогда какая-то затаённая его часть горько согласилась со словами Сана и смыла границу между Тайпом и Рином, слепив их в одного жестокого плохого человека. После их разговора он долго, мучительно думал об этом, разбивая кулаки о зеркало и в ожидании сидя в полутемной комнате их общежития. А потом, увидев в глазах Тайпа знакомый тошнотворный холод и отторжение, услышав горячие, злые слова, с ужасом понял, что ошибался. Он не рядом с пропастью. Он уже стремительно летит вниз и совсем скоро снова разобьётся вдребезги.

***

Звонок разрезал вечернюю тишину на восьмой день после произошедшего в комнате общежития. Номер, записанный им уже давно, прострелил голову молнией электричества, и Тарн, в мгновение похолодев, ответил. — Да?.. — Тарн… это… это мать Тайпа, ты… помнишь меня? — Да… Да, Кхун', что случилось? — Мы можем встретиться? Пожалуйста… прошу тебя, это важно… Тарн не хотел, но все равно ответил: — Х-хорошо… Скажите адрес. Они встретились через час, в кафе недалеко от центра, в то теплое ленивое время, когда солнце уже начинало медленно и лениво трогать макушки многоэтажек, а люди выползать на прогулки и в магазины. — Он почти ничего не ест, не разговаривает, злится, если мы пытаемся как-то наладить с ним общение, ругается, а потом извиняется, почти плачет. И так по кругу. А у матери Тайпа было бледное, худое лицо с заострёнными скулами и залёгшими под глазами синяками. Она чуть дрожала и тихо всхлипывала, приложив ко рту тонкую руку, и в своей боли, в своем отчаянии и страхе делалась сейчас похожей на собственного сына. От сравнения этого Тарна больно и мерзко замутило. — Прости, что впутываю тебя, но… мне казалось… вы были достаточно близки с Тайпом, и иногда я видела, что ему становится лучше, когда ты рядом, и я… — Не объясняйтесь, не нужно, — Тарн неловко тронул ее руки, но, испугавшись словно бы, мгновенно отстранился и чуть заалел. — Я… да, мы были достаточно близки, но я не уверен, что смогу как-то помочь. Уже пытался, но ничего не вышло… — Пожалуйста… Моему мужу пришлось уехать обратно на Панган из-за проблем с отелем, я одна тут и уже в отчаянии… Он отказывается говорить со мной, кричит, если я предлагаю психолога… Я просто боюсь, что он что-то сделает с собой, когда меня не будет рядом. Если с ним что-то случится… снова… я не переживу… Женщина судорожно поправила волосы и, ссутулившись, обняла себя руками, вмиг став маленькой какой-то и абсолютно беспомощной. — Если… если ты хочешь… я готова платить, чтобы… — Нет, что вы! Боже! — Тарн испуганно выставил руку вперёд, прерывая ее и краснея от стыда ещё более, словно он это сейчас сделал такое низкое, подлое предложение. — Не нужно… какие деньги, что вы. Если вы считаете, что я могу помочь ему… хорошо, я… я попытаюсь. Но не могу обещать ничего. Я бы посоветовал вам п-подумать… про принудительную госпитализацию. — Боюсь, этого он мне не простит… — Простите за прямоту, Кхун', но в таких ситуациях лучше думать о его здоровье, а не о возможном отношении… Это тяжело, но нужно. — Ты любишь его? От такой острой болезненной прямоты Тарн опешил и отшатнулся, вспыхнув сначала яркой нездоровой краской, потом вмиг побледнел, задрожал и в ужасе почувствовал будто бы подобная резкость перерезала ему горло и вспорола живот, и вся кровь, что пульсировала внутри напряжённого его тела, ринулась прямо на чистый темный стол. Любил ли он Тайпа? Он не знал. Да и не был уверен, что хотел знать. Что-то горело и разрывалось в нем от мысли о его боли, отталкивались, пыталось отрешиться и одновременно тянулось, сейчас особенно рьяно и отчаянно, как тянутся, бывает, дети к собственным родителям. Болезненная идея о сломленном несчастном мальчике, который остался в одинокой и пустой комнате общежития, вспыхнула в нем горячим едким воском и дымом горящего дома. Он сжал кулаки и глубоко задумался об их возможной совместной жизни, которая могла бы у них быть: просыпаться с ним в одной кровати, целовать, обнимать, утыкаясь лицом ему в шею. Варить кофе и слушать его недовольное очаровательное ворчание. Как в тот день, утром, перед тем, как что-то в очередной раз надломилось между ними уже, казалось, окончательно. Как если бы они были нормальными обычными людьми — влюблёнными и счастливыми. Теми, что ходят по улицам, держась за руки, смеются, танцуют под глупую музыку, смотрят блестящими ясными глазами друг на друга и сидят в обнимку в холодные вечера. То, что он всегда так хотел, но никогда не получал. «Но если Тайпу это не нужно… зачем стараться? Чтобы стать таким же, каким приходилось быть с Рином?..» Подсказало разумное подсознание, и Тарн хотел бы согласиться. Он хотел согласиться. Но не смог. Не смог почему-то сейчас так отчаянно и больно, словно с попыткой этой что-то мучительно разложилось в его организме. Женщина перед ним все ещё ждала его ответа, и с каждой молчаливой тяжёлой секундой надежда во взгляде ее все более и более редела и блекла, облезая, словно высохшие краски. В какой-то момент она вздрогнула, утвердив будто бы у себя в голове какую-то мысль, и засобиралась уходить. — Ладно, я… Я не хочу заставлять тебя. Ты имеешь полное право отказать, ведь… Тайп рассказал, что расстались вы не на лучшей ноте… — Я… я не знаю, что чувствую, — Тарн вскочил следом и с болью закусил губу. — Я не могу назвать это любовью… Это не любовь, но… А может, и любовь… Я не знаю, я запутался, мы с ним… запутались окончательно. Я… я помогу, хорошо. Женщина ничего не ответила, но посмотрела на него абсолютно темными, благодарными, пылкими глазами, покрасневшими от пролитого множества слез. В комнате Тайпа было мертвенно тихо и темно. Задёрнутые почти полностью шторы пропускали в комнату лишь тонкую, светлую полоску заходящего и уже слабеющего под гнетом вечерней мрачности солнца, у потолка неприятно висел и мучил душный жар, не уходящий никуда из-за плотно закрытого окна. Отчётливо пахло потом, металлом и солью. На кровати тонкая худая фигура, окончательно утонувшая в одеяле, дёрнулась и задушено выдохнула, а потом, не оборачиваясь и не смотря на пришедшего, проговорила сиплым, глухим голосом: — Мам, уйди, пожалуйста… Я хочу побыть один. — Ты каждый раз так ей отвечаешь? Тарн почти что с наслаждением, смешанным с ноткой тошной боли, проследил за тем, как Тайп сначала судорожно замер, потом вздрогнул, что-то прошептал и повернулся к двери бледным худым и удивлённым лицом. — Тарн.? Откуда ты?.. — От твоей матери, — Тарн плотно сжал губы, почему-то чувствуя снова ту злость и отчаянье, что распаляло и мучило сердце его неделю назад. — Я понимаю, что тебе плевать на меня, но пожалей хотя бы родителей — они не заслужили такого отношения… — Мне не плевать на тебя, — Тайп тяжело и беспомощно, словно весь мир упал ему на голову, сел к стене и обнял руками продрогшие плечи, еле-еле выталкивая слова из неожиданно узкой, сухой и воспалённой глотки. — И на родителей — тоже… — Да? — Тарн горько усмехнулся; в душе его, обволакивая и дурманя, поднималось пугающе резкое, болезненно яркое желание: причинить Тайпу ещё больше боли, сказать что-то гадкое, ядовитое, горячее, абсолютно неправильное и мерзкое, доломать до точки невозврата, уничтожить, ударить словом и делом, предать, чтоб бледность лица его сделалась ещё ярче и гуще, чтоб тело, покрытое нездоровой хрупкой худобой, стало ещё более прозрачным, ещё более беззащитным и незаметным. Но желание то было не единственным; за ребрами где-то, совсем глубоко, прогрызая острыми зубами кости, болел иной, более сильный и скрытый, тем не менее, от глаз порыв: подойти, обнять, схватить его руки, наверняка, ледяные и твердые от выпирающих костей, согреть их и прижимать к себе, пока силы окончательно не покинуть уставшее его тело. — А мне казалось, ты делал все, чтобы доказать и мне, и родителям обратное… — Тарн, я… я сожалею, ладно? Что ты ещё хочешь услышать? — Тайп судорожно сжал губы, опустил взгляд, пряча дрожащие, влажные ресницы, и в движении этом было столько отчаянья, столько прозяблой едкой боли и безысходности, что эмоции эти отделились от его тела, взмыли к потолку, подобно дыму от сигарет, и замерли там в ожидании какой-то скорой тяжёлой развязки. — Я хочу услышать, почему ты так себя ведёшь. Ты отталкиваешь родных, Тайп. Они в отчаянии. Не знают, что случилось и как тебе помочь. Это же не из-за нашей ссоры, да? — Нет. Ты не причем. — Тогда в чем дело? — Тарн преодолел первое внутреннее окоченение мышц и подошёл к кровати, останавливаясь близ и почти нависая над бледным, измученным и посеревшим мальчиком; Тайп же, казалось, побелел от этого ещё более, испугался чего-то, вздрогнул, и в глазах его заострилась кислая тревога. — Н-ни в чем… Отойди, пожалуйста, — тяжело проговорил он, выставив вперёд дрожащую руку. Тарн удивлённо моргнул и нахмурился; что-то в душе его перевернулось, сделало тошный кульбит, похолодело и заросло инеем, но он проигнорировал болезненное это состояние, сглотнул медленно горькую слюну, отошёл послушно, и боль от облегчения, мелькнувшего в глазах напротив, на вкус оказалась такой же едкой, как крысиный яд. — Ты боишься… меня? — спросил он, всей своей горячей, любовной и пылкой душой боясь услышать ответ. Тайп вздрогнул еще более, чем в прошлый раз, покраснел неожиданно, резко, с чувством едкого какого-то нездорового стыда и смущения. Всякая липкая кровь прилила к впалым щекам его, шее и ушам, и он судорожно сглотнул. — Нет… Дело в не тебе… — А в чем? — Тарн сделал ещё один шаг назад, прижимаясь разгоречёнными от ощущений лопатками к холодному шкафу. — Что случилось за эту неделю, пока мы не виделись? — Ничего. — Тайп… — Я сказал: ничего! — Тайп неожиданно дернулся, вскочил с кровати, пошатнулся, отлетев в сторону, но потом, видимо, пытаясь сделаться угрожающим, вернулся обратно, оставляя между ними расстояние пары метров. — Почему ты вечно лезешь ко мне?.. Почему не оставляешь в покое? Зачем опять пришел?.. — Что это? — глаза у Тарна внезапно потемнели, заострились, стали ожесточенней и злей, словно не его то глаза были, а опасного и жестокого существа. Он ловко перехватил худую холодную руку и задрал рукав, подставляя золотистому свету заходящего солнца ещё не до конца сошедшие синяки. — Вот в этом дело? Ты опять за свое? — Отпусти! — Отвечай мне, черт возьми! Ты снова был с кем-то? — Это… это не твое дело! Ты сейчас новые синяки мне оставишь, идиот! — Тайп пытался выглядеть злым и возмущенный, но страх его, клокочущий внутри, был сильнее, и губы от него белели и теряли краски, руки слабели, кадык на шее дрожал в беспомощности и ужасе. Ему хотелось осесть на пол, уткнуться лицом в острые колени и снова, подобно себе — маленькому и беззащитному — прикрыться руками, но Тарн не позволял, держал уже не так сильно, но все ещё крепко, и в глазах его начинало прорезаться что-то иное — болезненное и испуганное. — Тайп… тебя же… не заставляли? Это же синяки… тебя держали. — Нет, — Тайп горько усмехнулся, и ухмылка эта была отчаянней слез и истерик всего мира и страшнее дула пистолета у виска. — Ты прав, Тарн, расслабься. Меня никто не заставлял, ты забыл, с кем говоришь? Я же больной. И живу в своем больном мире. Уже один. Помнишь? Тарн вздрогнул, словно его ударили, побледнел и нахмурился, и вся уверенность, что так красила ему щеки и глаза до этого, мгновенно поблекла. Он отпустил его руку, в бессилии прижав ладони к шкафу сзади, но уже через секунду снова посмотрел на него, и в этот раз взгляд его окрасился в темный, блестящий и опасный свет. — Тогда давай займёмся сексом. Тайп опешил, от шока разомкнув сухие, слипшиеся губы, и инстинктивно, подобно слабому раненому зверьку, попятился к кровати. — Ч-чего ты несёшь? У меня тут мама, как бы… — Она ушла, можешь не волноваться. Решила оставить нас одних, чтобы мы выяснили отношения. У нас, думаю, ещё куча времени. Тарн усмехнулся абсолютно чужой и жуткой в своей фальшивой доброжелательности улыбкой, и от шага, сделанного вперёд, Тайп отшанулся в момент, всхлипнул рвано, побледнел так, словно ныне можно было белила собирать с его щек, ощутил себя оленем, пойманным в ловушку и окружённым свирепыми волками, и задышал чаще и тяжелее. — Давай. С какими-то отморозками ты с радостью, а со мной — нет? — Тарн снова холодно улыбнулся и схватил его за руку, на самом деле более всего сейчас мечтая прекратить этот жестокий, болезненный театр и вернуть на лицо свое то привычное мягкое выражение, приносящее умиротворение и окружающим, и ему самому. И страдая лишь сильнее от того факта, что делать этого было нельзя. Сначала: добраться до истины, хранящейся в этом мальчике, понять, что делать дальше, поддержать позже, успокоить. Но не успел он сказать что-то более, как Тайп от крепкой этой хватки окончательно ослаб, болезнью и горячкой раскраснелся и медленно осел на пол, начиная ужасно дрожать и всхлипывать. Сломать внутренний его, психологический барьер и вывести на чистую воду получилось замечательно, теперь мальчик этот — абсолютный ребенок, беспомощный, хрупкий, испуганный и готовый говорить правду и только ее. Тарн нервно поправил волосы, влажные от напряжения, и мягко присел рядом с ним, обхватив вздрогнувшие его плечи ладонями. — Расскажешь?.. Что случилось? — тихо спросил он, прижимая несчастного и горячего от пота Тайпа ближе к себе. — Я… ты прав, Тарн, я ходил снова… в тот клуб, помнишь? Где ты меня от ублюдка спасал, — начал Тайп хриплым и глухим голосом, вина которого лилась, словно яд, едкой болезненной струёй прямо им в сцепленные с друг другом руки. — Я… я не знаю, зачем пошел, но… я просто сидел там и пил, а ко мне привязался к-какой-то мужик, и я… я подумал, почему бы и нет. Но снова оказавшись… в туалете, я вдруг почувствовал такое отвращение… ко всему этому. Я вспомнил твои слова и… тебя. И я не хотел этого. Впервые так искренне я не хотел этого. — Что было дальше? — тихо спросил Тарн вибрирущим тяжёлым голосом. Тайп нервно глянул на него из-под разметавшихся по лбу волос и увидел, что лицо его покрылось бледностью, глаза плотно закрылись и весь образ его потемнел, словно бы от сильного гнева и боли. — Я… я сказал ему… о том, что не хочу. Но он не послушал. Отсюда и синяки… он держал меня, хотя я был слабее и не мог дать отпор в любом случае… наверно… — Он тебя изнасиловал? «Изнасиловал» больно резануло слух, вспыхнув в комнате ядовитым удушающим дымом. Тайп побледнел и отшанулся, всякая здоровая черта покинула лицо его, холод прошел под кожей замёрзшими льдинами воды. — Н-нет… Это было не… меня никогда не насиловали. — Но насилие — это когда ты не хочешь, а тебя заставляют. Ты не хотел, тебя заставили, — Тарн выхватил его руку, демонстрируя синяки. — Тебя держали… чтобы ты не выбрался. «Давай, малыш, мы просто повеселимся». Тайп дернулся в абсолютном ужасе и панике, задрожал лихорадочно и обхватил голову руками, прокусив бледные и почти слившиеся с кожей губы до крови. — Нет. Меня не могут… я не… — Тайп. В этом нет ничего постыдного. Для тебя. Ты — жертва. Слышишь? Ты ни в чем не виноват, — Тарн сделал судорожный вздох и протянул в осторожности руку, но только кончики пальцев его дотронулись до оголённой руки мальчика, как их тут же обожгло болезненным температурным жаром. — Боже, да ты горишь! Он хотел было броситься к телефону, чтобы позвонить его матери или сразу в скорую, но Тайп схватил его за руку, неожиданно сильно и отчаянно, притянул к себе настолько близко, что их носы почти соприкоснулись, и тяжело выговорил: — Стой… не надо никуда звонить. Послушай меня… пожалуйста… пожалуйста… послушай… — Хорошо. Я слушаю, Тайп. Я здесь, все в порядке, — Тарн осторожно взял его под руки и легко пересадил с пола на кровать, укутав горячее и влажное тело одеялом. — Я… я не могу, понимаешь? Это невозможно… Я сам хотел, слышишь? Это было не насилие… черта с два! Просто… просто так получилось… — Хорошо, Тайп. Хорошо, это было не насилие. Но сейчас я должен помочь тебе. У тебя температура… — Тарн, — Тайп снова схватил его за рубашку, встречаясь затуманенным взглядом с его — чистым, обеспокоенным и сочувствующим. — Послушай, это ещё не все… Я… долго думал… над тем, что ты говорил… Все… все это время… И я больше не могу так, не хочу, я устал… я не хочу… П-помоги мне, Тарн… помоги жить по-другому… Не уходи больше… — Мальчик… — Тарн мягко запустил ладонь в волосы Тайпа, горячие и мокрые на кончиках, окончательно затопленный нежностью к нему, и Тайп приластился, прижавшись к руке и чуть вздрагивая, словно дикий зверёк, испуганный и раненый, но готовый снова поверить человеческим рукам. — Почему же тебе нужно было так искалечить себя, чтобы понять… — Прости меня… Не уходи… — Если хочешь, чтобы я остался, придется играть по моим правилам, Тайп, — Тарн обхватил бледные его, горящие щеки, потянул вверх, заставляя поднять голову и встретиться с серьезным сосредоточенным взглядом. — Ты запишешься к психологу. Будешь проходить курс лечения. Пойдешь ко врачу насчёт физического здоровья, чтобы исключить малоприятные заболевания и возможные разрывы. Больше — ни ногой в клубы и бары. Если тебе будет плохо и ты снова захочешь вредить себе, ты позовешь то ли меня, то ли родителей. Тут уж сам решай. Ты готов на это? Тайп долгие секунды смотрел на него с дикими недоверчивым сомнением, а потом тяжело, вздрагивая и ссутулясь, кивнул. — Х-хорошо… я постараюсь. Я постараюсь, Тарн, правда… — Хороший мальчик. «Ты в пропасти». Тарн потянулся и обнял снова, уткнув мокрое его и раскрасневшееся лицо себе в грудь и погладив в короткой нежной ласке ладонями по беззащитно выпирающим лопаткам; горячее влажное дыхание, покрытое жаром температуры и болезни, казалось, прожигало ему тонкую кожу и кости на ключицах, но более в этой комнате ничего не имело значения, кроме мальчика, который наконец-то решился просить о помощи. — Все будет хорошо.